Платили, разумеется, не издания, а те, кто оказывался персонажами светских хроник. И платили неплохо. – И что ты хочешь? Попасть в «Светскую хронику»?
– Ну да. Только не одна, а как будто бы я была с ним. Понимаешь? Он ведь все скрывает от жены. Боится ее – и поэтому тянет. А если все станет известно… Понимаешь?
– Понимаю. Умная девочка, разумная девочка… Что ж, это можно будет устроить, и не в одном журнале, а сразу в нескольких, и в газетах тоже. Но стоит это недешево, насколько я слышал.
– Понятно, что недешево, я заплачу, сколько надо. В газетах, кстати, необязательно, она такие газеты, где есть «Светская хроника», не читает. Журналы читает, а газеты только серьезные – «Труд», «Российскую»… типа того.
– Представляю, что там за дамочка… Но это, к слову говоря, не важно, что она не читает, – подруги читают, соседки, знакомые, парикмахерши, прислуга, наконец. Кто-нибудь непременно прочитает и доложит, причем с огромным удовольствием, можешь не сомневаться. Хотя внешне будет выражаться сочувствие и праведное возмущение – а так еще обиднее, скажу я тебе.
– Да, точно! – Живо нарисованная Буниным картина так понравилась Ангелу, что, забыв про недавние слезы и тоску, она мстительно рассмеялась. – Так ты сможешь это устроить?
– Легко. Можно организовать даже такую штуку, что появится твоя с ним фотография.
– Нет, фотографии не нужно, нет. – Она почти выкрикнула это, внезапно так испугавшись, что даже отпрянула от стола.
«Психопатка, – со злостью подумал Бунин, – нет, надо быстрее выдоить ее и отшить, такая до добра не доведет». Вслух он примирительно заметил:
– Ну, не надо – так не надо. Ты же заказчик, что закажешь, то и исполнят. Успокойся. И давай езжай, а то правда ты не успеешь, потом – я не успею, и в итоге все затянется на те же три дня.
– Да, правда. – Она торопливо, неловко стала выбираться из-за стола. Однако, поднявшись на ноги, вдруг как-то замялась в проходе между столиками, словно не решаясь сказать ему еще что-то.
– Ну, что еще? – уже не скрывая раздражения, подтолкнул ее Бунин.
– Послушай, я тебя прошу, ты не следи за мной сейчас, ладно? Ну там, в какую машину я села и все такое… Я боюсь, что его люди за мной следят, поэтому несколько раз меняю машины, на своей не езжу – только за покупками и к нему на встречу, выхожу в разные двери, в общем – шифруюсь как могу. Обещаешь?
– Была охота! – совершенно искренне и с явным облегчением заверил ее Бунин. – Ступай с Богом, мне пока счет не принесли, и вообще, я еще коньяк буду пить, вот что.
Она облегченно вздохнула и почти бегом пустилась прочь из ресторана. Тонкая фигурка только мелькнула в большой витрине, она летела на всех парусах и действительно не к тем дверям, через которые они вошли в галерею. Бунин знал, что в противоположном конце есть еще один выход на тихую и пустынную обычно, отдаленную от проезжей части автостоянку. Похоже, этим трюком Ангел пользовалась уже не раз.
«Шифруется!..» – ухмыльнулся Бунин, повторив ее собственное выражение. Однако за этой усмешкой скрывалась и некоторая доля уважения – полоумная девчонка, оказывается, была не так уж проста. Он ведь тоже подумал о возможности слежки. Впрочем, спокойнее от этого не становилось. Напротив, все увереннее он приходил к выводу, что держать с ней ухо надо постоянно востро. Но все равно их встречу он числил сегодня одной из самых крупных своих удач за последнее время. Он в очередной раз ошибся фатальным и самым роковым для себя образом, но знать это ему было не дано. Посему Левушка Бунин скоротал следующие три часа, выпив несколько рюмок превосходного «Хеннеси», в ресторане; потом долго и со вкусом бродил по пустым магазинам, прикупив флакон любимого одеколона, выпил кофе с пирожным в итальянской кондитерской, и, находясь в отличном расположении духа, что случалось с ним всегда в предвкушении получения крупной денежной суммы, поджидал Ангела в баре, спросив себе еще порцию коньяка и гаванскую сигару.
Она появилась далее чуть раньше назначенного срока, разрумянившаяся, слегка растрепанная, и небрежно выложила на стол перед Буниным пухлый конверт из плотной серой бумаги. Правда, руки ее при этом предательски дрожали, а глаза испуганно бегали по сторонам.
– Там деньги, вся сумма, и листочек с номером моего пейджера.
– А пейджер твой он случайно не прослушивает? – без тени иронии поинтересовался Бунин.
– Это другой, я сама его купила на чужую фамилию. Он не знает.
– Мата Хари какая-то – ни дать ни взять, – усмехнулся Бунин, которого наличие пухлого пакета и количество выпитого коньяка изрядно расслабили и привели в благодушное настроение. Она же, напротив, была настолько взволнована и столь очевидно боялась всего и всех вокруг, что никак не отреагировала на Мату Хари и даже, как показалось Бунину, не расслышала его фразы. Тогда он смилостивился над ней: – Ладно, беги. Вижу: торопишься. Беги, шифруйся, Мата Хари. По поводу меня и денег можешь не волноваться, деньги – верну, о результатах встречи – пейджирую сразу же. Чао!
Она вскочила из-за стола и, благодарно улыбнувшись Бунину, вновь понеслась галопом, теперь – к противоположному выходу. Когда тонкая фигурка окончательно скрылась из виду, Бунин небрежно взял конверт в руки и, приоткрыв, заглянул в него – пачка зеленых купюр окончательно его успокоила. Он небрежно перевернул конверт, с удовольствием ощущая ладонью его упругую тяжесть, и тут обнаружил мелкую чеканку букв, оттиснутых на лицевой стороне. Оказалось, конверт был фирменным, причем исполненным в хорошем стиле – на неброской, но дорогой бумаге с едва заметным благородным тиснением. Это впечатляло. Разобрав название фирмы, Бунин не сдержал самодовольной улыбки: одним из ее владельцев был человек, имя которого он несколько часов назад вычислил самостоятельно, опираясь только на сбивчивые туманные намеки Ангела. Сочтя это хорошим знаком и, соответственно, поводом, чтобы отметить начало крупной операции, Бунин спросил еще коньяка.
Позволив себе не слыханную доселе дерзость по отношению к матери, Лена Егорова опрометью взлетела по лестнице и, несколько раз повернув изнутри ключ в двери своей комнаты, бросилась на тахту, свернувшись на ней тугим плотным калачиком, как поступала еще в раннем детстве, когда ожидала чего-то страшного, вымышленного или реального, к примеру – материнской расправы. Сейчас страх ее был вполне обоснован, потому что реакцию матери она даже отдаленно не могла себе представить. Та могла просто проигнорировать ее выходку, как делала это почти всегда, когда Лена в разговоре касалась тем, которые, но разумению Раисы Егоровой, были «не ее ума делом». Могла же, напротив, в любую минуту примчаться вслед за дочерью и начать ломиться в дверь ее комнаты, требуя немедленно отворить. Такое случалось не раз. Поединок обычно заканчивался для Лены поражением: противостоять устойчивому, взращенному и многократно укрепленному с самого младенчества страху перед матерью она еще не умела. В конце концов она открывала дверь, и тогда события разворачивались по нескольким сценариям, в зависимости от степени материнского гнева. Иногда Раиса ограничивалась просто словесным разносом, причем голос ее, от природы тонкий и пронзительный, в такие минуты срывался на оглушительный и плохо переносимый ухом нормального человека визг. Порой дело шло еще дальше: мать бросалась на Лену с побоями, обрушивая град быстрых и весьма ощутимых звонких шлепков куда попало. Лена отчаянно пыталась увернуться и в конце концов, изловчившись, выскальзывала из комнаты и пряталась в самых дальних углах большого дома до приезда отца или кого-нибудь из гостей. Хуже всего было, когда экзекуция происходила в то время, когда отец был дома. Тогда Раиса непременно волокла дочь к нему, и обвинения вперемешку с оскорблениями и попытками нанести удар посильнее, обрушивались уже на его голову. Если лее Александр Егоров брал на себя смелость заступиться за дочь или, по крайней мере, освободить ее из рук беснующейся супруги, настоящая драка была неизбежна и заканчивалась обычно тем, что его со страшной руганью выгоняли из дома, двери которого немедленно запирались изнутри. Тогда отец вынужден был ночевать в стоящей отдельно от дома бане. Случалось лее, что он не выдерживал первым и, отпихнув жену, сам, громко хлопнув дверью, уезжал из дому, пропадая потом невесть где несколько дней. Если это ему удавалось, мать довольно быстро впадала в диаметрально противоположное состояние и, зная, что телефоны мужа будут предусмотрительно выключены, начинала беспрестанно, одно за другим слать сообщения на его пейджер, жалобные, полные тоски и раскаяния. Причем в этих страдальческих призывах, как правило, она обращалась к мужу от имени их обеих: «Очень беспокоимся, пожалуйста, перезвони домой. Лена, Рая» или «Нам без тебя плохо, перезвони домой…», трагический пафос обращений с каждым часом возрастал: «За что ты так мучаешь нас? Пожалуйста, позвони, мы тебя ждем и очень любим…», потом следовала откровенная липа и уже за подписью одной Лены: «Маме плохо с сердцем, ее собираются увозить в больницу. Срочно позвони домой». Справедливости ради следует заметить, что Александр Егоров на подобные штучки ловился крайне редко, домой не перезванивал и возвращался тогда, когда пыл его, видимо, остывал, а запой, в который он непременно погружался в такие дни, шел на убыль. Возвращение его всегда было капитуляцией и оборачивалось униженными просьбами о прощении и обещаниями больше никогда так не поступать. Надо ли говорить, что тогда мать отыгрывалась за все, злобно куражась и издеваясь над ним сколько душе было угодно. Такого финала Лена боялась больше всего. У матери и без нее хватало поводов поглумиться над отцом, доводя его до белого каления и сознательно провоцируя скандал, когда же Лена ощущала свою вину, сердце ее просто разрывалось от раскаяния, жалости и любви к отцу.
Впрочем, теперь эти чувства несколько притупились, и Лена хорошо знала тому причину. В те дни, когда, покинув дом после очередного скандала, отец подолгу пропадал где-то, воображение рисовало ей картины его сиротливых скитаний, в которых он всегда представлялся одиноким, неустроенным, возможно – голодным, без приюта и теплого крова над головой. Он просто обязан был тосковать, страдать и мучиться от разлуки с ней, единственным на всем белом свете родным человеком – дочерью. Но выходило, что все это было совершенно не так. Он вероломно нежился в объятиях молодой возлюбленной, наслаждаясь ее заботами и лаской. Размышляя таким образом, Лена вдруг обнаружила, что мозг ее одновременно извлекает из памяти и тщательно анализирует последние домашние скандалы, после которых отец исчезал все чаще и на более длительные сроки. Ей показалось, что не всегда инициатором их была мать, напротив, вспоминались незначительные вроде, но, как теперь выяснялось, существенные подробности, из которых следовало, что отец сам шел на столкновение, умело подогревая без того скверный, скандальный и упрямый нрав жены. Теперь Лена была уже абсолютно уверена: это было именно так. Обида горячей волной захлестнула ее душу. На мать она не обижалась никогда, с раннего детства привыкнув к ее крутому нраву и не рассчитывая на иное к себе отношение. Но отец! Это было совершенно другое дело. Лена впервые четко осознала и сформулировала для себя эту мысль: он променял ее на красивую молодую женщину, укравшую его любовь и его душу. Лена уже не помнила о том, что в любое время может появиться мать с ее непредсказуемой реакцией – какое значение имели привычные вопли и даже побои по сравнению с тем страшным горем, что вдруг пришло в ее жизнь. Она заплакала, сначала тихо и бесшумно, но постепенно рыдания ее становились все сильнее, хрупкое тельце сотрясали судороги, и она вжимала голову в подушку, боясь, что не сумеет совладать с собой и тогда из груди вырвется страшный крик, который пока клокотал внутри, отчаянно порываясь во внешний мир.
В доме тем временем стояла странная, непривычная тишина. Обычно, уличив отца в совершении очередного неблаговидного поступка, мать начинала немедленно обзванивать своих многочисленных подруг и приятельниц, родственников отца, а за компанию – и свою родню, и громко, так что слышно было во всем доме, посвящать их в подробности «очередной его мерзости», вспоминая при этом все прегрешения отца, едва ли не с первых дней их супружества. Теперь же она подозрительно затихла. Когда рыдания немного отпустили Лену и она вновь обрела способность реагировать на окружающую действительность, это обстоятельство сначала удивило, а потом испугало ее. С матерью явно творилось что-то неладное. Лена поднялась со своего лежбища и, на цыпочках подойдя к двери, прислушалась: в доме царила абсолютная, мертвая тишина. Сердце в груди Лены заколотилось сильнее, а буйное и болезненное воображение услужливо подбрасывало картины одна страшнее другой. Матери Лена уже не боялась, ее пугало то, что могло случиться с ней. Осторожно повернув ключ в замке, она медленно отворила дверь и снова напряженно прислушалась. Тишина в доме была почти оглушительной: не слышно было телевизора, который мать почти никогда не выключала, и далее привычного сопения и возни ее любимого шарпея не доносилось снизу. Лена крадучись спустилась по лестнице и, стараясь производить как можно меньше шума, обследовала все помещения первого этажа – от кухни до заднего крыльца, ведущего в сад и обычно закрытого наглухо. Матери нигде не было, хотя большинство времени она проводила в гостиной или на кухне. Собака, правда, была на месте, но пес, словно проникшись общим настроением, воцарившимся в доме, неподвижно лежал на своем коврике и даже при появлении хозяйки остался недвижим, лишь слабо шевельнул хвостом и уставился на Лену затравленным взглядом, исполненным тоскливого недоумения. Тревога и испуг Лены возрастали с каждой минутой, ноги стали ватными, а руки и все тело покрылись противной липкой пленкой холодного пота, обратный путь по лестнице дался ей с трудом. Из-за двери материнской спальни не доносилось ни звука, к тому же там было темно, по крайней мере, наружу не пробивалось даже искорки света. С замирающим сердцем Лена осторожно взялась за ручку двери, и та поддалась неожиданно легко и бесшумно. Из темноты спальни повеяло прохладой и слабым запахом каких-то лекарств или трав (мать постоянно от чего-то лечилась или просто очищала организм от шлаков при помощи различных настоев, таблеток и микстур), однако и там царила абсолютная тишина. Сколько ни вслушивалась Лена в прохладную темень, ей не удалось расслышать ничего: ни дыхания матери, ни шороха занавесок на открытом окне, ни даже тиканья будильника, который – она точно знала! – всегда стоит в изголовье кровати. Глаза ее тем временем привыкли к темноте, и тогда стало очевидно: матери в спальне нет. Это открытие повергло Лену уже в совершенный ужас, все более она проникалась сознанием, что в доме творится что-то сверхъестественное, необъяснимое и жуткое. Она беспомощно оглянулась вокруг, но привычная обстановка родного дома показалась вдруг чужой, незнакомой, таящей в себе скрытую до поры опасность. Скованная страхом, Лена застыла на месте, не в силах пошевельнуться и издать хоть какой-нибудь звук, иначе она наверняка закричала бы громко и испуганно, как в детстве.
Однако в эту самую минуту глаза ее натолкнулись на тонкую полоску света, пробивающуюся из-под другой двери, также выходящей в коридор. Самое странное и страшное одновременно было то, что эта дверь вела в кабинет отца.
Несколько минут Лена оставалась стоять неподвижно, силясь осмыслить происходящее, чувствуя, как крупные капли холодного пота медленно катятся по телу и по лицу, и совершенно не понимая, что следует делать дальше. «Беги! – отчаянно кричал кто – то внутри нее, но там лее находился еще некто, который, напротив, настойчиво требовал: – Иди и немедленно выясни, что там происходит!» Он в итоге и оказался сильнее, заставив ее сдвинуться с места и, медленно, словно в забытьи, переставляя ноги, направиться в сторону кабинета. Первый по-прежнему кричал отчаянно, пытаясь остановить се, но она уже упрямо двигалась по коридору и через несколько секунд оказалась у заветной двери, самой любимой ею двери в их большом, по-казенному неуютном доме. Б кабинете было тихо, но, прислушавшись, она все же расслышала чье-то дыхание и тихий шелест каких-то бумаг. На секунду ей в голову пришла сумасшедшая радостная догадка: что, если, пока она рыдала и предавалась скорбным размышлениям, ничего не замечая вокруг, отец неожиданно вернулся домой и теперь просто работает в своем кабинете, разбирая поступившую из приемной дневную почту, изучая документы или просто пролистывая свежую прессу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Ну да. Только не одна, а как будто бы я была с ним. Понимаешь? Он ведь все скрывает от жены. Боится ее – и поэтому тянет. А если все станет известно… Понимаешь?
– Понимаю. Умная девочка, разумная девочка… Что ж, это можно будет устроить, и не в одном журнале, а сразу в нескольких, и в газетах тоже. Но стоит это недешево, насколько я слышал.
– Понятно, что недешево, я заплачу, сколько надо. В газетах, кстати, необязательно, она такие газеты, где есть «Светская хроника», не читает. Журналы читает, а газеты только серьезные – «Труд», «Российскую»… типа того.
– Представляю, что там за дамочка… Но это, к слову говоря, не важно, что она не читает, – подруги читают, соседки, знакомые, парикмахерши, прислуга, наконец. Кто-нибудь непременно прочитает и доложит, причем с огромным удовольствием, можешь не сомневаться. Хотя внешне будет выражаться сочувствие и праведное возмущение – а так еще обиднее, скажу я тебе.
– Да, точно! – Живо нарисованная Буниным картина так понравилась Ангелу, что, забыв про недавние слезы и тоску, она мстительно рассмеялась. – Так ты сможешь это устроить?
– Легко. Можно организовать даже такую штуку, что появится твоя с ним фотография.
– Нет, фотографии не нужно, нет. – Она почти выкрикнула это, внезапно так испугавшись, что даже отпрянула от стола.
«Психопатка, – со злостью подумал Бунин, – нет, надо быстрее выдоить ее и отшить, такая до добра не доведет». Вслух он примирительно заметил:
– Ну, не надо – так не надо. Ты же заказчик, что закажешь, то и исполнят. Успокойся. И давай езжай, а то правда ты не успеешь, потом – я не успею, и в итоге все затянется на те же три дня.
– Да, правда. – Она торопливо, неловко стала выбираться из-за стола. Однако, поднявшись на ноги, вдруг как-то замялась в проходе между столиками, словно не решаясь сказать ему еще что-то.
– Ну, что еще? – уже не скрывая раздражения, подтолкнул ее Бунин.
– Послушай, я тебя прошу, ты не следи за мной сейчас, ладно? Ну там, в какую машину я села и все такое… Я боюсь, что его люди за мной следят, поэтому несколько раз меняю машины, на своей не езжу – только за покупками и к нему на встречу, выхожу в разные двери, в общем – шифруюсь как могу. Обещаешь?
– Была охота! – совершенно искренне и с явным облегчением заверил ее Бунин. – Ступай с Богом, мне пока счет не принесли, и вообще, я еще коньяк буду пить, вот что.
Она облегченно вздохнула и почти бегом пустилась прочь из ресторана. Тонкая фигурка только мелькнула в большой витрине, она летела на всех парусах и действительно не к тем дверям, через которые они вошли в галерею. Бунин знал, что в противоположном конце есть еще один выход на тихую и пустынную обычно, отдаленную от проезжей части автостоянку. Похоже, этим трюком Ангел пользовалась уже не раз.
«Шифруется!..» – ухмыльнулся Бунин, повторив ее собственное выражение. Однако за этой усмешкой скрывалась и некоторая доля уважения – полоумная девчонка, оказывается, была не так уж проста. Он ведь тоже подумал о возможности слежки. Впрочем, спокойнее от этого не становилось. Напротив, все увереннее он приходил к выводу, что держать с ней ухо надо постоянно востро. Но все равно их встречу он числил сегодня одной из самых крупных своих удач за последнее время. Он в очередной раз ошибся фатальным и самым роковым для себя образом, но знать это ему было не дано. Посему Левушка Бунин скоротал следующие три часа, выпив несколько рюмок превосходного «Хеннеси», в ресторане; потом долго и со вкусом бродил по пустым магазинам, прикупив флакон любимого одеколона, выпил кофе с пирожным в итальянской кондитерской, и, находясь в отличном расположении духа, что случалось с ним всегда в предвкушении получения крупной денежной суммы, поджидал Ангела в баре, спросив себе еще порцию коньяка и гаванскую сигару.
Она появилась далее чуть раньше назначенного срока, разрумянившаяся, слегка растрепанная, и небрежно выложила на стол перед Буниным пухлый конверт из плотной серой бумаги. Правда, руки ее при этом предательски дрожали, а глаза испуганно бегали по сторонам.
– Там деньги, вся сумма, и листочек с номером моего пейджера.
– А пейджер твой он случайно не прослушивает? – без тени иронии поинтересовался Бунин.
– Это другой, я сама его купила на чужую фамилию. Он не знает.
– Мата Хари какая-то – ни дать ни взять, – усмехнулся Бунин, которого наличие пухлого пакета и количество выпитого коньяка изрядно расслабили и привели в благодушное настроение. Она же, напротив, была настолько взволнована и столь очевидно боялась всего и всех вокруг, что никак не отреагировала на Мату Хари и даже, как показалось Бунину, не расслышала его фразы. Тогда он смилостивился над ней: – Ладно, беги. Вижу: торопишься. Беги, шифруйся, Мата Хари. По поводу меня и денег можешь не волноваться, деньги – верну, о результатах встречи – пейджирую сразу же. Чао!
Она вскочила из-за стола и, благодарно улыбнувшись Бунину, вновь понеслась галопом, теперь – к противоположному выходу. Когда тонкая фигурка окончательно скрылась из виду, Бунин небрежно взял конверт в руки и, приоткрыв, заглянул в него – пачка зеленых купюр окончательно его успокоила. Он небрежно перевернул конверт, с удовольствием ощущая ладонью его упругую тяжесть, и тут обнаружил мелкую чеканку букв, оттиснутых на лицевой стороне. Оказалось, конверт был фирменным, причем исполненным в хорошем стиле – на неброской, но дорогой бумаге с едва заметным благородным тиснением. Это впечатляло. Разобрав название фирмы, Бунин не сдержал самодовольной улыбки: одним из ее владельцев был человек, имя которого он несколько часов назад вычислил самостоятельно, опираясь только на сбивчивые туманные намеки Ангела. Сочтя это хорошим знаком и, соответственно, поводом, чтобы отметить начало крупной операции, Бунин спросил еще коньяка.
Позволив себе не слыханную доселе дерзость по отношению к матери, Лена Егорова опрометью взлетела по лестнице и, несколько раз повернув изнутри ключ в двери своей комнаты, бросилась на тахту, свернувшись на ней тугим плотным калачиком, как поступала еще в раннем детстве, когда ожидала чего-то страшного, вымышленного или реального, к примеру – материнской расправы. Сейчас страх ее был вполне обоснован, потому что реакцию матери она даже отдаленно не могла себе представить. Та могла просто проигнорировать ее выходку, как делала это почти всегда, когда Лена в разговоре касалась тем, которые, но разумению Раисы Егоровой, были «не ее ума делом». Могла же, напротив, в любую минуту примчаться вслед за дочерью и начать ломиться в дверь ее комнаты, требуя немедленно отворить. Такое случалось не раз. Поединок обычно заканчивался для Лены поражением: противостоять устойчивому, взращенному и многократно укрепленному с самого младенчества страху перед матерью она еще не умела. В конце концов она открывала дверь, и тогда события разворачивались по нескольким сценариям, в зависимости от степени материнского гнева. Иногда Раиса ограничивалась просто словесным разносом, причем голос ее, от природы тонкий и пронзительный, в такие минуты срывался на оглушительный и плохо переносимый ухом нормального человека визг. Порой дело шло еще дальше: мать бросалась на Лену с побоями, обрушивая град быстрых и весьма ощутимых звонких шлепков куда попало. Лена отчаянно пыталась увернуться и в конце концов, изловчившись, выскальзывала из комнаты и пряталась в самых дальних углах большого дома до приезда отца или кого-нибудь из гостей. Хуже всего было, когда экзекуция происходила в то время, когда отец был дома. Тогда Раиса непременно волокла дочь к нему, и обвинения вперемешку с оскорблениями и попытками нанести удар посильнее, обрушивались уже на его голову. Если лее Александр Егоров брал на себя смелость заступиться за дочь или, по крайней мере, освободить ее из рук беснующейся супруги, настоящая драка была неизбежна и заканчивалась обычно тем, что его со страшной руганью выгоняли из дома, двери которого немедленно запирались изнутри. Тогда отец вынужден был ночевать в стоящей отдельно от дома бане. Случалось лее, что он не выдерживал первым и, отпихнув жену, сам, громко хлопнув дверью, уезжал из дому, пропадая потом невесть где несколько дней. Если это ему удавалось, мать довольно быстро впадала в диаметрально противоположное состояние и, зная, что телефоны мужа будут предусмотрительно выключены, начинала беспрестанно, одно за другим слать сообщения на его пейджер, жалобные, полные тоски и раскаяния. Причем в этих страдальческих призывах, как правило, она обращалась к мужу от имени их обеих: «Очень беспокоимся, пожалуйста, перезвони домой. Лена, Рая» или «Нам без тебя плохо, перезвони домой…», трагический пафос обращений с каждым часом возрастал: «За что ты так мучаешь нас? Пожалуйста, позвони, мы тебя ждем и очень любим…», потом следовала откровенная липа и уже за подписью одной Лены: «Маме плохо с сердцем, ее собираются увозить в больницу. Срочно позвони домой». Справедливости ради следует заметить, что Александр Егоров на подобные штучки ловился крайне редко, домой не перезванивал и возвращался тогда, когда пыл его, видимо, остывал, а запой, в который он непременно погружался в такие дни, шел на убыль. Возвращение его всегда было капитуляцией и оборачивалось униженными просьбами о прощении и обещаниями больше никогда так не поступать. Надо ли говорить, что тогда мать отыгрывалась за все, злобно куражась и издеваясь над ним сколько душе было угодно. Такого финала Лена боялась больше всего. У матери и без нее хватало поводов поглумиться над отцом, доводя его до белого каления и сознательно провоцируя скандал, когда же Лена ощущала свою вину, сердце ее просто разрывалось от раскаяния, жалости и любви к отцу.
Впрочем, теперь эти чувства несколько притупились, и Лена хорошо знала тому причину. В те дни, когда, покинув дом после очередного скандала, отец подолгу пропадал где-то, воображение рисовало ей картины его сиротливых скитаний, в которых он всегда представлялся одиноким, неустроенным, возможно – голодным, без приюта и теплого крова над головой. Он просто обязан был тосковать, страдать и мучиться от разлуки с ней, единственным на всем белом свете родным человеком – дочерью. Но выходило, что все это было совершенно не так. Он вероломно нежился в объятиях молодой возлюбленной, наслаждаясь ее заботами и лаской. Размышляя таким образом, Лена вдруг обнаружила, что мозг ее одновременно извлекает из памяти и тщательно анализирует последние домашние скандалы, после которых отец исчезал все чаще и на более длительные сроки. Ей показалось, что не всегда инициатором их была мать, напротив, вспоминались незначительные вроде, но, как теперь выяснялось, существенные подробности, из которых следовало, что отец сам шел на столкновение, умело подогревая без того скверный, скандальный и упрямый нрав жены. Теперь Лена была уже абсолютно уверена: это было именно так. Обида горячей волной захлестнула ее душу. На мать она не обижалась никогда, с раннего детства привыкнув к ее крутому нраву и не рассчитывая на иное к себе отношение. Но отец! Это было совершенно другое дело. Лена впервые четко осознала и сформулировала для себя эту мысль: он променял ее на красивую молодую женщину, укравшую его любовь и его душу. Лена уже не помнила о том, что в любое время может появиться мать с ее непредсказуемой реакцией – какое значение имели привычные вопли и даже побои по сравнению с тем страшным горем, что вдруг пришло в ее жизнь. Она заплакала, сначала тихо и бесшумно, но постепенно рыдания ее становились все сильнее, хрупкое тельце сотрясали судороги, и она вжимала голову в подушку, боясь, что не сумеет совладать с собой и тогда из груди вырвется страшный крик, который пока клокотал внутри, отчаянно порываясь во внешний мир.
В доме тем временем стояла странная, непривычная тишина. Обычно, уличив отца в совершении очередного неблаговидного поступка, мать начинала немедленно обзванивать своих многочисленных подруг и приятельниц, родственников отца, а за компанию – и свою родню, и громко, так что слышно было во всем доме, посвящать их в подробности «очередной его мерзости», вспоминая при этом все прегрешения отца, едва ли не с первых дней их супружества. Теперь же она подозрительно затихла. Когда рыдания немного отпустили Лену и она вновь обрела способность реагировать на окружающую действительность, это обстоятельство сначала удивило, а потом испугало ее. С матерью явно творилось что-то неладное. Лена поднялась со своего лежбища и, на цыпочках подойдя к двери, прислушалась: в доме царила абсолютная, мертвая тишина. Сердце в груди Лены заколотилось сильнее, а буйное и болезненное воображение услужливо подбрасывало картины одна страшнее другой. Матери Лена уже не боялась, ее пугало то, что могло случиться с ней. Осторожно повернув ключ в замке, она медленно отворила дверь и снова напряженно прислушалась. Тишина в доме была почти оглушительной: не слышно было телевизора, который мать почти никогда не выключала, и далее привычного сопения и возни ее любимого шарпея не доносилось снизу. Лена крадучись спустилась по лестнице и, стараясь производить как можно меньше шума, обследовала все помещения первого этажа – от кухни до заднего крыльца, ведущего в сад и обычно закрытого наглухо. Матери нигде не было, хотя большинство времени она проводила в гостиной или на кухне. Собака, правда, была на месте, но пес, словно проникшись общим настроением, воцарившимся в доме, неподвижно лежал на своем коврике и даже при появлении хозяйки остался недвижим, лишь слабо шевельнул хвостом и уставился на Лену затравленным взглядом, исполненным тоскливого недоумения. Тревога и испуг Лены возрастали с каждой минутой, ноги стали ватными, а руки и все тело покрылись противной липкой пленкой холодного пота, обратный путь по лестнице дался ей с трудом. Из-за двери материнской спальни не доносилось ни звука, к тому же там было темно, по крайней мере, наружу не пробивалось даже искорки света. С замирающим сердцем Лена осторожно взялась за ручку двери, и та поддалась неожиданно легко и бесшумно. Из темноты спальни повеяло прохладой и слабым запахом каких-то лекарств или трав (мать постоянно от чего-то лечилась или просто очищала организм от шлаков при помощи различных настоев, таблеток и микстур), однако и там царила абсолютная тишина. Сколько ни вслушивалась Лена в прохладную темень, ей не удалось расслышать ничего: ни дыхания матери, ни шороха занавесок на открытом окне, ни даже тиканья будильника, который – она точно знала! – всегда стоит в изголовье кровати. Глаза ее тем временем привыкли к темноте, и тогда стало очевидно: матери в спальне нет. Это открытие повергло Лену уже в совершенный ужас, все более она проникалась сознанием, что в доме творится что-то сверхъестественное, необъяснимое и жуткое. Она беспомощно оглянулась вокруг, но привычная обстановка родного дома показалась вдруг чужой, незнакомой, таящей в себе скрытую до поры опасность. Скованная страхом, Лена застыла на месте, не в силах пошевельнуться и издать хоть какой-нибудь звук, иначе она наверняка закричала бы громко и испуганно, как в детстве.
Однако в эту самую минуту глаза ее натолкнулись на тонкую полоску света, пробивающуюся из-под другой двери, также выходящей в коридор. Самое странное и страшное одновременно было то, что эта дверь вела в кабинет отца.
Несколько минут Лена оставалась стоять неподвижно, силясь осмыслить происходящее, чувствуя, как крупные капли холодного пота медленно катятся по телу и по лицу, и совершенно не понимая, что следует делать дальше. «Беги! – отчаянно кричал кто – то внутри нее, но там лее находился еще некто, который, напротив, настойчиво требовал: – Иди и немедленно выясни, что там происходит!» Он в итоге и оказался сильнее, заставив ее сдвинуться с места и, медленно, словно в забытьи, переставляя ноги, направиться в сторону кабинета. Первый по-прежнему кричал отчаянно, пытаясь остановить се, но она уже упрямо двигалась по коридору и через несколько секунд оказалась у заветной двери, самой любимой ею двери в их большом, по-казенному неуютном доме. Б кабинете было тихо, но, прислушавшись, она все же расслышала чье-то дыхание и тихий шелест каких-то бумаг. На секунду ей в голову пришла сумасшедшая радостная догадка: что, если, пока она рыдала и предавалась скорбным размышлениям, ничего не замечая вокруг, отец неожиданно вернулся домой и теперь просто работает в своем кабинете, разбирая поступившую из приемной дневную почту, изучая документы или просто пролистывая свежую прессу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32