Бутылка виски, стоявшая прямо на середине стола, была пуста, пуста была и бутылка «Шабли», но наметанным взглядом Анна сразу отметила, что напиток разлит по двум фужерам, значит, допив виски, Егоров перешел на вино. Однако долго размышлять на эту тему Анне не довелось – не в состоянии оторвать глаз и одновременно страстно желая зажмуриться, она смотрела на мужчину, сидевшего за неубранным столом уронив голову на руки, так что русые волосы едва не касались грязной тарелки подле него. Плечи мужчины сотрясались, а из-под согнутых и сведенных крест-накрест рук раздавались глухие тоскливые всхлипывания: Александр Егоров плакал.
В жизни Раисы Егоровой было немало трудных дней. Она родилась в строгой, можно сказать даже – патриархальной, простой рабочей семье в маленьком подмосковном городишке, который до середины шестидесятых годов был обыкновенной деревней. Именно в ту нору на деревенской околице построили крупный промышленный комбинат, и статус деревни просто необходимо было изменить как минимум до рабочего поселка. Однако решили не мелочиться, и деревенские жители в одночасье стали городскими. Привычки, устои и стиль жизни, однако, долго еще оставались прежними, и семья Раисы не стала исключением. Жили небогато, однако все, что необходимо было иметь для поддержания определенного уровня согласно деревенской табели о рангах, появлялось в доме в срок. Марки телевизора и холодильника менялись на более современные и входящие в тогдашнюю советскую моду, обновлялась мебель, две дочери, Раиса и ее сестра Дина, строго по наступлении определенного деревенским протоколом возраста получали обновки скудного гардероба, будь то зимнее пальто с песцовым воротником или импортные «перламутровые» сапоги – «на выход». Однако старые вещи никогда не выбрасывались, а оставлялись – «для дома». Так было принято. Вообще же девизом семьи, если бы таковой вздумалось сформулировать кому-либо из ее членов, вполне могла стать крылатая фраза «Не хуже, чем у людей». Для поддержания этого уровня всем в семье приходилось много и тяжело работать. Отцу – на комбинате, матери – уборщицей сразу в двух местах: в городской больнице и крохотной бакалейной лавчонке рядом с домом. На ней и двух подрастающих дочерях было, разумеется, и ведение всего домашнего хозяйства, включавшего, кроме собственно дома, огород на шести сотках земли, двух свиней и десяток кур. Однако главной трудовой повинностью обеих девочек была все-таки учеба. Это было единственное поприще, на котором простая и бедная, но не лишенная некоторых собственных амбиций семья могла вырвать– c. я за рамки своего девиза и приподняться над окружающими. Отцу это было, скорее всего, безразлично, но мать подсознательно, сама не ведая того, комплексующая по поводу явного превосходства над ней, уборщицей, бывших деревенских подруг-сверстниц, ныне – медицинских сестер и поварих в больнице, а более всего – источающих сытое самодовольство продавщиц в магазине, хотела во что бы то ни стало хоть в чем – то добиться превосходства над ними. Возможность для достижения цели была только одна. С первого класса обе сестры за случайные тройки и даже брошенное учительницей вскользь замечание биты бывали нещадно. Надо ли говорить, что учились они отлично. Впрочем, Раиса довольно скоро обрела вкус к учебе и уже без всяких понуканий настойчиво вгрызалась в гранит наук, хотя давалось ей это нелегко. Она многим пошла в мать – и внешностью, и характером, и, видимо, скрытыми до поры от посторонних глаз комплексами и амбициями. Школу она окончила с «золотой» медалью и почти полностью излечившись от материнских комплексов. Напротив, у нее появилось чувство некоторого превосходства над окружающими, помноженное на уверенность в том, что главное в этой жизни – всегда поступать правильно и упорно, честно трудиться, добиваясь поставленной цели. В этом смысле она была живым и совершенно искренним воплощением основных постулатов Устава ВЛКСМ и Морального кодекса строителя коммунизма. Мало кто помнит теперь, но были в жизни бывшей советской империи такие базисные идеологические документы. Единственной проблемой правильной Раи было полное отсутствие внимания к ней со стороны представителей противоположного пола. Бог не наделил ее красивой и даже просто интересной или симпатичной внешностью, но и явные, бросающиеся в глаза недостатки в ней тоже отсутствовали. Точнее всего, Раисе подходило определение – «никакая», однако точно такими же были многие ее сверстницы – маленькие рабочие поселения в России исторически не холят своих женщин, посему записные красавицы здесь редки, а значит, и мужчины не избалованы и не прихотливы. Однако Раю местные парни просто избегали. Справедливости ради, надо сказать, что и она не искала их внимания, почти не посещая редкие школьные мероприятия – танцы и только входящие тогда в моду дискотеки. Первой проблему осознала, а скорее почувствовала, мать. Растящая дочерей в патриархальной строгости, она начала, напротив, настойчиво отправлять старшую на любые празднества и торжества – от дней рождения многочисленной родни до соседских свадеб и крестин. Не гнушались и похоронами, ибо за ними следовали неизменные поминки с обильными возлияниями, после которых скорбный повод собрания сам собой забывался и начиналось привычное массовое народное гуляние. Ослушаться матери Раиса не смела: одетая во все самое лучшее – денег для святого дела прижимистая обычно мать не жалела, она приходила на гулянья и гордо усаживалась на указанное ей место, на котором, как правило, и оставалась вплоть до наступления того времени, когда оставаться долее было уже неприлично. Эффект таким образом получился совершенно обратным – семейная проблема стала очевидна многим, но это было еще не самое худшее. Много страшнее оказалось то, что к Раисе вновь вернулись изжитые было комплексы собственной неполноценности, вернее всего один, но весьма существенный и сильно отравляющий ее прежде безоблачное существование. Теперь она не спала ночами, мучительно пытаясь понять, какой такой ее изъян так отпугивает непритязательных, тем более в подпитии, местных кавалеров?
Однако сознание ее, не отягощенное серьезным интеллектуальным багажом, который и формирует обычно склонность к самокопанию и самоедству, вовремя пришло ей на помощь. Плодом горестных ночных размышлений стал спасительный вывод – парни из простой и грубой рабочей среды просто боятся ее ума, гордости и образованности, вот и хватают что попроще: примитивных глуповатых сверстниц. Психологическая защита, таким образом, была выстроена, и план дальнейших действий определился сам собой. Москва – институт – новые, интересные люди, которые сумеют как следует оценить ее достоинства.
В институт, правда не из самых престижных, она поступила довольно легко, и далее по логике событий ее ожидало два открытия. Как водится, приятное и – наоборот. Первое заключалось в том, что привычная зубрежка и исключительно правильный образ мыслей, а стало быть, и жизни, довольно скоро принесут свои плоды – и она весьма продвинется в своей студенческой карьере, выбившись в отличницы и комсомольские активистки. Второе должно было донести до ее сознания неприятную истину: все ее несомненные достоинства по-прежнему не вызывают интереса у представителей противоположного пола в интеллектуальном столичном студенческом братстве, так же как и в простой и незатейливой рабочей компании на ее малой родине. В совокупной перспективе этих двух открытий к тридцати годам Раиса должна была превратиться в одинокую, злющую старую деву, стремительно делающую карьеру либо на поприще науки (аспирантура, диссертация и далее преподавание в своем же институте на горе следующим поколениям студентов), либо – что более вероятно, если принять во внимание, что науки давались Рае крайне тяжко, – в качестве комсомольского, а затем и партийного функционера средней руки.
Однако большинству людей, далее самых невезучих, обреченных судьбою на жестокие и незаслуженные порою удары, фортуна имеет обыкновение пускай лишь однажды, но все же дарить одну из своих ослепительных улыбок. Раисе она улыбнулась уже на первом курсе, послав ей в однокурсники неуклюжего, замкнутого и очень некрасивого мальчика Сашу Егорова, умного, но несколько странного в своей вечной задумчивости и увлеченности разными сложными, не имеющими ни малейшего отношения к вузовской программе предметами – философией, историей, политикой.
Эта встреча избавила ее от второго открытия и, напротив, очень высоко подняла собственную самооценку. Первое же открытие состоялось довольно скоро, еще более укрепив веру в то, что правильный образ жизни есть залог всех земных успехов.
Подумать над иными причинами, побудившими Сашу обратить на нее мужское внимание. Рая не удосужилась, очевидно, вследствие того, что склад ее ума был отнюдь не аналитическим. За это очень скоро она была наказана десятью с лишним годами жестокой борьбы с мужем за его перевоспитание, в соответствии с раз и навсегда усвоенными ею «правильными» канонами. Борьбы, так и не увенчавшейся успехом.
На самом деле все обстояло совершенно иначе.
Рассуждая о мотивах Бунина, который действительно с большим интересом подслушал ее беседу со странной женщиной и прытко поспешил за незнакомкой, Лариса и теперь, когда никаких иллюзий относительно личности мужа не питала, придумала более пристойное объяснение его прыти. Репортерский инстинкт был совершенно ни при чем. Однако определенный азарт в Бунине действительно проснулся. Это был азарт шакала или стервятника, почуявшего чью-то близкую смерть; азарт шантажиста, заполучившего в руки нечто, за что не пожалеют и жизни; и наконец, азарт отпетого афериста – в предвкушении серьезного денежного прожекта. Ему не понадобилось много времени, чтобы оценить, перевести в денежное исчисление и суммировать окончательным итогом все, что было одето, обуто и нанизано на молодую психопатку, пустившуюся во все тяжкие, чтобы заполучить своего жирного карася, – сумма была вполне сопоставимой с бюджетом небольшого рентабельного предприятия. Кстати, намеки Ангела на то, что ее возлюбленный вращается в высших эшелонах бизнеса, Бунин, в отличие от Ларисы, мимо ушей не пропустил. Более того, порывшись в памяти и сопоставив некоторые приведенные дамой факты, он был почти уверен, что знает, о ком идет речь, и эта догадка произвела на него сильное впечатление. В воздухе отчетливо запахло очень большими деньгами и очень большими возможностями, причем способов получить и то, и другое было великое множество. Главное сейчас было – не дать Ангелочку сорваться с крючка и исчезнуть. Более всего Бунин боялся, что у подъезда ее поджидает внушительный лимузин с двумя крепкими ребятами, – тогда возможность знакомства становилась очень проблематичной. К тому же все это время: подслушивал разговор, параллельно оценивая открывающиеся возможности, и сейчас, притопывая от нетерпения в лифте, как назло еле-еле ползущем вниз, – он не переставал мысленно обзывать последними словами и проклинать жену за ее чистоплюйство и дурацкие интеллигентские принципы. Ведь что стоило заморочить голову психопатке, нашпигованной деньгами и драгоценностями, которая к тому же пришла сама, как Буратинка со своими золотыми монетками, – надо было только указать ей, в какой стороне находится поле чудес. Дальше оставалось только стричь купоны и пудрить мозги молодой курице, протыкая пластилиновых кукол раскаленными булавками и заставляя ее бегать ночами на кладбище и творить там какие-нибудь дурацкие действа, причем чем нелепее и безобразнее, тем убедительнее. Нет лее, полезла со своим благочестивым бредом – и получила поделом, так ей и надо.
Лифт наконец остановился и, тряхнув Бунина весьма ощутимо, разомкнул двери на первом этаже. Пулей вылетев из подъезда, преследователь с облегчением перевел дух и даже перестал ругать Ларису. Никакого лимузина во дворе не было, не было в обозримой близости и какой-либо приличной машины, на которой могла самостоятельно приехать женщина, одетая, обутая и украшенная таким расточительным образом. Напротив, ходячая реклама самых дорогих модельных, парфюмерных и ювелирных фирм, виляя тонкими бедрами и нещадно заплетаясь тощими, но длинными ногами, обутыми в туфли на очень высоких шпильках, медленно ковыляла по пыльной пустынной улочке, направляясь неведомо куда, одна и безо всякой охраны. Впрочем, это Бунина нисколько не удивило: он сам всегда готов был принять и, соответственно, понять чужое нестандартное решение.
«Конспирируется, тля, не хочет светить номера тачки, – сообразил он моментально, – что ж, значит, не такая уж дура, надо с ней поаккуратнее».
С этой мыслью тучный Бунин, уже слегка задыхаясь, прибавил шагу, почти перейдя на рысь, и наконец настиг объект преследования, решительно подхватив женщину под острый локоток.
– Ночью в Париже даме нужна опора, – быстро и со всем обаянием, на которое был способен, выпалил он первое, что пришло на ум.
Женщина, похоже, ничуть не удивилась и уж тем более не испугалась.
– Мы не в Париже, и сейчас не ночь, – совершенно невозмутимо парировала она и более не произнесла ни слова, однако и руки не отняла.
Бунин ликовал первую маленькую победу.
– Тем более, солнышко, тем более. Разве вы не знаете, что Москва сейчас по уровню преступности сравнима с Чикаго образца сороковых годов?
– Нет. А что такое было в Чикаго в сороковые годы?
«Совсем дура. Или прикидывается, – подумал Бунин, – в любом случае светский разговор ни к чему, даром потерянное время. К тому же лимузин с двумя гориллами вполне может быть где-нибудь за углом, и неизвестно, что она там выкинет. Та еще штучка!» Он решил сразу переходить к делу.
– Да Бог с ним, с Чикаго! Нам-то с вами какое дело до проклятых янки? Я осмелился потревожить вас вот по какому поводу: вы ведь сейчас только что от мадам Лоран Леви?
– Да. А вы откуда знаете?
– Вы меня не заметили. Что ж, все справедливо: что я такое в ваших глазах? Пылинка у обочины. Грязь на копчике каблука.
– Не паясничайте. Вам не идет. Теперь вспомнила, вы сидели в приемной. Тоже были записаны на прием? Что, жена бросила бедного зайку или рога наставляет? А? – Она неожиданно фамильярно и весьма ощутимо притом ткнула его локтем под бок и громко, вульгарно рассмеялась высоким визгливым голосом.
– Нет, Бог миловал. Жены у меня, к счастью, нет.
– Ну – нет, а мне-то что за дело до этого? – Истерическое веселье внезапно сменилось у нее холодной грубой злостью.
– Да так, просто к слову, что называется. Я действительно был в приемной мадам Леви, но не как пациент. Я ее ассистент, помощник и что-то вроде заместителя. Собственно, это я привез ее в Россию.
– И совершенно напрасно, между прочим. Баша мадам Леви… кстати, а что это она так хорошо лопочет по-русски? Может, вы просто пара ловких фокусников? Как это: «Гоните ваши денежки…»
Бунина пробил легкий озноб. Женщина вдруг процитировала того же Буратино, а вернее, песенку из фильма, которую он сам только что поминал всуе, размышляя о поле чудес и золотых монетках. «Что же она за птица, черт побери? Может, и не сумасшедшая вовсе? Тогда – кто и зачем приходила?» Однако отступать было поздно. Она не отнимала руки и не проявляла желания прекратить беседу.
– Каюсь, теперь и сам вижу, что напрасно, но разве сразу предугадаешь? Известно же, что русскому – по душе, то пруссаку – смерть… И наоборот, наверное. Там она нарасхват, клянусь честью.
– Нарасхват? Это с чем же, интересно даже? С ее поповскими проповедями? «Даже мысли об этом, не произнесенные вслух…» – Она очень похоже передразнила Ларису, а Бунин снова ощутил легкий тревожный озноб – несколькими минутами раньше он думал о жене то же самое. – Да у нас любая деревенская бабка такую порчу напустит – в два счета копыта откинешь. А здесь потомственная преемница Нострадамуса… Кто это только писал, хотелось бы в глаза взглянуть!
– Глядите, – неожиданно для себя покаянно сказал Бунин.
Впрочем, опешила и Ангелина:
– Вы?
– Я. Что, плевать будете?
– Почему – плевать?
– Ну в глаза обычно хотят плюнуть, когда так спрашивают.
– Не мешало бы. Ну ладно, прощаю для первого раза. – К ней снова вернулось игривое настроение, и, похоже, пробудился некоторый интерес к нему: – Но за это – рассказывайте!
– Все?
– Все!
– Но это длинная история.
– Ничего, я не спешу.
– А кстати, куда мы идем?
– Я – гуляю. А вы – не знаю. Видите, я не поэт, но говорю стихами.
– Прекрасно. Но как же вы собираетесь слушать мою длинную историю? На ходу?
– Почему обязательно на ходу? Пригласите меня куда-нибудь пообедать. Не беспокойтесь, если у вас денег нет – я заплачу. За обед и за историю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
В жизни Раисы Егоровой было немало трудных дней. Она родилась в строгой, можно сказать даже – патриархальной, простой рабочей семье в маленьком подмосковном городишке, который до середины шестидесятых годов был обыкновенной деревней. Именно в ту нору на деревенской околице построили крупный промышленный комбинат, и статус деревни просто необходимо было изменить как минимум до рабочего поселка. Однако решили не мелочиться, и деревенские жители в одночасье стали городскими. Привычки, устои и стиль жизни, однако, долго еще оставались прежними, и семья Раисы не стала исключением. Жили небогато, однако все, что необходимо было иметь для поддержания определенного уровня согласно деревенской табели о рангах, появлялось в доме в срок. Марки телевизора и холодильника менялись на более современные и входящие в тогдашнюю советскую моду, обновлялась мебель, две дочери, Раиса и ее сестра Дина, строго по наступлении определенного деревенским протоколом возраста получали обновки скудного гардероба, будь то зимнее пальто с песцовым воротником или импортные «перламутровые» сапоги – «на выход». Однако старые вещи никогда не выбрасывались, а оставлялись – «для дома». Так было принято. Вообще же девизом семьи, если бы таковой вздумалось сформулировать кому-либо из ее членов, вполне могла стать крылатая фраза «Не хуже, чем у людей». Для поддержания этого уровня всем в семье приходилось много и тяжело работать. Отцу – на комбинате, матери – уборщицей сразу в двух местах: в городской больнице и крохотной бакалейной лавчонке рядом с домом. На ней и двух подрастающих дочерях было, разумеется, и ведение всего домашнего хозяйства, включавшего, кроме собственно дома, огород на шести сотках земли, двух свиней и десяток кур. Однако главной трудовой повинностью обеих девочек была все-таки учеба. Это было единственное поприще, на котором простая и бедная, но не лишенная некоторых собственных амбиций семья могла вырвать– c. я за рамки своего девиза и приподняться над окружающими. Отцу это было, скорее всего, безразлично, но мать подсознательно, сама не ведая того, комплексующая по поводу явного превосходства над ней, уборщицей, бывших деревенских подруг-сверстниц, ныне – медицинских сестер и поварих в больнице, а более всего – источающих сытое самодовольство продавщиц в магазине, хотела во что бы то ни стало хоть в чем – то добиться превосходства над ними. Возможность для достижения цели была только одна. С первого класса обе сестры за случайные тройки и даже брошенное учительницей вскользь замечание биты бывали нещадно. Надо ли говорить, что учились они отлично. Впрочем, Раиса довольно скоро обрела вкус к учебе и уже без всяких понуканий настойчиво вгрызалась в гранит наук, хотя давалось ей это нелегко. Она многим пошла в мать – и внешностью, и характером, и, видимо, скрытыми до поры от посторонних глаз комплексами и амбициями. Школу она окончила с «золотой» медалью и почти полностью излечившись от материнских комплексов. Напротив, у нее появилось чувство некоторого превосходства над окружающими, помноженное на уверенность в том, что главное в этой жизни – всегда поступать правильно и упорно, честно трудиться, добиваясь поставленной цели. В этом смысле она была живым и совершенно искренним воплощением основных постулатов Устава ВЛКСМ и Морального кодекса строителя коммунизма. Мало кто помнит теперь, но были в жизни бывшей советской империи такие базисные идеологические документы. Единственной проблемой правильной Раи было полное отсутствие внимания к ней со стороны представителей противоположного пола. Бог не наделил ее красивой и даже просто интересной или симпатичной внешностью, но и явные, бросающиеся в глаза недостатки в ней тоже отсутствовали. Точнее всего, Раисе подходило определение – «никакая», однако точно такими же были многие ее сверстницы – маленькие рабочие поселения в России исторически не холят своих женщин, посему записные красавицы здесь редки, а значит, и мужчины не избалованы и не прихотливы. Однако Раю местные парни просто избегали. Справедливости ради, надо сказать, что и она не искала их внимания, почти не посещая редкие школьные мероприятия – танцы и только входящие тогда в моду дискотеки. Первой проблему осознала, а скорее почувствовала, мать. Растящая дочерей в патриархальной строгости, она начала, напротив, настойчиво отправлять старшую на любые празднества и торжества – от дней рождения многочисленной родни до соседских свадеб и крестин. Не гнушались и похоронами, ибо за ними следовали неизменные поминки с обильными возлияниями, после которых скорбный повод собрания сам собой забывался и начиналось привычное массовое народное гуляние. Ослушаться матери Раиса не смела: одетая во все самое лучшее – денег для святого дела прижимистая обычно мать не жалела, она приходила на гулянья и гордо усаживалась на указанное ей место, на котором, как правило, и оставалась вплоть до наступления того времени, когда оставаться долее было уже неприлично. Эффект таким образом получился совершенно обратным – семейная проблема стала очевидна многим, но это было еще не самое худшее. Много страшнее оказалось то, что к Раисе вновь вернулись изжитые было комплексы собственной неполноценности, вернее всего один, но весьма существенный и сильно отравляющий ее прежде безоблачное существование. Теперь она не спала ночами, мучительно пытаясь понять, какой такой ее изъян так отпугивает непритязательных, тем более в подпитии, местных кавалеров?
Однако сознание ее, не отягощенное серьезным интеллектуальным багажом, который и формирует обычно склонность к самокопанию и самоедству, вовремя пришло ей на помощь. Плодом горестных ночных размышлений стал спасительный вывод – парни из простой и грубой рабочей среды просто боятся ее ума, гордости и образованности, вот и хватают что попроще: примитивных глуповатых сверстниц. Психологическая защита, таким образом, была выстроена, и план дальнейших действий определился сам собой. Москва – институт – новые, интересные люди, которые сумеют как следует оценить ее достоинства.
В институт, правда не из самых престижных, она поступила довольно легко, и далее по логике событий ее ожидало два открытия. Как водится, приятное и – наоборот. Первое заключалось в том, что привычная зубрежка и исключительно правильный образ мыслей, а стало быть, и жизни, довольно скоро принесут свои плоды – и она весьма продвинется в своей студенческой карьере, выбившись в отличницы и комсомольские активистки. Второе должно было донести до ее сознания неприятную истину: все ее несомненные достоинства по-прежнему не вызывают интереса у представителей противоположного пола в интеллектуальном столичном студенческом братстве, так же как и в простой и незатейливой рабочей компании на ее малой родине. В совокупной перспективе этих двух открытий к тридцати годам Раиса должна была превратиться в одинокую, злющую старую деву, стремительно делающую карьеру либо на поприще науки (аспирантура, диссертация и далее преподавание в своем же институте на горе следующим поколениям студентов), либо – что более вероятно, если принять во внимание, что науки давались Рае крайне тяжко, – в качестве комсомольского, а затем и партийного функционера средней руки.
Однако большинству людей, далее самых невезучих, обреченных судьбою на жестокие и незаслуженные порою удары, фортуна имеет обыкновение пускай лишь однажды, но все же дарить одну из своих ослепительных улыбок. Раисе она улыбнулась уже на первом курсе, послав ей в однокурсники неуклюжего, замкнутого и очень некрасивого мальчика Сашу Егорова, умного, но несколько странного в своей вечной задумчивости и увлеченности разными сложными, не имеющими ни малейшего отношения к вузовской программе предметами – философией, историей, политикой.
Эта встреча избавила ее от второго открытия и, напротив, очень высоко подняла собственную самооценку. Первое же открытие состоялось довольно скоро, еще более укрепив веру в то, что правильный образ жизни есть залог всех земных успехов.
Подумать над иными причинами, побудившими Сашу обратить на нее мужское внимание. Рая не удосужилась, очевидно, вследствие того, что склад ее ума был отнюдь не аналитическим. За это очень скоро она была наказана десятью с лишним годами жестокой борьбы с мужем за его перевоспитание, в соответствии с раз и навсегда усвоенными ею «правильными» канонами. Борьбы, так и не увенчавшейся успехом.
На самом деле все обстояло совершенно иначе.
Рассуждая о мотивах Бунина, который действительно с большим интересом подслушал ее беседу со странной женщиной и прытко поспешил за незнакомкой, Лариса и теперь, когда никаких иллюзий относительно личности мужа не питала, придумала более пристойное объяснение его прыти. Репортерский инстинкт был совершенно ни при чем. Однако определенный азарт в Бунине действительно проснулся. Это был азарт шакала или стервятника, почуявшего чью-то близкую смерть; азарт шантажиста, заполучившего в руки нечто, за что не пожалеют и жизни; и наконец, азарт отпетого афериста – в предвкушении серьезного денежного прожекта. Ему не понадобилось много времени, чтобы оценить, перевести в денежное исчисление и суммировать окончательным итогом все, что было одето, обуто и нанизано на молодую психопатку, пустившуюся во все тяжкие, чтобы заполучить своего жирного карася, – сумма была вполне сопоставимой с бюджетом небольшого рентабельного предприятия. Кстати, намеки Ангела на то, что ее возлюбленный вращается в высших эшелонах бизнеса, Бунин, в отличие от Ларисы, мимо ушей не пропустил. Более того, порывшись в памяти и сопоставив некоторые приведенные дамой факты, он был почти уверен, что знает, о ком идет речь, и эта догадка произвела на него сильное впечатление. В воздухе отчетливо запахло очень большими деньгами и очень большими возможностями, причем способов получить и то, и другое было великое множество. Главное сейчас было – не дать Ангелочку сорваться с крючка и исчезнуть. Более всего Бунин боялся, что у подъезда ее поджидает внушительный лимузин с двумя крепкими ребятами, – тогда возможность знакомства становилась очень проблематичной. К тому же все это время: подслушивал разговор, параллельно оценивая открывающиеся возможности, и сейчас, притопывая от нетерпения в лифте, как назло еле-еле ползущем вниз, – он не переставал мысленно обзывать последними словами и проклинать жену за ее чистоплюйство и дурацкие интеллигентские принципы. Ведь что стоило заморочить голову психопатке, нашпигованной деньгами и драгоценностями, которая к тому же пришла сама, как Буратинка со своими золотыми монетками, – надо было только указать ей, в какой стороне находится поле чудес. Дальше оставалось только стричь купоны и пудрить мозги молодой курице, протыкая пластилиновых кукол раскаленными булавками и заставляя ее бегать ночами на кладбище и творить там какие-нибудь дурацкие действа, причем чем нелепее и безобразнее, тем убедительнее. Нет лее, полезла со своим благочестивым бредом – и получила поделом, так ей и надо.
Лифт наконец остановился и, тряхнув Бунина весьма ощутимо, разомкнул двери на первом этаже. Пулей вылетев из подъезда, преследователь с облегчением перевел дух и даже перестал ругать Ларису. Никакого лимузина во дворе не было, не было в обозримой близости и какой-либо приличной машины, на которой могла самостоятельно приехать женщина, одетая, обутая и украшенная таким расточительным образом. Напротив, ходячая реклама самых дорогих модельных, парфюмерных и ювелирных фирм, виляя тонкими бедрами и нещадно заплетаясь тощими, но длинными ногами, обутыми в туфли на очень высоких шпильках, медленно ковыляла по пыльной пустынной улочке, направляясь неведомо куда, одна и безо всякой охраны. Впрочем, это Бунина нисколько не удивило: он сам всегда готов был принять и, соответственно, понять чужое нестандартное решение.
«Конспирируется, тля, не хочет светить номера тачки, – сообразил он моментально, – что ж, значит, не такая уж дура, надо с ней поаккуратнее».
С этой мыслью тучный Бунин, уже слегка задыхаясь, прибавил шагу, почти перейдя на рысь, и наконец настиг объект преследования, решительно подхватив женщину под острый локоток.
– Ночью в Париже даме нужна опора, – быстро и со всем обаянием, на которое был способен, выпалил он первое, что пришло на ум.
Женщина, похоже, ничуть не удивилась и уж тем более не испугалась.
– Мы не в Париже, и сейчас не ночь, – совершенно невозмутимо парировала она и более не произнесла ни слова, однако и руки не отняла.
Бунин ликовал первую маленькую победу.
– Тем более, солнышко, тем более. Разве вы не знаете, что Москва сейчас по уровню преступности сравнима с Чикаго образца сороковых годов?
– Нет. А что такое было в Чикаго в сороковые годы?
«Совсем дура. Или прикидывается, – подумал Бунин, – в любом случае светский разговор ни к чему, даром потерянное время. К тому же лимузин с двумя гориллами вполне может быть где-нибудь за углом, и неизвестно, что она там выкинет. Та еще штучка!» Он решил сразу переходить к делу.
– Да Бог с ним, с Чикаго! Нам-то с вами какое дело до проклятых янки? Я осмелился потревожить вас вот по какому поводу: вы ведь сейчас только что от мадам Лоран Леви?
– Да. А вы откуда знаете?
– Вы меня не заметили. Что ж, все справедливо: что я такое в ваших глазах? Пылинка у обочины. Грязь на копчике каблука.
– Не паясничайте. Вам не идет. Теперь вспомнила, вы сидели в приемной. Тоже были записаны на прием? Что, жена бросила бедного зайку или рога наставляет? А? – Она неожиданно фамильярно и весьма ощутимо притом ткнула его локтем под бок и громко, вульгарно рассмеялась высоким визгливым голосом.
– Нет, Бог миловал. Жены у меня, к счастью, нет.
– Ну – нет, а мне-то что за дело до этого? – Истерическое веселье внезапно сменилось у нее холодной грубой злостью.
– Да так, просто к слову, что называется. Я действительно был в приемной мадам Леви, но не как пациент. Я ее ассистент, помощник и что-то вроде заместителя. Собственно, это я привез ее в Россию.
– И совершенно напрасно, между прочим. Баша мадам Леви… кстати, а что это она так хорошо лопочет по-русски? Может, вы просто пара ловких фокусников? Как это: «Гоните ваши денежки…»
Бунина пробил легкий озноб. Женщина вдруг процитировала того же Буратино, а вернее, песенку из фильма, которую он сам только что поминал всуе, размышляя о поле чудес и золотых монетках. «Что же она за птица, черт побери? Может, и не сумасшедшая вовсе? Тогда – кто и зачем приходила?» Однако отступать было поздно. Она не отнимала руки и не проявляла желания прекратить беседу.
– Каюсь, теперь и сам вижу, что напрасно, но разве сразу предугадаешь? Известно же, что русскому – по душе, то пруссаку – смерть… И наоборот, наверное. Там она нарасхват, клянусь честью.
– Нарасхват? Это с чем же, интересно даже? С ее поповскими проповедями? «Даже мысли об этом, не произнесенные вслух…» – Она очень похоже передразнила Ларису, а Бунин снова ощутил легкий тревожный озноб – несколькими минутами раньше он думал о жене то же самое. – Да у нас любая деревенская бабка такую порчу напустит – в два счета копыта откинешь. А здесь потомственная преемница Нострадамуса… Кто это только писал, хотелось бы в глаза взглянуть!
– Глядите, – неожиданно для себя покаянно сказал Бунин.
Впрочем, опешила и Ангелина:
– Вы?
– Я. Что, плевать будете?
– Почему – плевать?
– Ну в глаза обычно хотят плюнуть, когда так спрашивают.
– Не мешало бы. Ну ладно, прощаю для первого раза. – К ней снова вернулось игривое настроение, и, похоже, пробудился некоторый интерес к нему: – Но за это – рассказывайте!
– Все?
– Все!
– Но это длинная история.
– Ничего, я не спешу.
– А кстати, куда мы идем?
– Я – гуляю. А вы – не знаю. Видите, я не поэт, но говорю стихами.
– Прекрасно. Но как же вы собираетесь слушать мою длинную историю? На ходу?
– Почему обязательно на ходу? Пригласите меня куда-нибудь пообедать. Не беспокойтесь, если у вас денег нет – я заплачу. За обед и за историю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32