Иногда Олег Баранкин приносил деревенского сала. Словом, все было очень скромно, очень бюджетно, и без каких-либо излишеств. Но после голодного двенадцатичасового рабочего дня и эти скудные огрызки смотрелись витриной Елисеевского магазина.
Яркие гастрономические картины навязчиво маячили перед глазами. Я так отчетливо представлял себе, как макаю горбушку в килько-томатную жижу, что аж челюсти сводило. О сале я старался вообще не думать, так как можно было в обморок упасть от таких размышлений. Но чтобы получить доступ ко всем этим босяцким лакомствам, необходимо было приличия ради выпить свои пятьдесят грамм. Это же ведь закуска, а не шведский стол!
Однажды я и Валерьян Кротов, собрав с участников драмкружка членские взносы, отправились в заветный лабаз на Ордынке. Так как суммой мы в тот раз располагали особенно небольшой, то и к заданию отнеслись со всей ответственностью. Очень уж не хотелось подвести драмкружковцев, доверивших нам все свои карманные деньги. Хотелось, наоборот, подарить друзьям праздник с фейерверками.
Однако по дороге ничего путного придумать так и не удалось. Оно и понятно. На тридцать два рубля с копейками особо не загуляешь. Перебрав в уме несколько комбинаций «водка + закусь», мы поняли только то, что омары, острые провансальские сыры, андалузская ветчина со слезой и тающие во рту шведские фрикадельки в бюджет не вписываются никаким макаром. Выбирать предстояло из ассортимента классом пожиже.
– Может пельмешков, Валерик? – осторожно закинул я удочку. – Знаешь, под майонезом они чудо как хороши!
– На бухло не хватит, – хмуро возразил Валерьян., не сбавляя шага.
– Тогда сосисочек царицынских, а? С горчичкой… – не сдавался я.
Валерьян остановился, пожевал губами и сказал, как отрезал:
– Фил! Нас вообще-то за водкой отправили. Какие еще на хрен пелемешки? Денег-то откуда взять? Мне штаны свои продать? На месте будем определяться, что к чему.
Спорить было бесполезно, оглоблю хуем не перешибешь.
– О’кей. Ты – босс, – согласился я с досадой.
Вот стоим мы с ним перед прилавком, аккуратно пересчитываем наличные капиталы, и сообща соображаем, как бы их половчее истратить. Собственно, выбор оказался совсем небогат. Лавировать предстояло между китайской тушенкой с красивым, хотя навряд ли уместным названием «Дружба» и балтийскими кильками в томате, которые так и назывались, без всяких маркетинговых затей: «Кильки в томате». Правда, второй вариант предполагал известный компромисс с совестью: вместо проверенного бренда «Завалинка» пришлось бы брать никому не известное пойло «Мордовская». А там одна бутылка чего стоила… Кривая-косая, еще доперестроечного бледно-зеленого мутноватого стекла. Этикетка почти в точности копировала дизайн «Московской», только напечатана она была на рыхлой оберточной бумаге, а приклеена чуть ли не поперек бутылки. Словом, товарный вид изделие имело неважный. Иллюзии по поводу налитой вовнутрь него жидкости мог питать только человек очень наивный, или иностранец.
Консультации в подкомитете получились бурными. Валерьян как представитель старой школы, отдавал предпочтение синице в руке, то есть «Завалинке» и тушенке. Меня лично гораздо больше волновало именно съестное, и я горячо настаивал на кильках (прошлое знакомство со свининкой не доставило мне ни малейшего удовольствия). Я еще, помню, напирал на то, что нынче четверг, исконный рыбный день. Мол, не стоит гневить Нептуна, отказываясь по святым четвергам от его даров. Валерьян в ответ упрямо бубнил про непревзойденное качество «Завалинки». Еще Валерьян сообщил, что он, оказывается, принес сегодня из дома (можно сказать, от семьи оторвал) репчатого лука. И что если размешать тот лук с тушенкой, то получится очень даже ничего. Мне хотелось его самого убить, расфасовать по банкам и скормить драмкружковцам.
В бесплодных препирательствах прошло несколько минут. Переругиваясь хриплым шепотом, мы что-то доказывали друг другу, дважды в особо напряженные моменты обсуждения выходили на улицу и с радостным гамом возвращались назад, окрыленные свежими идеями… Тут же выяснялось, что на их воплощение денег все равно не хватает.
В конце концов решили рискнуть и взять килек – китайская тушенка как-то совсем не вдохновляла. На ее яркой этикетке была изображена веселая свинья в розовой шляпе, но содержимое банки по вкусу больше напоминало говно пополам с паровозным пушсалом.
Все то время пока мы совещались, продавщица – дородная, крашенная в ярко-рыжий цвет тетка, – с нескрываемым интересом следила за этим интеллектуальным тяни-толкаем. Она не вмешивалась, не лезла с советами и не проявляла никакого нетерпения – происходящее ее действительно забавляло. Думаю, тетку в первую очередь удивляла очевидная дисгармония между респектабельным внешним видом покупателей и планируемыми приобретениями.
Выглядели-то мы действительно весьма прилично и далеко не бомжово. Во всяком случае, к моему шелковому галстуку и актуальному пальтишку Lonsdale гораздо больше подошли бы бутылочка «Пешехода» и крепкий батончик брауншвейгской колбаски. Валерьян в своей консервативной серой тройке тоже походил скорее на бухгалтера или государственного служащего, чем на человека, который всерьез собирается пить «Мордовскую».
Когда я вывалил на кассу горсть мелочи и небрежным тоном озвучил заказ («Кильки в томате и ноль-пять „Мордовской“, пожалуйста»), продавщица участливо осведомилась:
– Ребятки, вам килечки здесь открыть?
Проглотив горькую слюну обиды, я со сдержанным достоинством ответил:
– Не надо, тетя. Это мы в подарок.
Философ в душе, Валерьян любил повторять: «Дело, Фил совсем не в том, что мы не ебем. Дело в том, что нам не дают». Я всякий раз удивлялся тому, как тонко и точно у него получалось вплетать эту мудрость в контекст практически любой жизненной ситуации. Вот и в данном случае валерьянова поговорка пришлась как нельзя кстати.
Вообще-то я, если честно, водку не очень люблю. Тем более всяких подозрительных марок, главное и единственное достоинство которых – неестественная, баснословная дешевизна. «Мордовская», «Отличная», «Комбриг», «Дядя Ваня», «Семеныч», «Батька Атаман»… Такие названия меня скорее настораживают, нежели обещают приятный, содержательный досуг. Возможные радости алкогольного опьянения слишком несоразмерны риску отравиться насмерть. Употребляя их, ты всякий раз как бы играл в разновидность русской рулетки: повезет – не повезет. Судя по сообщениям прессы того времени, в Нечерноземье подобные напитки косили россиян целыми деревнями.
И, тем не менее, весь этот голимый скипидар я добросовестно пил, потому что просто подойти к общему столу и сожрать бутерброд с олеговским салом считал неэтичным.
Михаил Борисович, будучи типичным мифистом, водку тоже не любил. И не пил ее родимую вовсе. А вот покушать – это же совсем другое дело, это мы завсегда! Приходя после закрытия Главного входа, то есть в аккурат к началу фуршета, он сразу же деловой походкой направлялся к столу, и с шутками-прибаутками запускал свою пушистую лапку в самую гущу съестного.
Каждый раз при этом кто-нибудь непроизвольно ойкал.
Вскоре это всем надоело.
К появлению Михаила Борисовича уже готовились заранее. Как только он с широкой улыбкой человека, предвкушающего приятное входил в дежурку, на него со всех сторон сыпались остроты и колкости. Со времен все более острые и колкие, а потом и попросту грубые, так как Михаил Борисович, не обращая на них особого внимания, продолжал регулярно угощаться артельной закусью. Не выпивая ни капли!
Кто-то скажет: «Дурачье! Вам что, было бы легче, если бы он еще и пил?». Как ни странно, да. Так бы у нас была компания, коллектив единомышленников, а не отдельно пьющие и отдельно закусывающие. Михаил Борисович талантливо делал вид, будто он абсолютно не понимает наших двусмысленных намеков. Это у него здорово получалось, так как на самом деле намеки были отнюдь не двусмысленными, и надо было иметь поистине железную волю, чтобы интерпретировать их таковыми.
Михаил Борисович на моей памяти только один раз вложился в общее дело. Ему пришла в голову оригинальная мысль поднять в тамбуре Главного входа напольные решетки. Под ними, в пыли и окурках обнаружилось около четырех рублей мелкими монетками. Эта скромная сумма и была целевым траншем Михаила Борисовича на организацию дружеского фуршета. Причем потом он потребовал от фуражиров подробного финансового отчета о том, как именно были потрачены его кровные. Удовлетворенный докладом, Михаил Борисович изволил скушать полбанки свинины консервированной, после чего, раскланявшись, отбыл восвояси.
Компании досталась бутылка страшной водки «Жириновский», три ложки холодного свиного жира и два соленых огурца, один из которых надкушенный. Подошедший вскоре с морозца Сергей Львович в сердцах обещал набить Лазаревскому морду.
Сейчас, задним числом я, конечно, понимаю, что это совсем не так удивительно как кажется. Определенно была в Юрии Борисовиче некая жилка. И она очень отчетливо проявлялась в некоторых вопросах. После таких финтов за Михаилом Борисовичем прочно закрепилось уважительное прозвище-название, придуманное сотрудником Горобцом «Лазарь Моисеевич».
Возможно, кто-то брезгливо поморщится, прочитав эти строки: «Фу, что за мелочный подход! Подумаешь, скушал пожилой человек пару кружков колбаски… Кто там еще из вас Лазарь Моисеевич!». Понятно, друзья мои, понятно. Да за ради бога, пускай кушает. Просто считаю уместным напомнить про теневую коммерческую деятельность Михаила Борисовича. Отживал же дядя рубликов, причем не совсем праведно, и даже отчасти за наш счет. Опять предвижу возгласы вроде: «Э-э-эх, завистливость наша рассейская! Человек своим трудом и предприимчивостью заимел небольшой гешефт, а всякая пьянь ему и позавидовала!» Позвольте не согласиться.
Впрочем, вести полемику с воображаемыми оппонентами, выдумывая за них вопросы и ответы, смешно. Если кто не понял к чему я все это рассказал, то объяснять ему что-либо – пустая трата времени. И чего я собственно расшаркиваюсь!
13. Вприпрыжку. Пожилой зайчик
Но все это – и Главный вход, и металлоискатель, и прочее было несколько позже. А первые месяцы службы Михаил Борисович проторчал, как и все, на этажах. Сергей Львович не дал поблажки старому приятелю и со строгостью мудрого отца погнал его проходить солдатские университеты. В окопы. Впрочем, скучность и однообразность репинско-васнецовских ландшафтов никак не сказались на резвости Михаила Борисовича, он и здесь успел отличиться.
Томлюсь я как-то на «пятой» зоне, в Шишкинском зале, у самой что ни на есть лестницы № 6. Привычная тоска. Народу, несмотря на ранний час, уже довольно много. От чего, кстати, делается еще тоскливее. Регулярно подходят всякие… неравнодушные. И требуют немедленных ответов на самые актуальные вопросы современности. Вот типичный диалог с неравнодушным:
– Простите, это лестница?
Повторяю, разговор происходит непосредственно на «шестой» лестнице. Долго и пристально глядишь ему в глаза.
Он, сука, издевается, что ли?
Нет, похоже, гражданину и впрямь невдомек. Стоит и с надеждой смотрит на тебя. Ждет.
– Лестница… – вынужденно отвечаешь ты.
Далее самый популярный вопрос такой:
– А это лестница вниз?
В подобные моменты начинаешь разочароваться в людях вообще, как в биологическом виде. Блять, почему эволюция не дала шанса неандертальцам?
Ну ладно, стою себе помаленьку. Вдруг мимо меня стремительно, чуть ли не бегом проносится Михаил Борисович. С «шестой» зоны.
В «шестой» зоне есть одна существенная запятая, а именно – дверь № 20. Через нее можно выйти из залов прямиком в Депозитарий. До шести часов вечера эта дверь открыта. Не настежь, разумеется. Просто не заперта.
Около «двадцатой» двери с 10:00 до 18:00 должен был постоянно торчать наш курантовский человечек, – осуществлять пресловутый пропускной режим. Повторяю, постоянно , то есть все время. Пускать можно только сотрудников самого Депозитария. Скажем, просто тетка из научного отдела или какой-нибудь третьяковский бухгалтер без специального разрешения не имеют права войти в хранилище.
Существовала довольно сложная система пропусков и значков-проходок разных цветов. Зеленый значок – это, например, признак штатного экскурсовода Галереи; желтый – временного; коричневый – Административный корпус, синий – Депозитарий; красный означал «проход всюду», их всего было несколько штук.
Кроме того, туда-сюда циркулируют художественные ценности. То на реставрацию, то на монтаж-демонтаж экспозиции, то на экспертизу. И тоже строго по пропускам установленного образца. Не будет большим преувеличением сказать, что «шестая» зона – самое ответственное и режимное место на всем втором этаже. И вот с этого самого ответственного места Михаил Борисович убежал.
Получается, «ходи кто хочешь, тащи что пожелаешь» – так, что ли? Любопытных и неравнодушных, как уже было сказано, много. Каждый второй любопытный, уж поверьте мне на слово.
Работая в Третьковке, я раз и навсегда уяснил для себя, что разговоры о якобы безынициативности советских людей – это миф, созданный иностранными разведками. Вопреки этой гнусной клевете мировой закулисы наши сограждане способны проявлять инициативу в неограниченных количествах. Я не знаю, не существует подходящего эквивалента и единиц измерения, но, условно говоря, это миллиарды тонн инициативы на метр квадратный. В одном россиянине инициативы столько же, сколько во всей Братской ГРЭС электричества. Единственное уточнение: россиянин проявляет инициативу только тогда, когда не надо, когда его об этом никто не просит.
В качестве примера и иллюстрации такого непрошенного проявления прекрасно подходит «двадцатая» дверь в Репинском зале.
Россиянин почему-то не в состоянии пройти мимо закрытой двери. Органически не в состоянии. Это, вероятно, какая-то наследственная болезнь, вроде падучей или олигофрении. Вот все наш добрый россиянин подозревает, что специально от него что-то скрывают, и что именно ему, условному Константину Сергеевичу Перепелкину не показывают самого интересного! Вооруженный этой параноидальной идеей условный Перепелкин обязательно подойдет к закрытой двери и яростно подергает за ручку. Дверь вдруг и откроется.
За ней этот, мать его, условный Пререпелкин с удовлетворением обнаружит манящий неизвестностью коридорчик. Самый обычный, ничем не примечательный коридорчик. Никакими каменьями самоцветными он не обклеен, и на стенах его не висит ни единой картинки. Но Перепелкин отчего-то совершенно твердо уверен: «Вот там самое интересное!». И тут же, не колеблясь ни секунды, он резво, с тещами, детьми и племянниками устремляется вовнутрь. Стало быть, в самая святая святых, в Хранилище.
Минут через пятнадцать сработает сигнализация, и менты возьмут тепленькими всю хебру где-нибудь в запаснике на подлиннике XVIII века.
Когда начнутся дознавательные мероприятия, то в ходе расследования неизбежно всплывет незапертая, никем не охраняемая «двадцатая» дверь в Репинском зале. При известии же о том, что в Депозитарий через «двадцатую» дверь проникли посторонние, какие-то праздные зеваки, Е.Е. Барханову запросто может стать дурно. А когда Е.Е. дурно, то в «Куранте» по определению никому не может быть хорошо.
Это уже потом, по представлению «Куранта» процедуру проникновения в Депозитарий существенно усложнили. Дверь стали закрывать изнутри. Если с пропусками было все в порядке, то сотруднику Галереи следовало еще позвонить в Депозитарий по секретному номеру SLO. За дверью на стульчике сидела бабуля – орденоносец и ветеран СМЕРШа, которая, только лишь получив условный сигнал, отпирала сокровищницу. Причем, несмотря на дублирование, курантовский пост у «двадцатки» все равно сохранялся. И он по-прежнему считался самым важным на втором этаже.
Поэтому я с известной долей удивления поглядел вслед растворившемуся в толпе Михаилу Борисовичу. Прошло несколько минут. Михаил Борисович опять пробежал мимо. На мой недоуменный взгляд: «Партайгеноссе, чё за фигня?» – он только весело замахал руками. Ну ладно, думаю, резвись, мясистый…
Проходит еще пару минут, Михаил Борисович снова появляется. Теперь уже вроде как никуда не торопится. Лицо его имеет необъяснимо радостное выражение, и вообще, вид у ученого слегка возбужденный, лихорадочный.
Михаил Борисович подошел ко мне и, ткнув пухлым пальчиком себе через плечо, громко воскликнул:
– Фил! Вот эту бабу я имел семь лет!
Его неожиданное объявление бабахнуло во вдруг опустевшем зале как залп «Авроры». Оставим за скобками этическую сторону вопроса. Не надо меня спрашивать, мол, какое твое дело кого там Михаил Борисович чих-пых в молодые годы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Яркие гастрономические картины навязчиво маячили перед глазами. Я так отчетливо представлял себе, как макаю горбушку в килько-томатную жижу, что аж челюсти сводило. О сале я старался вообще не думать, так как можно было в обморок упасть от таких размышлений. Но чтобы получить доступ ко всем этим босяцким лакомствам, необходимо было приличия ради выпить свои пятьдесят грамм. Это же ведь закуска, а не шведский стол!
Однажды я и Валерьян Кротов, собрав с участников драмкружка членские взносы, отправились в заветный лабаз на Ордынке. Так как суммой мы в тот раз располагали особенно небольшой, то и к заданию отнеслись со всей ответственностью. Очень уж не хотелось подвести драмкружковцев, доверивших нам все свои карманные деньги. Хотелось, наоборот, подарить друзьям праздник с фейерверками.
Однако по дороге ничего путного придумать так и не удалось. Оно и понятно. На тридцать два рубля с копейками особо не загуляешь. Перебрав в уме несколько комбинаций «водка + закусь», мы поняли только то, что омары, острые провансальские сыры, андалузская ветчина со слезой и тающие во рту шведские фрикадельки в бюджет не вписываются никаким макаром. Выбирать предстояло из ассортимента классом пожиже.
– Может пельмешков, Валерик? – осторожно закинул я удочку. – Знаешь, под майонезом они чудо как хороши!
– На бухло не хватит, – хмуро возразил Валерьян., не сбавляя шага.
– Тогда сосисочек царицынских, а? С горчичкой… – не сдавался я.
Валерьян остановился, пожевал губами и сказал, как отрезал:
– Фил! Нас вообще-то за водкой отправили. Какие еще на хрен пелемешки? Денег-то откуда взять? Мне штаны свои продать? На месте будем определяться, что к чему.
Спорить было бесполезно, оглоблю хуем не перешибешь.
– О’кей. Ты – босс, – согласился я с досадой.
Вот стоим мы с ним перед прилавком, аккуратно пересчитываем наличные капиталы, и сообща соображаем, как бы их половчее истратить. Собственно, выбор оказался совсем небогат. Лавировать предстояло между китайской тушенкой с красивым, хотя навряд ли уместным названием «Дружба» и балтийскими кильками в томате, которые так и назывались, без всяких маркетинговых затей: «Кильки в томате». Правда, второй вариант предполагал известный компромисс с совестью: вместо проверенного бренда «Завалинка» пришлось бы брать никому не известное пойло «Мордовская». А там одна бутылка чего стоила… Кривая-косая, еще доперестроечного бледно-зеленого мутноватого стекла. Этикетка почти в точности копировала дизайн «Московской», только напечатана она была на рыхлой оберточной бумаге, а приклеена чуть ли не поперек бутылки. Словом, товарный вид изделие имело неважный. Иллюзии по поводу налитой вовнутрь него жидкости мог питать только человек очень наивный, или иностранец.
Консультации в подкомитете получились бурными. Валерьян как представитель старой школы, отдавал предпочтение синице в руке, то есть «Завалинке» и тушенке. Меня лично гораздо больше волновало именно съестное, и я горячо настаивал на кильках (прошлое знакомство со свининкой не доставило мне ни малейшего удовольствия). Я еще, помню, напирал на то, что нынче четверг, исконный рыбный день. Мол, не стоит гневить Нептуна, отказываясь по святым четвергам от его даров. Валерьян в ответ упрямо бубнил про непревзойденное качество «Завалинки». Еще Валерьян сообщил, что он, оказывается, принес сегодня из дома (можно сказать, от семьи оторвал) репчатого лука. И что если размешать тот лук с тушенкой, то получится очень даже ничего. Мне хотелось его самого убить, расфасовать по банкам и скормить драмкружковцам.
В бесплодных препирательствах прошло несколько минут. Переругиваясь хриплым шепотом, мы что-то доказывали друг другу, дважды в особо напряженные моменты обсуждения выходили на улицу и с радостным гамом возвращались назад, окрыленные свежими идеями… Тут же выяснялось, что на их воплощение денег все равно не хватает.
В конце концов решили рискнуть и взять килек – китайская тушенка как-то совсем не вдохновляла. На ее яркой этикетке была изображена веселая свинья в розовой шляпе, но содержимое банки по вкусу больше напоминало говно пополам с паровозным пушсалом.
Все то время пока мы совещались, продавщица – дородная, крашенная в ярко-рыжий цвет тетка, – с нескрываемым интересом следила за этим интеллектуальным тяни-толкаем. Она не вмешивалась, не лезла с советами и не проявляла никакого нетерпения – происходящее ее действительно забавляло. Думаю, тетку в первую очередь удивляла очевидная дисгармония между респектабельным внешним видом покупателей и планируемыми приобретениями.
Выглядели-то мы действительно весьма прилично и далеко не бомжово. Во всяком случае, к моему шелковому галстуку и актуальному пальтишку Lonsdale гораздо больше подошли бы бутылочка «Пешехода» и крепкий батончик брауншвейгской колбаски. Валерьян в своей консервативной серой тройке тоже походил скорее на бухгалтера или государственного служащего, чем на человека, который всерьез собирается пить «Мордовскую».
Когда я вывалил на кассу горсть мелочи и небрежным тоном озвучил заказ («Кильки в томате и ноль-пять „Мордовской“, пожалуйста»), продавщица участливо осведомилась:
– Ребятки, вам килечки здесь открыть?
Проглотив горькую слюну обиды, я со сдержанным достоинством ответил:
– Не надо, тетя. Это мы в подарок.
Философ в душе, Валерьян любил повторять: «Дело, Фил совсем не в том, что мы не ебем. Дело в том, что нам не дают». Я всякий раз удивлялся тому, как тонко и точно у него получалось вплетать эту мудрость в контекст практически любой жизненной ситуации. Вот и в данном случае валерьянова поговорка пришлась как нельзя кстати.
Вообще-то я, если честно, водку не очень люблю. Тем более всяких подозрительных марок, главное и единственное достоинство которых – неестественная, баснословная дешевизна. «Мордовская», «Отличная», «Комбриг», «Дядя Ваня», «Семеныч», «Батька Атаман»… Такие названия меня скорее настораживают, нежели обещают приятный, содержательный досуг. Возможные радости алкогольного опьянения слишком несоразмерны риску отравиться насмерть. Употребляя их, ты всякий раз как бы играл в разновидность русской рулетки: повезет – не повезет. Судя по сообщениям прессы того времени, в Нечерноземье подобные напитки косили россиян целыми деревнями.
И, тем не менее, весь этот голимый скипидар я добросовестно пил, потому что просто подойти к общему столу и сожрать бутерброд с олеговским салом считал неэтичным.
Михаил Борисович, будучи типичным мифистом, водку тоже не любил. И не пил ее родимую вовсе. А вот покушать – это же совсем другое дело, это мы завсегда! Приходя после закрытия Главного входа, то есть в аккурат к началу фуршета, он сразу же деловой походкой направлялся к столу, и с шутками-прибаутками запускал свою пушистую лапку в самую гущу съестного.
Каждый раз при этом кто-нибудь непроизвольно ойкал.
Вскоре это всем надоело.
К появлению Михаила Борисовича уже готовились заранее. Как только он с широкой улыбкой человека, предвкушающего приятное входил в дежурку, на него со всех сторон сыпались остроты и колкости. Со времен все более острые и колкие, а потом и попросту грубые, так как Михаил Борисович, не обращая на них особого внимания, продолжал регулярно угощаться артельной закусью. Не выпивая ни капли!
Кто-то скажет: «Дурачье! Вам что, было бы легче, если бы он еще и пил?». Как ни странно, да. Так бы у нас была компания, коллектив единомышленников, а не отдельно пьющие и отдельно закусывающие. Михаил Борисович талантливо делал вид, будто он абсолютно не понимает наших двусмысленных намеков. Это у него здорово получалось, так как на самом деле намеки были отнюдь не двусмысленными, и надо было иметь поистине железную волю, чтобы интерпретировать их таковыми.
Михаил Борисович на моей памяти только один раз вложился в общее дело. Ему пришла в голову оригинальная мысль поднять в тамбуре Главного входа напольные решетки. Под ними, в пыли и окурках обнаружилось около четырех рублей мелкими монетками. Эта скромная сумма и была целевым траншем Михаила Борисовича на организацию дружеского фуршета. Причем потом он потребовал от фуражиров подробного финансового отчета о том, как именно были потрачены его кровные. Удовлетворенный докладом, Михаил Борисович изволил скушать полбанки свинины консервированной, после чего, раскланявшись, отбыл восвояси.
Компании досталась бутылка страшной водки «Жириновский», три ложки холодного свиного жира и два соленых огурца, один из которых надкушенный. Подошедший вскоре с морозца Сергей Львович в сердцах обещал набить Лазаревскому морду.
Сейчас, задним числом я, конечно, понимаю, что это совсем не так удивительно как кажется. Определенно была в Юрии Борисовиче некая жилка. И она очень отчетливо проявлялась в некоторых вопросах. После таких финтов за Михаилом Борисовичем прочно закрепилось уважительное прозвище-название, придуманное сотрудником Горобцом «Лазарь Моисеевич».
Возможно, кто-то брезгливо поморщится, прочитав эти строки: «Фу, что за мелочный подход! Подумаешь, скушал пожилой человек пару кружков колбаски… Кто там еще из вас Лазарь Моисеевич!». Понятно, друзья мои, понятно. Да за ради бога, пускай кушает. Просто считаю уместным напомнить про теневую коммерческую деятельность Михаила Борисовича. Отживал же дядя рубликов, причем не совсем праведно, и даже отчасти за наш счет. Опять предвижу возгласы вроде: «Э-э-эх, завистливость наша рассейская! Человек своим трудом и предприимчивостью заимел небольшой гешефт, а всякая пьянь ему и позавидовала!» Позвольте не согласиться.
Впрочем, вести полемику с воображаемыми оппонентами, выдумывая за них вопросы и ответы, смешно. Если кто не понял к чему я все это рассказал, то объяснять ему что-либо – пустая трата времени. И чего я собственно расшаркиваюсь!
13. Вприпрыжку. Пожилой зайчик
Но все это – и Главный вход, и металлоискатель, и прочее было несколько позже. А первые месяцы службы Михаил Борисович проторчал, как и все, на этажах. Сергей Львович не дал поблажки старому приятелю и со строгостью мудрого отца погнал его проходить солдатские университеты. В окопы. Впрочем, скучность и однообразность репинско-васнецовских ландшафтов никак не сказались на резвости Михаила Борисовича, он и здесь успел отличиться.
Томлюсь я как-то на «пятой» зоне, в Шишкинском зале, у самой что ни на есть лестницы № 6. Привычная тоска. Народу, несмотря на ранний час, уже довольно много. От чего, кстати, делается еще тоскливее. Регулярно подходят всякие… неравнодушные. И требуют немедленных ответов на самые актуальные вопросы современности. Вот типичный диалог с неравнодушным:
– Простите, это лестница?
Повторяю, разговор происходит непосредственно на «шестой» лестнице. Долго и пристально глядишь ему в глаза.
Он, сука, издевается, что ли?
Нет, похоже, гражданину и впрямь невдомек. Стоит и с надеждой смотрит на тебя. Ждет.
– Лестница… – вынужденно отвечаешь ты.
Далее самый популярный вопрос такой:
– А это лестница вниз?
В подобные моменты начинаешь разочароваться в людях вообще, как в биологическом виде. Блять, почему эволюция не дала шанса неандертальцам?
Ну ладно, стою себе помаленьку. Вдруг мимо меня стремительно, чуть ли не бегом проносится Михаил Борисович. С «шестой» зоны.
В «шестой» зоне есть одна существенная запятая, а именно – дверь № 20. Через нее можно выйти из залов прямиком в Депозитарий. До шести часов вечера эта дверь открыта. Не настежь, разумеется. Просто не заперта.
Около «двадцатой» двери с 10:00 до 18:00 должен был постоянно торчать наш курантовский человечек, – осуществлять пресловутый пропускной режим. Повторяю, постоянно , то есть все время. Пускать можно только сотрудников самого Депозитария. Скажем, просто тетка из научного отдела или какой-нибудь третьяковский бухгалтер без специального разрешения не имеют права войти в хранилище.
Существовала довольно сложная система пропусков и значков-проходок разных цветов. Зеленый значок – это, например, признак штатного экскурсовода Галереи; желтый – временного; коричневый – Административный корпус, синий – Депозитарий; красный означал «проход всюду», их всего было несколько штук.
Кроме того, туда-сюда циркулируют художественные ценности. То на реставрацию, то на монтаж-демонтаж экспозиции, то на экспертизу. И тоже строго по пропускам установленного образца. Не будет большим преувеличением сказать, что «шестая» зона – самое ответственное и режимное место на всем втором этаже. И вот с этого самого ответственного места Михаил Борисович убежал.
Получается, «ходи кто хочешь, тащи что пожелаешь» – так, что ли? Любопытных и неравнодушных, как уже было сказано, много. Каждый второй любопытный, уж поверьте мне на слово.
Работая в Третьковке, я раз и навсегда уяснил для себя, что разговоры о якобы безынициативности советских людей – это миф, созданный иностранными разведками. Вопреки этой гнусной клевете мировой закулисы наши сограждане способны проявлять инициативу в неограниченных количествах. Я не знаю, не существует подходящего эквивалента и единиц измерения, но, условно говоря, это миллиарды тонн инициативы на метр квадратный. В одном россиянине инициативы столько же, сколько во всей Братской ГРЭС электричества. Единственное уточнение: россиянин проявляет инициативу только тогда, когда не надо, когда его об этом никто не просит.
В качестве примера и иллюстрации такого непрошенного проявления прекрасно подходит «двадцатая» дверь в Репинском зале.
Россиянин почему-то не в состоянии пройти мимо закрытой двери. Органически не в состоянии. Это, вероятно, какая-то наследственная болезнь, вроде падучей или олигофрении. Вот все наш добрый россиянин подозревает, что специально от него что-то скрывают, и что именно ему, условному Константину Сергеевичу Перепелкину не показывают самого интересного! Вооруженный этой параноидальной идеей условный Перепелкин обязательно подойдет к закрытой двери и яростно подергает за ручку. Дверь вдруг и откроется.
За ней этот, мать его, условный Пререпелкин с удовлетворением обнаружит манящий неизвестностью коридорчик. Самый обычный, ничем не примечательный коридорчик. Никакими каменьями самоцветными он не обклеен, и на стенах его не висит ни единой картинки. Но Перепелкин отчего-то совершенно твердо уверен: «Вот там самое интересное!». И тут же, не колеблясь ни секунды, он резво, с тещами, детьми и племянниками устремляется вовнутрь. Стало быть, в самая святая святых, в Хранилище.
Минут через пятнадцать сработает сигнализация, и менты возьмут тепленькими всю хебру где-нибудь в запаснике на подлиннике XVIII века.
Когда начнутся дознавательные мероприятия, то в ходе расследования неизбежно всплывет незапертая, никем не охраняемая «двадцатая» дверь в Репинском зале. При известии же о том, что в Депозитарий через «двадцатую» дверь проникли посторонние, какие-то праздные зеваки, Е.Е. Барханову запросто может стать дурно. А когда Е.Е. дурно, то в «Куранте» по определению никому не может быть хорошо.
Это уже потом, по представлению «Куранта» процедуру проникновения в Депозитарий существенно усложнили. Дверь стали закрывать изнутри. Если с пропусками было все в порядке, то сотруднику Галереи следовало еще позвонить в Депозитарий по секретному номеру SLO. За дверью на стульчике сидела бабуля – орденоносец и ветеран СМЕРШа, которая, только лишь получив условный сигнал, отпирала сокровищницу. Причем, несмотря на дублирование, курантовский пост у «двадцатки» все равно сохранялся. И он по-прежнему считался самым важным на втором этаже.
Поэтому я с известной долей удивления поглядел вслед растворившемуся в толпе Михаилу Борисовичу. Прошло несколько минут. Михаил Борисович опять пробежал мимо. На мой недоуменный взгляд: «Партайгеноссе, чё за фигня?» – он только весело замахал руками. Ну ладно, думаю, резвись, мясистый…
Проходит еще пару минут, Михаил Борисович снова появляется. Теперь уже вроде как никуда не торопится. Лицо его имеет необъяснимо радостное выражение, и вообще, вид у ученого слегка возбужденный, лихорадочный.
Михаил Борисович подошел ко мне и, ткнув пухлым пальчиком себе через плечо, громко воскликнул:
– Фил! Вот эту бабу я имел семь лет!
Его неожиданное объявление бабахнуло во вдруг опустевшем зале как залп «Авроры». Оставим за скобками этическую сторону вопроса. Не надо меня спрашивать, мол, какое твое дело кого там Михаил Борисович чих-пых в молодые годы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42