- Наша система, - слышу еще один рассказ, - по воздушным целям не может бить. А на Урицком направлении потребовалось нам уничтожить немецкий аэростат с наблюдателем-корректировщиком. Что делать? Ведь из пушки по воробью, да еще километров за пятнадцать! А уничтожить - ну до зарезу нужно. Глядим: он то выше поднимается, то ниже прижмется. Рассчитали мы так: чуть аэростат метров до сорока снизится, мы в землю точно под ним ударим - осколки, которые пойдут вверх, как раз его поразят… И дали четыре снаряда - осколки снизу пробили и подожгли колбасу эту. По совести, довольны мы были!
В другой раз, решив обстрелять Ленинград, гитлеровцы загнали свое тяжелое орудие в узкий двор между двумя высокими зданиями. Кошка и та крысу в узкой щели не достанет! А мы - хоть душа вон, а город родной разве дадим в обиду? И в эту узкую щель снаряды, как в игольное ушко, ткнули. Восемь прямых попаданий! И машинку фашистскую вместе с прислугою - в мелкий сор! Точность да скорострельность - великое дело!
… Сейчас ночь. Разговор давно кончен. Кроме дежурного телефониста и часового у гаубицы, все опят. Спят, однако, одетые, в боевой готовности. По первому требованию (много ли пройдет секунд?): «По цели номер такой-то - огонь!..»
В землянке душно. Я только что выходил на мороз. Как у Александра Блока в «Двенадцати», разыгралась вьюга. И, натужно застыв, будто вся подобравшись от холода, сквозь вьюгу глядит на врага плотно укутанная снегом гаубица.

На заводской трубе
28 ноября. Полдень. Наблюдательный пункт четвертой батареи
Я гляжу вниз, словно в жерло гигантской пушки (таких еще нет ни в одной армии мира!), устремленной вертикально в зенит. Диаметр ствола этой пушки здесь, наверху, - два метра, длина ствола, то есть высота, на которой я нахожусь, - шестьдесят пять метров, иначе говоря, высота здания этажей в пятнадцать.
Вместо парезов внутри зияющего, как круглая пропасть, ствола я вижу черную от толстого слоя копоти кирпичную кладку и вбитые в кладку железные скобы, по которым я взобрался сюда.
Но это не пушка. Это заводская труба, одна из многих на территории Колпина.
Я стою на дощатом помосте, положенном на две параллельные рельсины, которые пересекают вверху жерло трубы. Рядом со мной - два разведчика взвода управления четвертой батареи полка. Один из них, красноармеец Николай Смирнов, в валенках, в измазанном копотью полушубке, в такой же грязной шапке-ушанке. Он сидит на единственном здесь стуле и неотрывно глядит в стереотрубу, укрепленную на треноге. К треноге привешен планшет с листами картыполушлометровки, с таблицами стрельб и клеенчатая тетрадь - журнал наблюдений. Над стулом и стереотрубой на металлических прутьях укреплен легкий навес от дождя и снега, так низко, что, сидя, упираешься в него головой.
В ногах у Смирнова котелок с едой, втянутый им сюда на длинной веревке. Рядом, на ящике из-под консервов, полевой телефон. Вот и все его хозяйство, если не считать унылого вида на все стороны света: громоздящиеся под нами руины Колпина, смежная равнина переднего края - нашего и поодаль - немецкого; и совсем далеко, в немецком тылу, под сереньким небом - темная полоска обступившего видимый мир горизонта. А за спиной разведчика, столь же далеко позади, километров за двадцать с лишком, - хорошо различимые очертания массивов Ленинграда.
Николай Смирнов изредка отрывается от стереотрубы, быстро и внимательно окидывает взглядом вражеские позиции, нет-нет да, и оглянется мельком на родной Ленинград… Смотреть на него некогда - надо смотреть вперед, не пропустить бы какого-нибудь дымка или движения на немецком переднем крае!
Между Ленинградом и спиной приникшего к стереотрубе разведчика, на дне воздушного пространства, - такие же снежные поля, изрезанные траншеями, чуть всхолмленные сотнями не различимых простым глазам землянок, испещренные группами деревянных домиков, и каменных домов, и голыми, перебитыми обстрелом деревьями пригородных деревень да окраинных рабочих поселков…
Воет и свистит ветер. Он больно режет лицо, он стремится выдуть человеческое тепло из дубленого, на плотном меху полушубка; под его напором, как гигантский камертон, звенит и ноет стержень громоотвода, и я ощущаю качку, будто на этой высоте, под ногами моими - палуба корабля. Заводская труба плавно покачивается, и кажется, что вот-вот, покачнувшись сильнее, она упадет и рассыплется. Но это только кажется, труба крепка и прочна, хоть и пробита в нескольких местах прямыми попаданиями снарядов.
Когда, задрав голову, я глядел на уходящую конусом вверх кирпичную кладку, было видно: вся поверхность трубы искрошена множеством осколков от тех 'снарядов, что разорвались в воздухе или на земле невдалеке от нее…
Сейчас никто трубу не обстреливает, и можно спокойно, стирая рукавицей набегающие под ветром слезы или прижимая глаза к линзам бинокля, осматривать и горизонт, и все то, что расположено вблизи, под нами.
Огромные корпуса, цехи, жилые дома Ижорского завода изуродованы, наполовину разрушены. Искореженный, избитый, издырявленный металл массивных заводских сооружений нагроможден исполинскими хаотическими грудами Здесь, кажется, совсем безлюдно Но в заводских подвалах, в подземных мастерских есть рабочие - мужчины и женщины Под непрерывным обстрелом жители Колпина продолжают работу изготовляют пулеметы и боеприпасы, ремонтируют боевую технику, готовят детали инженерных оборонительных сооружении Еще осенью 1941 года с судостроительных заводов и кораблей Балтфлота сюда было доставлено много броневых плит, чтобы насытить оборону Колпинского укрепрайона бронированными огневыми точками В распоряжении рабочих- уцелевшие станки, сколько угодно металла Но мало электроэнергии
Второй разведчик, с которым я поднялся сюда, старший наблюдатель, гвардии ефрейтор Борис Алексеевич Чиков - широколицый молодец, со щеками, припухшими от ветра, постоянною недосыпания, а может быть, и от недостаточного для его здорового организма питания Он чернобров, черны и его ресницы, крупные черты некрасивого, мужественного лица особенно выделяются потому, что уши его шапки опущены Большой рот, грубый нос - лицо словно высечено из камня, но не отделано резчиком Грубоват и голос его тон, каким разговаривает он, невозмутим, равнодушно спокоен, и сразу чувствуется, что человек этот с крепкими нервами, упрямый, решительный.
А глаза его хороши суровы, красивы, взгляд пристальный и внимательный Я уже знаю об отличном, храбром разведчике-наблюдателе Чикове, что до войны в горах за столицей Киргизии Фрунзе он, по рождению тамбовчанин, ходил с ружьем на зайцев, на уток и фазанов, бывало охотился и на горных козлов Его глаз наметан и точен
Он еще очень молот,, ему нет и двадцати двух Окончив десятилетку, он поступил в горный институт, хотел стать геологом-разведчиком, проучился какихто полтора месяца, в дни войны с белофиннами был мобилизован Разведчиком стал, но будет жив - может быть, станет и геологом.
Встретившись со мной сегодня утром на командном пункте своей батареи, Чиков, взглянув на две мои «шпалы» (у пего самою никаких знаков различия, ни артиллерийской эмблемы нет «Не могу достать») и обратившись ко мне, как полагается по уставу, суховато сказал.
- Пойдемте покажу вам мою трубу, а потом ту, на которой сейчас работаем.
«Мою» Чиков произнес без всякой рисовки, а так, словно действительно заводская труба - его собственность, ибо привык уже слышать от всех, «чиковская труба».
Эта заводская труба - прежний наблюдательный пункт Чикова, разрушенный недавно немцами после долгих усилий Впрочем, труба разрушена не совсем - сбита, торчит острым обглодышем только верхушка, я хорошо вижу ее отсюда.
Чиков повел меня сначала на территорию Ижорского завода, в большое, побитое снарядами здание Теплоэлектроцентрали Полуразрушенным цехом мы прошли к трансформаторной будке без окон, с открытой для света дверью, и Чиков показал нары, на которых грудой было навалено сено «Здесь наше жилье - и кухня наша, и свечка вот для ночного пользования».
К зданию Теплоэлектроцентрали примыкает помещение кочегарки, откуда по наружному коридору дым попадал в заводскую трубу Коридор пробит 250-миллиметровым снарядом - образовалась брешь метра в два диаметром Войдя через эту пробоину в коридор, мы достигли четырехугольного основания трубы со стенами толщиной в косую сажень, и я увидел над собой где-то в поднебесье маленькое, как блестящий пятак, отверстие.
- Семьдесят шесть метров - внушительно сказал Чиков - Сто восемьдесят четыре скобы тупа, руками пересчитаны, по два-три раза в сутки лазали А наверху труба тонкая - пара кирпичей всего По боку дыры светлеются видите? В трех местах стопятидесятимиллиметровыми ахнул насквозь! Там скобы вырваны - лезешь наверх, исхитряешься Передохнешь, подвесившись, и дальше вверх, как кошка царапаешься За пятнадцать минут напрактиковался я доверху долезать. А наверху сидел по восемь часов; сейчас, зимой, мы сменяемся каждые два часа Вначале одному жутко мне было сидеть; ветер, труба ходит, немец частенько снарядами поразить старается. Неуверенно себя чувствуешь… На мою долю пришлось больше сорока снарядов, немец на меня истратил несколько тонн металла! А сейчас я привык. Самое обыкновенное дело. Трубу эту выбирал наш командир батареи гвардии старший лейтенант Крылов. Мысль одна была: уничтожить как можно больше оккупантов! Видите, уж очень выгодные для себя позиции занимает на этом участке немец. Батареи у него в лесу, а то - за населенными пунктами. А тут я хозяин.
Чиков осекся, умолк. Я понял: ему не хотелось признаваться в том, что в первый раз ни у кого не было охоты лезть на трубу, скобы которой расшатаны. Чиков (это мне сказали еще на командном пункте) первым изъявил желание влезть на нее, больше всех трудился, затаскивая наверх веревкой доски для помоста, оборудуя на площадке наблюдательный пункт. А потом дольше всех, днем и ночью, просиживал на этой площадке у стереотрубы, презирая все смутные чувства, рождаемые одиночеством, темнотой, воем ветра, свистом осколков, от которых и обезопаситься там нет возможности, - ведь это не матушка земля, не прильнешь при разрыве. Потому и считался на «своей» трубе хозяином. Чиков помолчал и с неожиданной резкостью произнес:
- А вот друг мои, товарищ, гвардии красноармеец Дергач… Тоже, конечно, обыкновенное у нас дело… Пойдемте, покажу место!
Мы вышли во двор, подошли к четырехугольному основанию трубы. Один из углов был искрошен.
- Здесь убило его! - сказал с холодком в суровом тоне Чиков. - 'Разведчика третьего нашего, Дергача убило… Вместе сидели на верхотуре, а вот там, поглядите, перебило связь Дергач по скобенкам слез; только связал концы, ахнула сюда эта дура, изрешетило Дергача осколками Здесь мы и схоронили дружка нашего.
Под стеной я увидел маленький снежный бугорок.
Чиков раздумчиво сказал:
- Как коммунист погиб. В партию одновременно принимали нас… - И заговорил быстро: - А потом немец привлек для нашего уничтожения двухсотдесятимиллиметровку, три часа беспрерывно обстреливал. Пять прямых попаданий: вот те три дыры - первоначальные, а эти - считайте: пять! - доработали трубу мою. Мы во время обстрела сошли вниз, и правильно: рельсы под площадкой вырвало, скоб десятка три тоже, стереотрубу разбило - один снаряд в самую верхушку попал… Месяц назад это было…
Чиков умолк и повел меня дальше, вот к этой трубе, на которой сижу сейчас. Только раз по пути нарушил молчание, вымолвив:
- Он тоже кадровый, Дергач… Как и я, с сорокового года, в Сто первом гaп. Я давно его знал. Хороший парень, тихий был, исполнительный!.
А сейчас Чиков - весь внимание: наблюдает. Свистит ветер, треплет уши шапки, а разведчик, прильнув к окуляру, изучает где-то там, в направлении Рехколова, чуть левее Пулковских высот, нечто одному ему видимое у немцев… Может быть, попросит сейчас по телефону дать туда залп?
Но Чиков ничего не просит. Молчит, протирает варежкой глаза и снова упорно смотрит.
Площадка, на которой мы находимся, метра на полтора «утоплена» в верхушке трубы, так что вокруг нас - низенький кирпичный обвод,; стоять во весь рост здесь не рекомендуется: немцы могут засечь наши головы. Стою согнувшись.
Осматривая окрестности, я попросил Чикова ввести маня в обстановку. Он, показывая мне вражеские позиции и объясняя подробности, сначала назвал те места за речкой Ижорой (по эту сторону - наши, по ту - немцы), которые на карте значились населенными пунктами и где я увидел сейчас только прикрытые снегом развалины… Торчат из белых сугробов печные трубы, громоздятся над кирпичными фундаментами беспорядочно пронизанные бревнами обрушенные крыши, зияют без стен разорванные пополам комнатенки.
Некоторые из деревень пока уцелели. Вот в Карделеве можно насчитать больше сотни домиков: справа не очень отчетливо, ибо отсюда километров пятнадцать, видим Пушкин: здания, улицы, массивы парка - и разноцветные крыши закрытого парком Павловска. Слева - разбитые деревни: Никольское с его белой церковью, Мишкино, Бадаево…
По всему переднему краю - нашему и немецкому - хорошо видны разрывы снарядов и мин; глядя на эти клубочки дыма, Чиков роняет:
- Как шары, когда бросаешь камень в мягкую пыль. А в 'направлении Гатчины, видите? Пар от паровоза. Тут все у меня засечено! Подвезет какую-нибудь игрушку, обнаружится она, тогда и давить ее будем. Глядите, вон там - Черная речка! Оттуда орудие огонь вело.
- Куда?
- А вот туда…
Оглядываюсь: Славянка, Рыбацкое, следы Мурзинки, окованные льдом излуки Невы, Ленинград…
Чиков рассказывает.
При первом выстреле он на слух определил направление звука, при втором ясно увидел пламя и поднимающийся клубок желто-белого дыма. Оторвал глаз от стереотрубы, прочел на лимбе отсчет, засек секундомером время прохождения звука, взялся за телефонную трубку: «Грозу!»
И, получив ответ КП батареи: «Гроза слушает!», сказал: «Коршун докладывает: тяжелое орудие противника из района Черной речки сделало два выстрела по нашим тылам, вижу вспышки Отсчет двадцать два - двадцать шесть, дальность - сорок две секунды!..»
Другие пункты наблюдения тоже засекли эти вспышки, по способу СНД («сопряженное наблюдение дивизионов»); через три минуты пятая батарея открыла огонь; после третьего выстрела Чиков увидел небольшой взрыв, после следующих снарядов нашей батареи - еще пять взрывов и, наконец, два таких мощных взрыва, потрясших землю, что Чиков почувствовал сотрясение на своей трубе. Метров на сто поднялись над землей два огромных столба черного дыма: немецкое 280-миллиметровое орудие было уничтожено вместе со складом боеприпасов…
- А как вы определили калибр?
- По звуку! Звук по силе большой и более грубый - громовой, то есть похожий на раскат грома. Которое помельче - тявкает. А это, я знаю, входило в состав его четырехорудийной батареи. Дня за три до того батарея дала два залпа, мы приметили направление, а после этого взрыва оттуда уже никакой стрельбы по сей день не было - должно быть, увели остальные орудия.
Привалившись, как и я, к барьеру - кирпичной кладке верхушки трубы, Чиков спокойно ведет рассказ…
Впрочем, у меня стыли руки, было холодно, и все то, что рассказывал мне Чиков там, на чуть покачивающейся заводской трубе, на ветру, и то, что рассказывал затем, когда мы спустились по железным скобам на землю и брели неторопливо «ко мне домой» - на командный пункт батареи, я записываю уже без Чикова, в землянке.
Мне везло сегодня: ни одного разрыва снаряда или мины поблизости, пока мы шли с Чиковым, не было.
- Тихо нынче! - сказал я Чикову. И он ответил:
- А и должно быть тихо… Теперь он боится нас. Погода сегодня ясная. Если б, как ночью, - метель, уж он постарался бы.
Довел меня до землянки, доложил обстановку, мы распростились друзьями, и Чиков ушел то ли обратно, к заводской трубе, то ли куда-то еще…
А рассказывал Чиков о многом О том, как еще в Автове корректировал с чердака шестого этажа огонь по немецким 105-миллиметровкам, укрытым на заводе пишущих машин («Пишмаш»), - очи стреляли по Угольной гавани и Кировскому заводу. «Увидишь, что он по Кировскому заводу бьет - и сердце ненавистью обливается, уж тут корректируешь так старательно, будто не глазом, а самим сердцем глядишь! А больше всего озлен я тем, что он кварталы мирных граждан разрушает!»
И о том, как набирался опыта, наблюдая за противником в стереотрубу, днем ища клубочки дымов либо желтые и синеватые дымовые кольца над стреляющими орудиями, а ночами на том месте выслеживая вспышки.
Чиков долго тренировал слух, чтобы с первого выстрела определять, откуда бьет вражеское орудие. Убедившись, что при наблюдении водить стереотрубой туда-сюда толку мало, теперь наводит ее на один какой-нибудь участок и следит за ним десять - пятнадцать минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72