И ставит русские хорошие песни, и Чайковского… И все в блиндаже участливы к его сегодняшнему настроению, и Антипов берет его за руку:
- Что-то вы, товарищ батальонный комиссар, сегодня не в духе!
- Ничего!
- Как «ничего»? Вижу я!
- Письмо получил!
- Нет, верно, не в письме дело!
- Говорю, письмо!.. От жены…
- А вы не таитесь, делиться надо!
- Ну что? Жена больна, сын болен. Паршиво живут. Жрать нечего…
А сегодня его ждали два письма. Жена пишет из Казахстана, что не протянуть ей до зимы и - «если любишь, помоги!», а если не поможет - «я сама начну принимать меры». Злое письмо (а в конце - ласковая приписка и слова: «до Нового года буду терпеть, а там уж не знаю, как…»).
Карабанов в армии доброволец, в начале августа 1941 года пошел в дивизию народного ополчения, участвовал в боях на Пулковском направлении, и в боях 42-й армии, и здесь, на Дубровке, в составе 10-й стрелковой дивизии, и потом - в 11-й стрелковой бригаде…
В декабре был ранен - сквозное пулевое ранение в руку. За время воины находился безотлучно на Ленинградском фронте, в Ленинграде был всего только два раза.
Карабанов смел. В его личном деле значится, что в начале войны, у Пулкова, взявшись сам за пулемет, он перебил шестьдесят гитлеровцев. А как снайпер зимой убил немало фашистов. В последних боях перебил гранатами и из автомата не меньше двадцати - тридцати врагов…
Говорили мы и о комиссаре бригады С. А. Антонове. Антонова, ленинградца, маленького задорного человека, любят все командиры, отзываются о нем дружески и горячо, верят его опыту, и принципиальности, и знаниям - он авторитетен среди всех.
Здесь люди вообще замечательные, настоящие, отзывчивые, крепкие, внимательные друг к другу, чуждые мелочности и карьеризма. Карабанов, Васильев, Сорокин, Мусаев и другие - все таковы. И уж знают один другого, после испытания огнем боев, - насквозь!
- Я люблю стихи! - говорит Карабанов. И вынимает из полевой сумки поэму Ольги Берггольц и хвалит ее: - Она до души прошибает! - И читает первые строчки. Это - поэма о Ленинграде.
Скучно сейчас в Ленинграде, и ничего интересного там!
Но тут же приводит примеры героизма ленинградцев и говорит о том, что они вот люди настоящие! И: «Я считаю, что каждому ленинградцу, который остался в своем городе, нужно давать орден!»
Это, кстати, свидетельство и утверждение многих. И все признают, что в Ленинграде, за исключением единичных людей, в массе - герои все!
А потом опять начинается разговор о боях на «пятачке». Карабанов и Васильев описывают мне все подробности - от учебы и подготовки бригады к форсированию Невы до сложных вопросов взаимодействия и до детального разбора - по дням и часам - действий рот, взводов и отделений. Вычерчивают схемы и на листках, и у меня в полевой тетради…
Здесь говорят: «Это было уже после войны»… «Это - во время войны»… «Войной» называют дни с 28 сентября по 6 октября на «пятачке», ибо по сравнению с ними все прочее - «мирное время».
«Что ж, Карабанов! - сказал ему, выйдя с «пятачка», Васильев. - Теперь ближе нас с тобой у нас людей нет. После жены я тебе самый близкий!»
И верно. Быть на «пятачке» и остаться живым - особая милость судьбы. И испытание для дружбы - небывалое и неповторимое.
Замкомбата старший лейтенант Михаил Федорович Васильев в армии шесть лет. Он тактически грамотен, но по уровню общего образования далеко отстоит от Карабанова. Вот, рассказывая о «марахфонском» беге, когда он пришел восьмым, о лыжах, обо всей своей подготовке в полковой школе, о хорошей еде, он через три слова на четвертое делает неправильное ударение. Степень его знакомства с литературой - заметки и очерки в газетах, больше он ничего не знает. «Вот когда прочел, как собственную дочку поднял старик расстрелянную, я даже в слезу чуть не впал» - так, мол, заметка написана!
Вся биография этого хорошего, мужественного человека - короткая, казарменная биография солдата, не знавшего в жизни ничего иного. Он и сейчас стрижен под машинку. Воротничок его бел и чист, глаза широко открыты миру. Жизнерадостный, честный, он решителен, храбр, быстр в приказаниях… Но он и вдумчив, и умен, и жив умом. Он тоже анализирует все происходящее, и его выводы совпадают с выводами Карабанова.
Лицо Васильева - лицо здоровяка. Он физически развит и закален. Гитлеровцев он ненавидит пламенной ненавистью, неукротимой, жестокой. Он хороший средний командир и в своем военном деле знающ. Его любят и уважают красноармейцы.
Карабанов, в отсутствие Васильева, рассказывал мне о нем так:
- В нем - преданность Родине, и исключительная смелость, и такт. В военном деле он не только грамотен - он инициативен, быстро ориентируется в обстановке. Пользуется деловым авторитетом и у бойцов и у командиров… Это именно он провел большую работу по подготовке к переправе. Организовал подноску и устройство лодок, жил там у первой переправы с третьей ротой, руководил рытьем и маскировкой «карманов». А потом деятельно участвовал в первой переправе, руководил посадкой. При второй переправе - первым двинулся в ту сторону вместе с разведчиками. Быстро сориентировался, связался с соседями, сразу расставил людей, увел их вплотную к противнику, тем сохранил от бомбежки, закопал, организовал караульную службу, с успехом отражал контратаки. На правом фланге у Арбузова несколько раз водил людей в атаку и уничтожил сам несколько офицеров и несколько десятков немецких солдат - гранатами и из винтовки. Быстро сообразил, как пользоваться немецкой гранатой, когда не хватало своих, и научил бойцов. Организовал охрану и наблюдательный пункт и чистку траншей - по существу, командовал батальоном, когда заболел капитан Уверский. Смел он до безрассудства: выбежав вперед, уничтожил двух офицеров противотанковой гранатой и спокойно вернулся в свою траншею. Правильно расставляя силы, был настоящим, подлинным советским командиром…
Какие у него недостатки? Трудно о нем сказать плохое! Если б все командиры такие были у нас, то через месяц мы прогнали бы немцев до Пскова. После «пятачка» организация оборонительных работ и руководство ими требовали больших усилий и такта. Пополнивший батальон командный и рядовой состав был неизвестен нам, случайный, порой распущенный. А сейчас дисциплина неплохая. И рубеж мы построили отличного качества в тактическом и в инженерном отношениях - построили за несколько дней до срока. Все ведь разрушено было!
… А еще - ходил я сегодня по ротам, беседовал с красноармейцами, сержантами, средними командирами и с политработниками: с политруком разведки Екимовым и его разведчиками - Подчуваловым, Ивановым, с автоматчиками, связистами, снайперами, обедал из полевой кухни, осматривал со связным Бабелковым рубежи… Все это, в общем, мне за войну хорошо знакомо.
Сейчас ночь. Голова одурманена усталостью. Только что выходил на поверхность земли: весь мир - темная чаша, и половина чаши с трех сторон беспрестанно озаряется ракетами. Орудийные выстрелы, и пулеметные очереди, и разрывы мин. А все световые эффекты виснут в осеннем сыром тумане. Бабенков топит мне печурку, становится жарко. Совершенно разбитый усталостью, ложусь спать…
3 ноября. Утро. КП батальона
Вчера явился капитан Герман из госпиталя. Его считали умершим от ран. Такие были сведения.
- А, покойник, явился!.. А ты знаешь, ты ведь покойник!
Герман усмехается:
- Я зашел на Черную голову (деревня), стучусь. Меня не хотят пускать: «Знать-то вас знаем, да ведь вас уже нет в живых!» Я смеюсь: «Что ж! Кладбище близко!»
Этот Герман назначен командиром батальона вместо Уверского. Герман ранен мелкими осколками в ногу и в пах. Он худощав, непоспешлив, самоуверен. Приняли его здесь с «осторожностью»: здесь любят Уверского и удивлены, что Уверский так быстро заменен новым. И присматриваются к нему: а каков еще будет он? как покажет себя?
Спит на своей кровати Карабанов, а мне часов с пяти что-то не спится. Встал босой, в белье (благо жарко в землянке), подсел к столу, пишу. Связной Бабенков чистит за дверью мои сапоги, потом входит, спрашивает:
- Где, товарищ комиссар, ваша гимнастерка?
Вижу в руках его чистый подворотничок, его собственный. Он заметил, что мой грязен, и знает, что другого у меня пет, и вот хочет пришить мне свой. Но у меня рюкзак остался на КП бригады, там есть смена, а сегодня я собираюсь туда, поэтому благодарю, отказываюсь.
Уже рассвело. Бабенков отнял снаружи от оконца землянки щиток, свет серый и молочно-тусклый сливается со светом керосиновой семилинейной лампы. На столе время от времени попискивает телефон. Карабанов спит. Доносятся гулы артиллерийской стрельбы. Вокруг поблизости - тихо. Вьется муха. А по стенам, за набитой на них бумагой, шуршат крысы. Вчера Васильев, откинувшись головой к стене, вдруг вскочил: «Крыса!» Она сквозь бумагу зацарапала лапками по его голове… Летят бомбардировщики. Бабенков подсаживается, рассказывает:
- Бомба! Видно даже, когда люки открывает! И - бомбу!.. И лежишь, голову отвернешь, смотришь. Если над тобой сбросил, значит, мимо, ведь дальше идет! Если же не над тобой, то слушаешь шуршанье ее. Вот эта - обязательно на тебя. И нервов не хватает, суешь лицо в землю, чтоб не смотреть. Убьет, оторвет что-нибудь!.. Жахнуло, и - ничего… Мимо!.. Когда они летят - как поросята свистят. Он сначала сирену у самолета запускает, все звуки сливаются, только самолет различаешь… Вот мины, - худо. Когда много мин, уже не считаешь, от которой согнуться, от которой не надо… А бомбы… Нет, я люблю смотреть, когда бомбы летят!..

Контузия
4 ноября. КП бригады
Я - контужен. К счастью, кажется, не сильно, но впечатление было сильное, - теряя сознание, успел подумать: «Все!.. Вот в какой гадкой глине конец пришел!..» И больше ничего не подумал, а когда очнулся, сообразить ничего не мог, тошнило и казалось только, что мозг мой плавает, ворочается, как ртуть, внутри головы. Болели затылок и левое ухо, а два каких-то красноармейца возились со мною, что-то такое объясняли мне, чего я, травмированный, не мог взять в толк… Потом, когда очухался, увидел, что лежу на мокрой траве, под кустиком, и два сидящих на корточках около меня бойца грызут сухари, участливо на меня поглядывая… Потом они спрашивали меня: ранен ли я куда-нибудь, или только меня «контужило»? А я и сам не знал, ощущая слабость, и тошноту, и сухость во рту, и сильнейшую головную боль. Приподнялся, осмотрел себя, как-то вчуже, будто издали. Пошевелил руками, ногами - довольно равнодушно убедился: все цело, но говорить все еще ничего не мог…
- Товарищ майор, поднесем тебя? - сказал один, но я помотал головой, попытался встать. Оба они подхватили меня под мышки, подняли, поставили на ноги. Я постоял, подумал: удержусь на ногах или нет? Ноги были слабыми, ватными…
Бойцы вывели меня на дорогу, от которой воздушной волной при разрыве снаряда меня отбросило… Осмотрелся, вспомнил, что шел от Невы на КП бригады вместе с примкнувшими ко мне на пути красноармейцами, но не этими, а другими. И тут я обрел дар речи:
- А где они, те двое?
Пожилой боец в мешковатой шинельке, в надвинутой на лоб шапке-ушанке спросил:
- Ваши, товарищ майор, бойцы?
- Незнакомые…
- Ну, это легше для вас… Одного хлопнуло, вот там, под бугорком, лежит, спину ему порвало. Удостоверились. Другой - сохранился в целости. Назад ушел.
- А документы этого?
- А тот - товарищ этого был, документы с собой понес, схоронить, сказал, людей подошлю, и пошел назад, тоже малость, вроде вас, оглоушенный… Из гвардейской он…
… Эти два бойца довели меня, поддерживая под руки, до первой землянки. Когда привели и я попал в тепло, мне опять стало плохо, уложили меня на нары, забылся… Говорят, спал долго. И ночевал у них.
Это были саперы из какого-то понтонного батальона.
Вот и все… На сей раз я цел.
Вчера было 3 ноября. А сегодня на армейской попутной подводе меня подвезли почти до КП бригады; не доезжая с километр, им надо было в сторону, спросили: доставить до места, или как? Я уже чувствовал себя хорошо, пошел сам, пешком. Только и сейчас тупо болит голова да как-то моментами немеет кожа лица и появляется странный туман в глазах. Но в общем чувствую себя нормально…
Пришел на КП бригады, решил никому ничего не рассказывать - важная ли штука легкая контузия, когда кругом столько людей гибнет и все к этому давно привычны?.. А все-таки смерть рядом была, и какое-то обидное чувство, хотя надо бы радоваться, что обошлось так!
… Из заботливости те два бойца, что меня привели в чувство, записали мою фамилию («Может, кто вами, товарищ майор, поинтересуется?»). Я вырвал им листок из моей полевой тетрадки, и старый боец старательно вывел на нем мою фамилию и никак не мог правильно записать слово «корреспондент». А я никак не мог объяснить ему, из какой я части, из бригады или из дивизии. Только сказал: «Из Ленинграда!»
… Сегодня - липкий снегопад, первый снег в этом году. Слякоть.

Возвращение в Ленинград
5 ноября. Ночь. «Астория»
Вчера на КП бригады написал и отправил в ТАСС по телеграфу две корреспонденции о людях первого батальона. Потом, чтобы завершить для себя картину боев на «пятачке», отправился в минометный дивизион 11-й осбр (командир капитан В. Г. Куренков), взаимодействовавший в тех боях с батальоном. Вместе с Куренковым и его замполитом батальонным комиссаром Самойленко составил схему боевых действий дивизиона и по рассказам командиров - минометчиков и разведчиков - записал все необходимое для ясного представления о том, как дивизион поддерживал пехоту.
А потом отправился пешком в Озерки, в политотдел 67-й армии, ночевал здесь вместе с Кесарем Ваниным, и он, видя, что я себя чувствую из рук вон плохо, без всяких моих просьб ухаживал за мной, как за братом, оказавшись прекрасным товарищем.
Сегодня, 5 ноября, ходил пешком в 45-ю гвардейскую дивизию. Присутствовал при вручении гвардейского знамени. Корреспонденцию об этом не пишу, предупрежденный представителями ленинградского отделения ТАСС, что пошлют они.
Поздно вечером вместе с К. Ваниным вернулся в Ленинград, на сей раз автомашиной, не испытав никаких трудностей.
После девятидневных блужданий по фронту, передовым позициям, по болотам и лесам, в темноте, по неизвестным мне дорогам, дорожкам, тропинкам и по глубокой грязи, после ночевок где попало и как попало - иногда в холоде, иногда, напротив, в жарко натопленных землянках, и, наконец, после контузии, я чувствую, что сил у меня осталось немного.
Но зато материал собрал - интересный, людей повидал - замечательных и потому доволен.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В КОНТРБАТАРЕЙНОМ ПОЛКУ
ПЕРЕД КРУТЫМ ПОВОРОТОМ ВОЙНЫ.
ЛЕНИНГРАДСКОЙ НОЧЬЮ.
12-й КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ГВАРДЕЙСКИЙ.
ЗНАКОМСТВО С ФОМИЧЕВЫМ.
РАБОТА РАЗВЕДЧИКА-НАБЛЮДАТЕЛЯ.
ОРУДИЕ МОСИЕНКО ВЕДЕТ ОГОНЬ.
НА ЗАВОДСКОЙ ТРУБЕ.
СТРАХ ОКРУЖЕНИЯ.
ОДНА НОЧЬ.
В СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ.
НА КОМАНДНОМ ПУНКТЕ ПОЛКА,
(Ленинград, 5-25 ноября, и Колпино, 53-я армия,
26-29 ноября 1942 года)

Перед крутым поворотом войны
5-25 ноября. Ленинград
После возвращения моего из батальона Карабанова прошло еще три недели. Первые четыре дня в Ленинграде я не обращался ни к кому за помощью. Я еще мог выходить из «Астории», передвигаться по городу, но у меня не было ни здоровья, ни тепла, ни питания. Зима уже вступила в свои права, выпавший было снег исчез, но мороз уже не спадал, земля промерзла, Нева стала затягиваться мелкоторосистым ледком, прорезанным только фарватерами копошившихся, торопившихся встать на зимовку судов. Жестко-розовое по утрам небо, звездные ночи без облаков - все стало словно вырезанным из металла.
К, празднику город ждал каких-либо новых пакостей от немцев, но чего-либо необычного не случилось. В эти дни были только яростные артиллерийские обстрелы из осадных дальнобойных орудий. Немцам не удалось использовать их для штурма, и за срыв его они теперь мстили населению Ленинграда. Еще много домов разъято снарядами.
Немцы силились и бомбить Ленинград после долгого летнего перерыва, были многочисленные воздушные тревоги, а в небесах - бои, но свиста бомб я ни разу не слышал, а зенитки наши били не сплошным валом всей своей мощи, а только участками, там, где пролетали воздушные пираты. И все же бомбы коегде падали: 5 ноября торпедная бомба упала на здание Куйбышевского райкома, но повреждения оказались незначительными; четыре дома разбиты на Боровой улице… При воздушных налетах люди продолжали ходить по улицам, останавливались только трамваи.
К празднику город получил свет от Волховстроя, по проведенному по дну Ладоги кабелю; в квартирах многих жителей зажглись лампочки Ильича; а в «Астории», все еще не отапливаемой, электрический свет включался с восьми вечера до часа ночи.
7 ноября состоялась премьера пьесы «Раскинулось море широко», накануне была премьера пьесы А. Корнейчука «Фронт», а третьим подарком к празднику была премьера оперы «Евгений Онегин», состоявшаяся 8 ноября.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72