Ее глубоко запавшие, болезненно блестящие глаза упрямо-требовательны. Несколько других женщин, закутанных во все теплое, стоят в двух шагах, сурово и молча глядят на нее: поднимет она лом или не поднимет?
Улица похожа на горный, заваленный лавиной ледник. Грязный снег опал и утрамбовался посередине, а по краям, над забытыми панелями, выгибается шлейфами от окон вторых этажей. Проходы шириною в тропинку проделаны только к воротам.
Эта девушка-политорганизатор пришла в домоуправление агитировать: всем трудоспособным выйти на очистку ленинградской улицы. А улица погребена в глубоких снегах. А кто нынче трудоспособен? Вместе с дворничихой девушка обошла все квартиры: в двух обнаружила трупы умерших на днях людей («Почему не вывезены?» - «А у кого ж сил хватит вывезти?»); в других квартирах - полумертвые жильцы лежат на своих кроватях или жмутся вкруг накаленных докрасна «буржуек»…
И все-таки пять-шесть женщин согласились выйти, собрались в домоуправлении. Одна, пожилая и грубоватая, говорила за всех. Другие молчали.
- Подумаешь, - агитировать! Мы и рады бы, да разве хватит нас, маломощных, своротить эти горы?
И, отворачивая рукава, показывает свои худые, как плети, руки:
- Разве такими поднимешь лом?
- А я подниму, покажу пример! - сказала политорганизатор.
- Где тебе! У тебя руки похилей наших!.. Понимаем, конечно… Тебя, дуру, райком послал!.. А как звать тебя?
- Зовут Валентиной… Фамилия моя - Григорова.
- Партийная?
- Комсомолка я… Девятнадцать мне!..
- Как же ты выжила, доченька? - Голос женщины вдруг мягчеет. - Посылают тоже! Да ты знаешь, сколько мы, бабы, тут за зиму наворочали? Пример нам подавать нечего, сами бы тебе подали, кабы силушка! А ее нет!..
В темном уголке домоуправления горит свечка. Лица истощенных женщин остры, костисты, изрезаны глубокими тенями. Я сижу в другом углу длинной полуподвальной комнаты, под стрелкой, указывающей на ступеньки в подвал, и криво намалеванной надписью: «Бомбоубежище». Меня, неведомого им («ну какой-то командир, с фронта!»), не замечают.
Набережная канала Грибоедова
от снега очищена.
Весна 1942 года.
Политорганизатор Валя Григорова уговаривает женщин:
- Ведь надо же! Вы же, как и все, - защитницы Ленинграда!
С нею не спорят. С нею соглашаются: «Надо!» И все-таки: «Рады бы, да сил нет!»
В углу, под развешанным на стене пожарным инвентарем, стоят лопаты и ломы.
- Пойдемте! - неожиданно для себя говорю я, подходя к женщинам. - Я возьму два лома, вы - по одному. Товарищ Григорова, пошли!..
Политорганизатор Валя Григорова радостно восклицает:
- Спасибо, товарищ командир! Пошли!..
И все мы, будто и не было спора, с лопатами и ломами выходим гуськом на улицу…
- … А ты все-таки пример нам показывай, показывай! - говорит Вале та, грубоватая женщина - Товарищ военный поколотил-поколотил, да ему что? Ведь он не у нас живет. Как зашел случайно, так и уйдет. Не его эта улица - наша. А нам с тобою тут на полгода работы хватит! Покажи свою доблесть, Валюшка!
Политорганизатор Валя Григорова, ударив ломом отчаянно, с десяток раз, выдохлась, как и я. А теперь стоит, обжав лом брезентовыми рукавичками, и над печально-упрямыми глазами ее - капельки пота.
Та женщина долго, пристально, пристрастно всматривается в ее лицо и вдруг решительно берется за едва удерживаемый Валей лом:
- Давай вместе, доченька!
Они силятся вдвоем поднять этот проклятый лом. Но и вдвоем у них не хватает сил.
- А ну, бабоньки, подходите! - решительно говорит женщина. - Вдвоем не можем, так впятером осилим! Надо ж нам хоть этой железякой немца побить, распроэтакого!.. А ну, дружно!.. Не горюй, девочка!
И десять женских рук хватаются за один лом, поднимают его, неловко ударяют им по льду. Женщинам тесно, они мешают одна другой.
- По трое, по трое! - командует женщина. - Женя, Шура, да отойдите вы, за другой беритесь!.. А мы - втроем!..
… Да! Сегодня я своими глазами вижу, как начинается очистка еще одной улицы Ленинграда.
Маленькими группами собираются женщины у каждых ворот этой узкой улицы Плеханова. И шеренга их, мучительно, но упрямо работающих, уходит в даль, в просвет улицы.
А на больших, широких проспектах Ленинграда трудятся уже сотни и тысячи людей - все больше женщины!
Я глядел на этих женщин и повторял про себя на днях слышанные по радио или читанные в газете стихи Ольги Берггольц:
… И если чем нибудь могу гордиться, То, как и все друзья мои вокруг, Горжусь, что до сих пор могу трудиться, Не складывая ослабевших рук Горжусь, что в эти дни, как никогда, Мы знали вдохновение труда…
Здесь, в холоде и мраке блокированного Ленинграда, мы любим мужественные стихотворения Ольги Берггольц. Поэтессы блокадного Ленинграда Ольга Берггольц и Вера Инбер - в эти дни наша гордость! Умерла от голода Надежда Рославлева, но работает в летных частях Людмила Попова, слагает стихи Елена Вечтомова. Наряду с поэтами и писателями - Н. Тихоновым, А. Прокофьевым, Вс. Вишневским, В. Саяновым, Б. Лихаревым, Вс Азаровым, В. Шефнером, М. Дудиным, И. Авраменко, А. Решетовым и многими, многими другими - свой труд влагают, как оружие в душу ленинградцев, и наши, оставшиеся здесь писательницы: В. Кетлинская, Е. Катерли, А. Голубева. А наши художницы, наши артистки, - разве возможно перечислить всех представительниц искусства, не пожелавших уехать из Ленинграда?
Л - ленинградка
Две женщины - молодая и пожилая - тянут по улице саночки, тяжело нагруженные дровами. Они потрудились сегодня, раскалывая и перепиливая бревна и обломки досок.
Гул, грохот, звон стекол. Падает неподалеку снаряд. Громкоговоритель на перекрестке улиц внушительно повторяет: «Артиллерийский обстрел района продолжается. Населению укрыться!»
«Населению укрыться!» - настойчиво повторяет громкоговоритель. Женщины останавливаются: - В подъезд зайти, что ли?
- А санки как?
- Здесь оставим, - кто их возьмет!
Еще один снаряд разрывается в соседнем квартале. Женщины прислушиваются. Стоят. Спокойно и неторопливо обсуждают: зайти им в подъезд или не заходить?
А твоей Кате тоже увеличили? - неожиданно опрашивает молодая, та, что в ватной куртке и ватных брюках.
А как же… Она на оборонительных… Нам теперь хорошо… Вот только, думается, лучше б мукой давали. Хлеба-то не почувствуешь, а мукой - я бы пирожки делала, все, знаешь, разнообразие.
Забыв о причине своей остановки, женщины горячо обсуждают, что еще можно бы сделать, если б норму хлеба выдавали мукой.
Обстрел продолжается. Разговор стоящих у саночек женщин - тоже. Внезапно молодая спохватывается:
Да чего же мы стоим-то?
А стреляет он…
Пойдем, ладно! - махнув на звук какого-то разрыва, донесшийся от середины квартала, произносит молодая.
Пойдем, правда! Все равно! - И, взявшись за петлю веревки, женщины неторопливо тянут саночки дальше…
Идут прохожие. Стоит у ворот, опираясь на лопату, только дежурная ПВО, задумчиво смотрит вдоль улицы, и в глазах ее скучающее выражение…
То, что в других городах вызвало бы страх и уныние, - здесь, в привычном ко всему Ленинграде, вросло в быт, вроде как скверная, но привычная особенность климата.
Девушка-письмоносец поднимается с тяжелой сумкой по лестнице пятиэтажного дома. В этот дом попало за время войны уже три снаряда. Две квартиры разбиты, третья лишилась маленькой, угловой комнаты. Несколько снарядов упали во двор и несколько вокруг дома. А он стоит, так же как тысячи других ленинградских жилых домов. В нем много пустых квартир, но немало и населенных - теми жильцами, которые никуда из родного города не захотели уехать.
Все они близко перезнакомились, сдружились, все ревниво следят за порядком в доме.
Девушка-письмоносец стучится в квартиру пятого этажа:
Марья Васильевна, вам письмо из Свердловска. У вас кто там: сын или дочка?
Нет, милая, просто друзья!.. - отвечает Марья Васильевна. - А вы что ж это в такой час ходите?
А в какой такой час?
Да смотрите, как он кладет! Вот только что - из окна смотрела - один разорвался у перекрестка…
А, обстрел-то?.. Так мне ж некогда! Сколько почты разнести надо…
Дверь захлопывается. Письмоносец стучит в другие квартиры. Одна из раскрывшихся дверей выпускает на лестницу разлетающийся мелодичными всплесками вальс Шопена - в той квартире школьница Лена каждый день практикуется в игре «а рояле. Из другой квартиры доносится стук пишущей машинки.
Обстрел продолжается.
Сегодня в дом попал четвертый за время войны снаряд. Он угодил во второй этаж, над воротами, в ту квартиру, где живет одинокая старушка. Квартира разбита. Старушка осталась жива - она выходила на часок в магазин, за хлебом. Вхожу в помещение домоуправления. Здесь, после осмотра разбитой квартиры, обсуждают, в какую из пустующих квартир переселить старушку. В обсуждении принимают участие Марья Васильевна и школьница Лена… Старушке дадут необходимую мебель, одежду, посуду… Старушка сидит тут же, благодарит заботливых женщин и время от времени закипает ненавистью: «Ох, проклятый… Уж отмстится ему!.. Уж так отмстится!.. Я б сама ему…»
Старушечьи кулачки сжимаются. Глядя на старую, все на миг умолкают. Управхоз говорит:
Ничего он не понимает в нашем народе… Все думает панику на нас нагнать, а растит только злобу нашу… Глядите, бабку нашу, тихую, и ту в какую ярость вогнал!..
Вогнал, вогнал, родимые! - горячо подтверждает старушка. - Близко вот только мне с ним не встретиться… А уж встретились бы…
Если б только немец видел выражение глаз этих женщин при одной их мысли о том, что сделала бы каждая из них, столкнувшись лицом к лицу с опостылевшим, заклятым врагом!.. Если б только он видел! В липком страхе уронил бы руки от угломера того дальнобойного орудия, какое приказано ему навести на центральную улицу Ленинграда… Схватился бы за голову, понял бы, что никогда не выбраться ему отсюда в свою Германию, сквозь ненавидящий его, готовящий ему здесь могилу русский народ!..
Женщина Ленинграда!.. Прекрасны гневные чувства твои, прекрасно величавое твое спокойствие!..
Если ты воин Красной Армии - прекрасен твой ратный подвиг! Если ты домашняя хозяйка - прекрасен твой обыденный труд!
В милиции, в ПВО, в автобатах «Дороги жизни», в госпиталях, за рулем газогенераторных автомобилей, на судостроительных верфях, где уже готовится к навигации паровой и моторный флот, на сцене театра, в детских яслях, в диспетчерской, отправляющей железнодорожный состав на станцию Борисова Грива, - везде, во всей многогранной жизни великого города, мы видим вдохновенное женское лицо. В его чертах гордость за тот огромный, самозабвенный труд, которым крепок и силен непобедимый город.
Артиллерийский обстрел продолжается? Да… Но разве может он помешать доблестному труду, приближающему час грядущего торжества справедливости?
Женские бригады трудятся под обстрелом на очистке улиц. Снаряд падает среди работниц. На их место встают другие. Работа не прекращается. Через час-другой снаряд убивает еще нескольких. На их место встает третья группа работниц, и работа по-прежнему продолжается. Никто не кричит, не бежит, не плачет. Врываются в снег лопаты, очищается середина улицы… Скоро улицы, дворы, дома Ленинграда будут чисты!
«Я - ленинградка» - это такая любовь к родному городу, которая за время блокады разрослась в новое, неведомое в истории чувство: в нем забыто все личное, в нем - могучая гражданственность. В нем - наша победа над лютым, бездушным врагом!
Точка No 5
Тяжело нынче зимою на всех фронтах Отечественной войны. Но нет фронта тяжелей Ленинградского, обведенного кольцом беспощадной голодной блокады. Даже на Волховском, действующем на внешнем обводе кольца, в засугробленных лесах и болотах Приладожья, - армейский паек достаточен. Там тоже - защитники Ленинграда, но пути к тылам страны им открыты, тыл шлет им пополнения из Сибири, с Урала, шлет продовольствие, я теплую одежду, и боеприпасы. Здесь же, где каждый грамм груза, доставленного через Ладогу, - драгоценность, где каждый воин - истощенный голодом житель осажденного Ленинграда, - все иначе!..
На передовых позициях, у Колпина, в отвоеванной у врага траншее, с шестнадцатого февраля существует в ряду других «точка No 5». Это огневая пулеметно-минометная точка третьего взвода третьей роты артиллерийско-пулеметного батальона. Командир третьей роты - лейтенант Василий Чапаев, а командир огневого взвода - лейтенант Александр Фадеев. И хотя никакими уставами «пулеметно-минометные точки» не предусмотрены, и хотя громкие, всем известные имена - только случайное совпадение, но все именно так и есть. Здесь, на переднем крае, в числе шести человек взвода Фадеева сражается Вера Лебедева, теперь уже не саниструктор, а комсорг роты, младший политрук, а к тому же еще и снайпер. Свою третью роту Вера называет не иначе, как чапаевской. Это название обязывает; из шести человек первоначального состава взвода уцелели пока только двое - Фадеев да Лебедева, четверо других менялись несколько раз, и были две такие недели, когда неоткуда было взять пополнения, - Вера Лебедева и Александр Фадеев оборонялись на своей точке только вдвоем Но сейчас во взводе снова шесть человек, и располагает взвод кроме личного оружия - автоматов и гранат - двумя ротными минометами, станковым и ручным пулеметом. Ручной пулемет, впрочем, недавно подбит, и его отправили на ремонт…
Кажется, никогда не кончится лютая зима. Скованная тридцатиградусными морозами земля поддается лишь разрывам мин и снарядов. Выкопать себе новое жилье вместо отбитой у немцев «лисьей норы» ослабленные голодом бойцы не могут. Отдежурив свои два часа в траншее, боец, извиваясь в снегу, заползает в нору и подолгу отлеживается у железной печки.
В этой норе живет Вера Лебедева и живут пятеро обросших бородами мужчин. Хмурым, угрюмым, ослабленным, им кажется, что их комсорг Вера - жизнерадостна и весела; кабы не ее звонкий голос, не ее задушевные разговоры, им было бы совсем худо. Стоит затопить печку щепками, дым наполняет нору. Подтягиваясь к огню, люди надевают противогазы. Кто не хочет надеть противогаз или начнет в нем задыхаться, волен, откинув край плащ-палатки, заменяющей дверь, высунуть голову из норы в траншею.
В эту минуту он, по правилам игры, придуманной Верой Лебедевой, называется «машинистом»: он как бы смотрит на путь. А тот, кто растапливает печку, именуется «кочегаром». «Машинист» кричит «кочегару»:
- Подбрось уголька!
Но хочешь не хочешь, а за то, что сам пользуешься воздухом, когда задыхаются другие, ты, «машинист», должен гудеть как паровоз, трогающийся с места. А когда холод, текущий из-под приподнятой плащпалатки, вымораживает всех, «машинисту» кричат:
- Закрой поддувало!
Тогда, надев противогаз, «машинист» подползает к печке, становится «кочегаром», а чуть потеплеет в норе, следующий по очереди может высунуть из норы свою голову.
Эту ребяческую игру Вера Лебедева придумала, чтоб отвлекать своих товарищей от унылых дум. Спасибо ей: она еще может шутить, она придумывает много шуток! Она так истощена, что ее, кажется, и нет в свернутом клубочком «а наре овчинном полушубке. Видны только ее огромные горячечные глаза. Но она единственная еще никому никогда не пожаловалась на свое нечеловеческое существование, и она умеет вызывать шутками смех, даже растирая отмороженные руки и ноги вернувшемуся с дежурства бойцу. Ее все слушаются, и если бы не она… если бы не она…
Придет ли когда-нибудь день, когда можно будет наесться досыта, вот так: положить перед собою буханку ароматного ржаного хлеба и резать его ломтями и есть, есть, не боясь, что он кончится, есть, пока не отпадет проклятое чувство голода! Может ли быть, чтоб такой день не пришел? Но хватит ли сил дождаться?
Веру только что спросили:
- О чем ты думаешь?
Встряхнув головой, она смеется непринужденно:
- Я думаю, как выглядит сейчас фриц, который наворовал женских кружевных панталон, а сегодня вынужден все накрутить на себя! Представьте себе только, ребята: небритая морда, синий нос и кружева, накрученные под шлемом… Завоеватель!
Смеются все. И будто теплее становится в норе.
А ну пошли, ребята!
Куда?
Траншею чистить!
Все еще ухмыляясь, армейцы берутся за лопаты, плотнее затянув ватники, гуськом выбираются из норы, - всех сразу охватывает слепящая вьюга.
Глухо звенит металл, натыкаясь сквозь порошистый снег на мерзлые комья земли. Рядом с Верой медленно нагибается, еще медленней разгибается боец Федор Кувалдин. Смотря на его худобу, Вера размышляет о том, что этот высокий молодой мужчина - все-таки здоровый парень; в другое время силища в его мускулах только играла бы. Да и сейчас он, наверное, вдесятеро сильнее ее.
- Скажи, Вера, - тяжело вздохнув, откладывает лопату Кувалдин, - доживу я до такой вот краюхи хлеба? Или уже не доживу?
Вера резко втыкает в снег и свою лопату.
- До такого дня, когда ты петь и смеяться будешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Улица похожа на горный, заваленный лавиной ледник. Грязный снег опал и утрамбовался посередине, а по краям, над забытыми панелями, выгибается шлейфами от окон вторых этажей. Проходы шириною в тропинку проделаны только к воротам.
Эта девушка-политорганизатор пришла в домоуправление агитировать: всем трудоспособным выйти на очистку ленинградской улицы. А улица погребена в глубоких снегах. А кто нынче трудоспособен? Вместе с дворничихой девушка обошла все квартиры: в двух обнаружила трупы умерших на днях людей («Почему не вывезены?» - «А у кого ж сил хватит вывезти?»); в других квартирах - полумертвые жильцы лежат на своих кроватях или жмутся вкруг накаленных докрасна «буржуек»…
И все-таки пять-шесть женщин согласились выйти, собрались в домоуправлении. Одна, пожилая и грубоватая, говорила за всех. Другие молчали.
- Подумаешь, - агитировать! Мы и рады бы, да разве хватит нас, маломощных, своротить эти горы?
И, отворачивая рукава, показывает свои худые, как плети, руки:
- Разве такими поднимешь лом?
- А я подниму, покажу пример! - сказала политорганизатор.
- Где тебе! У тебя руки похилей наших!.. Понимаем, конечно… Тебя, дуру, райком послал!.. А как звать тебя?
- Зовут Валентиной… Фамилия моя - Григорова.
- Партийная?
- Комсомолка я… Девятнадцать мне!..
- Как же ты выжила, доченька? - Голос женщины вдруг мягчеет. - Посылают тоже! Да ты знаешь, сколько мы, бабы, тут за зиму наворочали? Пример нам подавать нечего, сами бы тебе подали, кабы силушка! А ее нет!..
В темном уголке домоуправления горит свечка. Лица истощенных женщин остры, костисты, изрезаны глубокими тенями. Я сижу в другом углу длинной полуподвальной комнаты, под стрелкой, указывающей на ступеньки в подвал, и криво намалеванной надписью: «Бомбоубежище». Меня, неведомого им («ну какой-то командир, с фронта!»), не замечают.
Набережная канала Грибоедова
от снега очищена.
Весна 1942 года.
Политорганизатор Валя Григорова уговаривает женщин:
- Ведь надо же! Вы же, как и все, - защитницы Ленинграда!
С нею не спорят. С нею соглашаются: «Надо!» И все-таки: «Рады бы, да сил нет!»
В углу, под развешанным на стене пожарным инвентарем, стоят лопаты и ломы.
- Пойдемте! - неожиданно для себя говорю я, подходя к женщинам. - Я возьму два лома, вы - по одному. Товарищ Григорова, пошли!..
Политорганизатор Валя Григорова радостно восклицает:
- Спасибо, товарищ командир! Пошли!..
И все мы, будто и не было спора, с лопатами и ломами выходим гуськом на улицу…
- … А ты все-таки пример нам показывай, показывай! - говорит Вале та, грубоватая женщина - Товарищ военный поколотил-поколотил, да ему что? Ведь он не у нас живет. Как зашел случайно, так и уйдет. Не его эта улица - наша. А нам с тобою тут на полгода работы хватит! Покажи свою доблесть, Валюшка!
Политорганизатор Валя Григорова, ударив ломом отчаянно, с десяток раз, выдохлась, как и я. А теперь стоит, обжав лом брезентовыми рукавичками, и над печально-упрямыми глазами ее - капельки пота.
Та женщина долго, пристально, пристрастно всматривается в ее лицо и вдруг решительно берется за едва удерживаемый Валей лом:
- Давай вместе, доченька!
Они силятся вдвоем поднять этот проклятый лом. Но и вдвоем у них не хватает сил.
- А ну, бабоньки, подходите! - решительно говорит женщина. - Вдвоем не можем, так впятером осилим! Надо ж нам хоть этой железякой немца побить, распроэтакого!.. А ну, дружно!.. Не горюй, девочка!
И десять женских рук хватаются за один лом, поднимают его, неловко ударяют им по льду. Женщинам тесно, они мешают одна другой.
- По трое, по трое! - командует женщина. - Женя, Шура, да отойдите вы, за другой беритесь!.. А мы - втроем!..
… Да! Сегодня я своими глазами вижу, как начинается очистка еще одной улицы Ленинграда.
Маленькими группами собираются женщины у каждых ворот этой узкой улицы Плеханова. И шеренга их, мучительно, но упрямо работающих, уходит в даль, в просвет улицы.
А на больших, широких проспектах Ленинграда трудятся уже сотни и тысячи людей - все больше женщины!
Я глядел на этих женщин и повторял про себя на днях слышанные по радио или читанные в газете стихи Ольги Берггольц:
… И если чем нибудь могу гордиться, То, как и все друзья мои вокруг, Горжусь, что до сих пор могу трудиться, Не складывая ослабевших рук Горжусь, что в эти дни, как никогда, Мы знали вдохновение труда…
Здесь, в холоде и мраке блокированного Ленинграда, мы любим мужественные стихотворения Ольги Берггольц. Поэтессы блокадного Ленинграда Ольга Берггольц и Вера Инбер - в эти дни наша гордость! Умерла от голода Надежда Рославлева, но работает в летных частях Людмила Попова, слагает стихи Елена Вечтомова. Наряду с поэтами и писателями - Н. Тихоновым, А. Прокофьевым, Вс. Вишневским, В. Саяновым, Б. Лихаревым, Вс Азаровым, В. Шефнером, М. Дудиным, И. Авраменко, А. Решетовым и многими, многими другими - свой труд влагают, как оружие в душу ленинградцев, и наши, оставшиеся здесь писательницы: В. Кетлинская, Е. Катерли, А. Голубева. А наши художницы, наши артистки, - разве возможно перечислить всех представительниц искусства, не пожелавших уехать из Ленинграда?
Л - ленинградка
Две женщины - молодая и пожилая - тянут по улице саночки, тяжело нагруженные дровами. Они потрудились сегодня, раскалывая и перепиливая бревна и обломки досок.
Гул, грохот, звон стекол. Падает неподалеку снаряд. Громкоговоритель на перекрестке улиц внушительно повторяет: «Артиллерийский обстрел района продолжается. Населению укрыться!»
«Населению укрыться!» - настойчиво повторяет громкоговоритель. Женщины останавливаются: - В подъезд зайти, что ли?
- А санки как?
- Здесь оставим, - кто их возьмет!
Еще один снаряд разрывается в соседнем квартале. Женщины прислушиваются. Стоят. Спокойно и неторопливо обсуждают: зайти им в подъезд или не заходить?
А твоей Кате тоже увеличили? - неожиданно опрашивает молодая, та, что в ватной куртке и ватных брюках.
А как же… Она на оборонительных… Нам теперь хорошо… Вот только, думается, лучше б мукой давали. Хлеба-то не почувствуешь, а мукой - я бы пирожки делала, все, знаешь, разнообразие.
Забыв о причине своей остановки, женщины горячо обсуждают, что еще можно бы сделать, если б норму хлеба выдавали мукой.
Обстрел продолжается. Разговор стоящих у саночек женщин - тоже. Внезапно молодая спохватывается:
Да чего же мы стоим-то?
А стреляет он…
Пойдем, ладно! - махнув на звук какого-то разрыва, донесшийся от середины квартала, произносит молодая.
Пойдем, правда! Все равно! - И, взявшись за петлю веревки, женщины неторопливо тянут саночки дальше…
Идут прохожие. Стоит у ворот, опираясь на лопату, только дежурная ПВО, задумчиво смотрит вдоль улицы, и в глазах ее скучающее выражение…
То, что в других городах вызвало бы страх и уныние, - здесь, в привычном ко всему Ленинграде, вросло в быт, вроде как скверная, но привычная особенность климата.
Девушка-письмоносец поднимается с тяжелой сумкой по лестнице пятиэтажного дома. В этот дом попало за время войны уже три снаряда. Две квартиры разбиты, третья лишилась маленькой, угловой комнаты. Несколько снарядов упали во двор и несколько вокруг дома. А он стоит, так же как тысячи других ленинградских жилых домов. В нем много пустых квартир, но немало и населенных - теми жильцами, которые никуда из родного города не захотели уехать.
Все они близко перезнакомились, сдружились, все ревниво следят за порядком в доме.
Девушка-письмоносец стучится в квартиру пятого этажа:
Марья Васильевна, вам письмо из Свердловска. У вас кто там: сын или дочка?
Нет, милая, просто друзья!.. - отвечает Марья Васильевна. - А вы что ж это в такой час ходите?
А в какой такой час?
Да смотрите, как он кладет! Вот только что - из окна смотрела - один разорвался у перекрестка…
А, обстрел-то?.. Так мне ж некогда! Сколько почты разнести надо…
Дверь захлопывается. Письмоносец стучит в другие квартиры. Одна из раскрывшихся дверей выпускает на лестницу разлетающийся мелодичными всплесками вальс Шопена - в той квартире школьница Лена каждый день практикуется в игре «а рояле. Из другой квартиры доносится стук пишущей машинки.
Обстрел продолжается.
Сегодня в дом попал четвертый за время войны снаряд. Он угодил во второй этаж, над воротами, в ту квартиру, где живет одинокая старушка. Квартира разбита. Старушка осталась жива - она выходила на часок в магазин, за хлебом. Вхожу в помещение домоуправления. Здесь, после осмотра разбитой квартиры, обсуждают, в какую из пустующих квартир переселить старушку. В обсуждении принимают участие Марья Васильевна и школьница Лена… Старушке дадут необходимую мебель, одежду, посуду… Старушка сидит тут же, благодарит заботливых женщин и время от времени закипает ненавистью: «Ох, проклятый… Уж отмстится ему!.. Уж так отмстится!.. Я б сама ему…»
Старушечьи кулачки сжимаются. Глядя на старую, все на миг умолкают. Управхоз говорит:
Ничего он не понимает в нашем народе… Все думает панику на нас нагнать, а растит только злобу нашу… Глядите, бабку нашу, тихую, и ту в какую ярость вогнал!..
Вогнал, вогнал, родимые! - горячо подтверждает старушка. - Близко вот только мне с ним не встретиться… А уж встретились бы…
Если б только немец видел выражение глаз этих женщин при одной их мысли о том, что сделала бы каждая из них, столкнувшись лицом к лицу с опостылевшим, заклятым врагом!.. Если б только он видел! В липком страхе уронил бы руки от угломера того дальнобойного орудия, какое приказано ему навести на центральную улицу Ленинграда… Схватился бы за голову, понял бы, что никогда не выбраться ему отсюда в свою Германию, сквозь ненавидящий его, готовящий ему здесь могилу русский народ!..
Женщина Ленинграда!.. Прекрасны гневные чувства твои, прекрасно величавое твое спокойствие!..
Если ты воин Красной Армии - прекрасен твой ратный подвиг! Если ты домашняя хозяйка - прекрасен твой обыденный труд!
В милиции, в ПВО, в автобатах «Дороги жизни», в госпиталях, за рулем газогенераторных автомобилей, на судостроительных верфях, где уже готовится к навигации паровой и моторный флот, на сцене театра, в детских яслях, в диспетчерской, отправляющей железнодорожный состав на станцию Борисова Грива, - везде, во всей многогранной жизни великого города, мы видим вдохновенное женское лицо. В его чертах гордость за тот огромный, самозабвенный труд, которым крепок и силен непобедимый город.
Артиллерийский обстрел продолжается? Да… Но разве может он помешать доблестному труду, приближающему час грядущего торжества справедливости?
Женские бригады трудятся под обстрелом на очистке улиц. Снаряд падает среди работниц. На их место встают другие. Работа не прекращается. Через час-другой снаряд убивает еще нескольких. На их место встает третья группа работниц, и работа по-прежнему продолжается. Никто не кричит, не бежит, не плачет. Врываются в снег лопаты, очищается середина улицы… Скоро улицы, дворы, дома Ленинграда будут чисты!
«Я - ленинградка» - это такая любовь к родному городу, которая за время блокады разрослась в новое, неведомое в истории чувство: в нем забыто все личное, в нем - могучая гражданственность. В нем - наша победа над лютым, бездушным врагом!
Точка No 5
Тяжело нынче зимою на всех фронтах Отечественной войны. Но нет фронта тяжелей Ленинградского, обведенного кольцом беспощадной голодной блокады. Даже на Волховском, действующем на внешнем обводе кольца, в засугробленных лесах и болотах Приладожья, - армейский паек достаточен. Там тоже - защитники Ленинграда, но пути к тылам страны им открыты, тыл шлет им пополнения из Сибири, с Урала, шлет продовольствие, я теплую одежду, и боеприпасы. Здесь же, где каждый грамм груза, доставленного через Ладогу, - драгоценность, где каждый воин - истощенный голодом житель осажденного Ленинграда, - все иначе!..
На передовых позициях, у Колпина, в отвоеванной у врага траншее, с шестнадцатого февраля существует в ряду других «точка No 5». Это огневая пулеметно-минометная точка третьего взвода третьей роты артиллерийско-пулеметного батальона. Командир третьей роты - лейтенант Василий Чапаев, а командир огневого взвода - лейтенант Александр Фадеев. И хотя никакими уставами «пулеметно-минометные точки» не предусмотрены, и хотя громкие, всем известные имена - только случайное совпадение, но все именно так и есть. Здесь, на переднем крае, в числе шести человек взвода Фадеева сражается Вера Лебедева, теперь уже не саниструктор, а комсорг роты, младший политрук, а к тому же еще и снайпер. Свою третью роту Вера называет не иначе, как чапаевской. Это название обязывает; из шести человек первоначального состава взвода уцелели пока только двое - Фадеев да Лебедева, четверо других менялись несколько раз, и были две такие недели, когда неоткуда было взять пополнения, - Вера Лебедева и Александр Фадеев оборонялись на своей точке только вдвоем Но сейчас во взводе снова шесть человек, и располагает взвод кроме личного оружия - автоматов и гранат - двумя ротными минометами, станковым и ручным пулеметом. Ручной пулемет, впрочем, недавно подбит, и его отправили на ремонт…
Кажется, никогда не кончится лютая зима. Скованная тридцатиградусными морозами земля поддается лишь разрывам мин и снарядов. Выкопать себе новое жилье вместо отбитой у немцев «лисьей норы» ослабленные голодом бойцы не могут. Отдежурив свои два часа в траншее, боец, извиваясь в снегу, заползает в нору и подолгу отлеживается у железной печки.
В этой норе живет Вера Лебедева и живут пятеро обросших бородами мужчин. Хмурым, угрюмым, ослабленным, им кажется, что их комсорг Вера - жизнерадостна и весела; кабы не ее звонкий голос, не ее задушевные разговоры, им было бы совсем худо. Стоит затопить печку щепками, дым наполняет нору. Подтягиваясь к огню, люди надевают противогазы. Кто не хочет надеть противогаз или начнет в нем задыхаться, волен, откинув край плащ-палатки, заменяющей дверь, высунуть голову из норы в траншею.
В эту минуту он, по правилам игры, придуманной Верой Лебедевой, называется «машинистом»: он как бы смотрит на путь. А тот, кто растапливает печку, именуется «кочегаром». «Машинист» кричит «кочегару»:
- Подбрось уголька!
Но хочешь не хочешь, а за то, что сам пользуешься воздухом, когда задыхаются другие, ты, «машинист», должен гудеть как паровоз, трогающийся с места. А когда холод, текущий из-под приподнятой плащпалатки, вымораживает всех, «машинисту» кричат:
- Закрой поддувало!
Тогда, надев противогаз, «машинист» подползает к печке, становится «кочегаром», а чуть потеплеет в норе, следующий по очереди может высунуть из норы свою голову.
Эту ребяческую игру Вера Лебедева придумала, чтоб отвлекать своих товарищей от унылых дум. Спасибо ей: она еще может шутить, она придумывает много шуток! Она так истощена, что ее, кажется, и нет в свернутом клубочком «а наре овчинном полушубке. Видны только ее огромные горячечные глаза. Но она единственная еще никому никогда не пожаловалась на свое нечеловеческое существование, и она умеет вызывать шутками смех, даже растирая отмороженные руки и ноги вернувшемуся с дежурства бойцу. Ее все слушаются, и если бы не она… если бы не она…
Придет ли когда-нибудь день, когда можно будет наесться досыта, вот так: положить перед собою буханку ароматного ржаного хлеба и резать его ломтями и есть, есть, не боясь, что он кончится, есть, пока не отпадет проклятое чувство голода! Может ли быть, чтоб такой день не пришел? Но хватит ли сил дождаться?
Веру только что спросили:
- О чем ты думаешь?
Встряхнув головой, она смеется непринужденно:
- Я думаю, как выглядит сейчас фриц, который наворовал женских кружевных панталон, а сегодня вынужден все накрутить на себя! Представьте себе только, ребята: небритая морда, синий нос и кружева, накрученные под шлемом… Завоеватель!
Смеются все. И будто теплее становится в норе.
А ну пошли, ребята!
Куда?
Траншею чистить!
Все еще ухмыляясь, армейцы берутся за лопаты, плотнее затянув ватники, гуськом выбираются из норы, - всех сразу охватывает слепящая вьюга.
Глухо звенит металл, натыкаясь сквозь порошистый снег на мерзлые комья земли. Рядом с Верой медленно нагибается, еще медленней разгибается боец Федор Кувалдин. Смотря на его худобу, Вера размышляет о том, что этот высокий молодой мужчина - все-таки здоровый парень; в другое время силища в его мускулах только играла бы. Да и сейчас он, наверное, вдесятеро сильнее ее.
- Скажи, Вера, - тяжело вздохнув, откладывает лопату Кувалдин, - доживу я до такой вот краюхи хлеба? Или уже не доживу?
Вера резко втыкает в снег и свою лопату.
- До такого дня, когда ты петь и смеяться будешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72