После чтения этого грязного листка мою руки в речной воде.
И вот сижу на гранитном валуне, на самом берегу прозрачно-коричневой, сверкающей в лучах жаркого солнца речки. Привел в порядок все записи в этой тетради и написал письмо родным в Ярославль:
«… День, как и вчера, изумительно хорош, он тепел и ярок в полную силу молодого свежего лета. Весь в сочной зеленой траве поднимается берег. Пойма извивающейся речки расцвечена желтыми цветками. Щебечут птицы, журчит на перепаде вода, шумит в деревьях прохладный, ласковый вегер. Дальше вокруг - пашни, обработанные колхозницами; в пестрых одеждах, они трудятся на полях. А еще дальше вокруг - зеленеют леса. Чудесен праздник природы. И если б деревья надо мной не были искромсаны, изувечены, расщеплены, виднеющиеся вдали развалины не свидетельствовали, что они были когда-то домами; если б берег не был изрыт, изуродован пустыми сейчас, брошенными, провалившимися взорванными блиндажами, а на травянистых полях повсюду не было бы «черных ран земли» - наполненных водою воронок, - если бы не было всего этого, можно было бы на миг забыть о войне.
Зимою здесь хозяйничали немцы. Один берег реки занимали они, другой берег не уступили мы, и после ожесточенных боев, после потоков крови, пролившихся вот на этом самом месте, немцы откатились обратно, мы погнали их далеко отсюда, и теперь из лесов и болот не доносится даже гул их орудийной стрельбы. Здесь, под Войбокалой и Шумом, войска блокированного Ленинграда одержали свою первую в Отечественной войне большую победу!
Я прошелся сейчас по берегам этой реки. Всматривался в землю, давшую жизнь траве, но усеянную рваными гильзами, кусками ручных гранат, обломками винтовок, пробитыми касками, обрывками изрешеченного солдатского сукна и всяческими остатками, всегда уснащающими поле боя… Сколько еще боев впереди, сколько еще горя, страданий, крови!..
Последние два дня я был свидетелем ожесточенных воздушных боев, происходивших прямо над моей головой, и видел море огня, исхлеставшего голубое небо, после разрывов бомб. Вчера часа два мне пришлось лежать в кустах, но я был спокоен и ни на минуту не забывал о моей профессии писателя, записывал все наблюдаемое мною в тетрадь.
Сегодня, впервые в этом году, я ощутил аромат цветов. На столе в столовой летчиков стоял букет пряной черемухи. Как приятно вдыхать этот запах! Вся деревня в цвету, и, наслаждаясь цветеньем, думаешь о том, какой же презренной сволочью должно быть то двуногое животное, которое придумало и внесло в мир эту войн)!.. Но уж если пришлось нам биться, то надо биться с величайшей злобою, с величайшей ненавистью к врагу, с предельным самозабвением и мужеством. И гордость за мой русский, за мой советский народ растет в душе, когда видишь сам, своими глазами, как работают в небесах наши летчики.
С одним из них я никак не успеваю довести до конца дружескую беседу: только сядешь с ним рядышком поговорить, только затянешься табачком, как вдруг возглас: «По машинам!» И мой собеседник, оборвав речь на полуслове, ровно через минуту уже сечет облака в поднебесье, и глядишь за ним, и волнуешься за него… Но еще немного - и он опять сидит рядом со мной и весело продолжает беседу, с того недоговоренного полуслова…»
… По пути в деревню - кладбище. Много могил без надписей, на некоторых лежат осколки снарядов и бомб. На другом конце кладбища - присыпанные битым кирпичом могилы летчиков. Красные фанерные пирамидки с надписями. Большая фотография в венке из искусственных цветов:
«Мл. лейтенант Мефодий Молошок - погиб 13. 4. 42»
Вот другая:
«Еременко Георгий Кузьмич. 13. VII. 41».
На краю кладбища над полуразбитым домом, где штаб бао, ржавая вывеска:
«Начальная школа Мгинского района».
И прямо против нее две могилы рядом, покрыты еловыми ветками с шишками. Некрашеные деревянные стойки с перекладинами. На них надписи чернилами:
«Здесь погребен Лева Плисткин 13 лет. Погиб 1 мая 1942».
«Здесь погребен Геня Плисткин 15 лет. Погиб 1 мая 1942».
Мины!.. Опасен ныне колхозный труд!..

В совхозе «Красный Октябрь»
31 мая
А что же все-таки делают здесь те, кого в дни войны принято называть «гражданскими людьми» или «мирным населением»?
Я - в правлении совхоза «Красный Октябрь», Мгинского района, Ленмолокотреста НКСХ РСФСР.
Зашел к директору молокотреста, пожилому коммунисту Федору Михайловичу Овчинникову, в отдельный, стоящий на отшибе домик. Озабоченный своими делами, заросший желтоватой щетинкой, директор сутулясь сидит за грубо сбитым столом в жарком ватнике. А перед ним, в крашенной луком кофте из мешковины, опершись худыми узловатыми руками на край стола, стоит рыжеволосая, тощая женщина лет сорока, что-то настойчиво и голосисто от него требуя.
Увидев меня, она умолкает, отодвигается от стола, но не уходит.
Ты постой, постой, Евдокия Егоровна! - кидает ей Овчинников. - Отвечу человеку, а с тобой у меня разговор долгий!.. Так вот, товарищ военный корреспондент, время терять не будем, совхоз наш, значит, был зоной пустыни в результате девятнадцатидневного пребывания немцев… С тридцатого ноября по восемнадцатое декабря они тут владычествовали… Ни одного метра жилья; разбитые производственные постройки и поля, усеянные минами, трупами, железом. Оставшихся здесь рабочих и главным образом их семьи (было семьдесят два человека) немцы собрали в одну комнату, и дом загорелся. Восемнадцать человек сгорело, одиннадцать искалечено, у остальных тяжелое моральное потрясение… Да вот она тут при немцах была, все пережила!
Была, была, - на высокой ноте сразу взяла в голос рыжеволосая женщина. - Ребеночек маленький замерз, Анатолий, восьми месяцев! - Женщина вдруг расплакалась. - Наши отступали, директор совхоза свою семью отвез на лошади… «А как мы?» - «Машина придет!» Мы и остались. Которых ранили, которые сгорели. Снаряды рвались, а мы - в домах. Побежали в землянку, ждали машин. Налетел немец, ох, тошнехонько, закрылись, а он - махает к дому. Там все - на крючок… Утром выскочила я, - вижу, там немец в халате белом, с биноклем. Кричу: «Где ребеночек?» Он по-русски: «Там, в доме!» Побежала, - ребеночек один в пустой комнате, он уже замерз, часа три, как пришли они, помер ночью.
Из землянки немец всех выгнал в дома по ту сторону речки, - два дома большие были. Хлеб сгорел, - выскочишь под снарядами, принесешь… Голодовали, жмыхи попросишь, турнепса мороженого пососешь. Так, человек на человеке, восемнадцать дней сидели. Немцы придут, возьмут тарелку, нож, лампу, уйдут. Я девочку пяти лет держала на коленях, сунусь, закроюсь, - глаза бы не видели!.. А мальчик, Игорь, одиннадцати лет, успел убежать с нашими бойцами, кормился с ними…
А когда дом сгорел, ни пары белья - остались, кто живы, и голые и голодные… А теперь? Я - сама! Муж мой в армии, оторвало ногу, мимо Жихарева ехал, письмо послал - от двадцатого мая… И мальчик Игорь в больнице в Путилове, с тифом лежит, заболел…
Эта женщина, Евдокия Архипова, работает в совхозе двадцать лет, со дня организации совхоза в 1920 году.
Своя корова была и куры, одежа, работали - благодать! Здесь даже и столовой не было, все по домам хорошо жили, поросят держали, - что хочешь!.
Раньше это богатый уголок был! - заговорил Овчинников. - Все дышало довольством. Сельское хозяйство - рентабельное. Высокий удой - четыре тысячи шестьсот литров на фуражную корову. Овощной продукции очень много…
Овчинников жестом руки отстранил Архипову, порывавшуюся высказаться до конца:
- Ты теперь подожди! Теперь я расскажу, как мы все восстанавливали!.. Когда наши вернулись, ничего тут из материальных ценностей не было: ни лошадей, ни коров, ни продовольствия, ни кормовых фондов… Усилиями небольшого коллектива пришедших и остававшихся совхозников начал совхоз возрождаться, с января. Но… завести скот нельзя - кормов нет, разместить людей негде - домов нет… Этот уцелевший домик не совхозная территория, передан нам исполкомом. Немцы всю территорию совхоза занимали, а здесь - не были, с километр не дошли!
И задумались мы, работники треста, - что делать с совхозом в тысяча девятьсот сорок втором году?
Зная положение Ленинграда и требования фронта, решили, несмотря на тяжелую обстановку, вырастить максимум овощей. В прошлом году под овощами было семь га, в этом решили - четырнадцать! Картофеля, вместо пяти прошлогодних, дать десять гектаров. Вдвое! А была у нас одна полурабочая лошадь, с трудом восстановили один трактор.
Когда бурное таяние снега началось, в апреле, - однажды утром прихожу на скотный двор, вижу: лежит огромная противотанковая мина. Л рядом мальчишки балуются детонатором… Саперы нам мины взрывали сотнями!
Сеяли сначала плохо. Потом возвратился наш агроном Иван Иванович Лычагин. Дело значительно повернули - пошло вперед! На сегодня из четырнадцати га посеяно и высажено рассады в грунт около десяти гектаров. Плохо с картошкой, полный прорыв: семена не поступили в район. Ждем. Если поступят - успеем.
Собрали народ. Привезли из Ленинграда инвентарь и много всего, что нам нужно. Директор совхоза теперь у нас опытный агроном, товарищ Ходасевич Борис Георгиевич - тоже из Ленинграда.
Овощи, безусловно, вырастим, - центральная наша задача! Ухаживаем за культурами, а трудности тягла преодолеваем: по ветлазаретам собираем калек лошадей, сеем, пашем, бороним.
Ну а насчет животноводства? Так: план сдать государству в сорок втором году пятьсот центнеров молока. Но если не выполним, виноваты будете вы, военные: не разрешают завозить сюда коров. Есть у нас восемь коров, четыре теленка и один бык. Доим коров неплохо, позавчерашний удой - девяносто три килограмма за сутки от шести дойных. В ближайшие дни ждем ста литров, а потом будем добиваться полутораста, - одна корова должна отелиться.
Выполнение всего плана зависит от военной обстановки! Трудности - большие. Районные руководители хитрят: «Что ж, вы - всесоюзная организация! Значит, и лошадей и все прочее должны получить из Москвы!..» Поэтому, когда всем другим дали по две лошади, нам ничего не дали! Ну, а в остальном отношение районной организации теплое. Только вот секретарь райкома комсомола сюда дороги не нашел С двадцать шестого мая, как я приехал сюда, никто не занес ни одного экземпляра газеты. Последние номера от шестнадцатого мая. Нельзя ли нас прикрепить к бао?.. Так как весь совхозный трест эвакуировался, то ни политотдела, ни политсектора нет. Неплохо бы, чтобы армейские политработники пришли бы и обратили на нас внимание!

В Мгинском райисполкоме
1 июня. Утро. Шум
Сегодня решил посетить Мгинский райисполком, эвакуированный из оккупированной немцами Мги и находящийся теперь здесь, в Шуме. И пришел к председателю исполкома Салмаксову Ивану Тимофеевичу и застал у его стола бабку в рваном зипуне, в калошах на босу ногу.
… Все как есть сгорело… Все было у меня, нет теперь ничего… Все сгорело, выскочила голая, теперь и холодная, и голодная. И денег шестьсот рублей сгорело.
Э! Надо б их в сберкассу снести, не сгорели бы.
Да я то все собиралась уехать, да и не собралась… Семьдесят лет. Никогда не докучала, а теперь не знаю, как и жить, с чего начинать.
Ничего, поживешь, поможем.
Вот спасибо, только что бог да добрые люди помогут.
Бог? Ну, от бога-то…
Да добрые люди…
Вот это, пожалуй! Советская власть поможет тебе!
Вот, спаси ее бог! А то и как жить, не знаю… На огороде копалась, самую рвань-то надела…
Бабка благодарит, уходит, и Салмаксов через стол говорит своему помощнику:
- Вот эту бабушку нужно проверить. Если подтвердится, включить ее в список этих американских подарков!..
Входит старик. Усатый, худой, лет пятидесяти, в кепке, в грязном пиджачишке, штаны грязные. Сует руку Салмаксову, хныкающим тоном жалуется, что нет денег. Салмаксов наставительно замечает:
- Собирать надо! Вот каски, например! За десять штук - сорок рублей, за сто касок - шестьсот рублей, - прогрессивка! И гильзы надо собирать… Как твоя фамилия-то?
- Гарцев!
- Где ты был, когда немцы были?
- Там!
- У немцев?
- У немцев.
- Куда тебя гнали?
- За Пчевжу… Хоронился, а то работать - дрова пилить заставляют. «Рус, Рус! Выходи!» - а то с палкой!
- А питание как?
- А кониной! Больше-то нет ничего… И сейчас кониной…
- Падринский? Хлеба сколько получаешь? Четыреста?
- Да… Да вот картошкой горелой, высушишь да и питаешься. Больше нет ничего… А не дай никому испытывать! Лучше задавиться, чем попадаться к немцу. Ложись под пули - лучше! Все равно околевать. Запряг лошадь…
Старик уходит, входит милиционер. Разговор об очистке дороги от совхоза на Падрилу… Старичишка приходит опять.
- Что?
- А вот что… Бумажку!
- Не получил еще?
- Не получил! Тебя и дожидаю все.
- Иди вот сюда. Сейчас Тельнова, секретарша, зайдет, и возьмешь.
Уходят все, и Салмаксов начинает мне рассказывать.
- Десятый месяц исполком как бы в командировке!.. Если район в целом и сельсоветский аппарат взять, несмотря на то что эвакуировались из Мги, мы деятельность продолжали и не ослабляли советский аппарат. Налоги, платежи собирали, как полагалось и раньше. Даже народ по платежеспособности в несколько раз лучше, чем когда бы то ни было, - более сознательными стали. Осенью, в период пребывания здесь Пятьдесят четвертой армии, мы полностью работали для фронта. Снабжали армию сеном, овощами, мясом… Выполняли указания Главного командования о снабжении армии за счет внутренних ресурсов, потому что Тихвина нет, немец к Волхову подбирался. Мы буквально все для нужд Пятьдесят четвертой армии собрали. Советы всячески содействовали.
Население и материальную часть колхозов эвакуировали из прифронтовой полосы в глубь нашего района, а часть - в тыл. Были тогда собраны все лошади со всего района. А теперь ждали мы лошадей со слезами!..
Когда немцы захватили Влою, Падрилу, мы еще здесь были. Взялись за эвакуацию, когда нам стали отсекать дорогу снарядами и минным огнем. Характерно: в Шуме ни одного старика не осталось! Деревня Влоя тоже вся эвакуирована была. Уходили все фактически под огнем. Мы, руководство, уходили пешком, последними. Отошли в Гавсарский сельсовет - туда все учреждения эвакуировались.
В Гавсаре мы находились до двадцать третьего - двадцать четвертого декабря. Как только отодвинули немца, мы сразу приехали сюда. Двадцать шестого - двадцать восьмого сюда, обратно, стянулись и все организации. В Гавсарском сельсовете мы тоже не прекращали деятельность. Все учреждения, особенно собес, обслуживали семьи красноармейцев, выдавали по собия, ссуды, оказывали другую помощь.
Оккупированы были четыре колхоза: «Пчела» в деревне Овдокала, «Красный маяк» - в Опсале, «Ударник» - в Падриле и колхоз в деревне Тобино. От совхоза «Красный Октябрь» не уцелело ничего, он был сожжен целиком - семь больших домов, из них два двухэтажных. В Падриле из тридцати четырех домов осталось тринадцать, и то - разоренных, требующих ремонта.
Немцы ушли девятнадцатого декабря, и я с секретарем райкома партии Ларгиным приехал сюда двадцать первого.
Везде валялись трупы гитлеровцев. Около траншей по речке тыловые части Пятьдесят четвертой армии закопали, а большинство мы хоронили в апреле - мае. Эта обязанность была возложена на органы гражданской власти. Всего в районе Войбокалы оказалось примерно пять тысяч трупов, только по Шумскому сельсовету схоронили больше тысячи немцев, а по Рындельскому сельсовету (около Тобина) - свыше двухсот.
Много было артиллерийских тележек, в Падриле - полный скотный двор снарядов. Отсюда, из Шума, мы увезли только исправных велосипедов больше двухсот.
При распашке полей было множество мин, снарядов, всякого оружия, снаряжения. Всю освобожденную территорию очищали руками колхозников и красноармейцев. Имущества собрано много!
Общая сумма убытков, кроме Назиястроя, на территории тринадцати сельсоветов, освобожденной от немцев, - четыре миллиона двадцать две тысячи рублей. Сюда входят здания школ, жилые дома, хозяйственные и культурно-бытовые постройки, оборудование, сельскохозяйственные машины, скот, личное имущество. Школ уничтожено - двадцать, жилых домов - шестьсот двадцать три.
В четырех оккупированных колхозах немцами убито тридцать два человека, из них замучено четверо (акты о них публиковались в армейской газете «В решающий бой»), и четверых колхозников из колхоза «Пчела» замучили в деревне Падрило.
Из колхозников все, кто жив, вернулись к работе. Мы немедленно организовали их, выбрали руководство, оказали помощь: стекло, гвозди, семена, хлеб и другие продукты питания даем все время даром, хлеба - по четыреста граммов, вместо двухсот пятидесяти (как дают в других районах). Помогаем деньгами. Люди живут кто в бане, кто где - по два, по три хозяйства вместе. Но в землянках уже не живет никто. Люди, особенно те, кто оставался под немцами, много испытали. Женщины, особенно в Падриле, плачут, как только вспоминают немцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72