Что же касается приглашения, то воспользоваться им дону Росендо как-то не пришлось. Не успел он законным образом вступить во владение поместьем, как к воротам ранчо уже потянулись бесчисленные батраки, арендаторы, погонщики и прочий пестрый люд, существование которого так или иначе зависело от покойного хозяина окрестных угодий. По утрам дона Росендо будил глухой ропот набежавшей за ночь толпы, и для того, чтобы унять этот гул, ему приходилось выползать из-под одеяла, накидывать шелковый халат, расшитый цветами и птицами, и выходить за ворота, прихлебывая кофе, сваренный ему старой индеанкой Хачитой.
Она и ее муж Тилькуате, Черная Змея, покинули ранчо после смерти дона Лусеро и объявились лишь на третий день после прибытия молодых наследников. Это было весьма кстати, потому что Остин вернулся к своим тяжбам, а дела дона Лусеро оказались настолько запутанными, что если бы не Тилькуате, знавший в лицо не только всех окрестных бродяг, но и чуть ли не всех ящериц, выползавших погреться в лучах солнца, просители наверняка обобрали бы дона Росендо до последней нитки.
Но старый Тилькуате помнил все, и потому, выходя из ворот вслед за молодым хозяином, успокаивал расходившиеся страсти властным жестом широкой темной ладони. Впрочем, надо отдать должное просителям: попрошайничали они редко, а по большей части речь шла либо о продлении аренды, либо об отсрочке платежа. Дон Росендо охотно удовлетворял эти незначительные на его взгляд просьбы и лишь по настоянию Касильды завел толстый журнал, куда каждое утро заносил краткие сведения как о должниках покойного дяди, так и об уступках, на которые ему приходилось идти в силу представленных просителем обстоятельств. Среди этих последних довольно часто проскакивали вооруженные грабежи; едва лишь арендатор успевал обмолотить последний маисовый початок, выварить в медном котле последнюю связку сахарного тростника, упаковать последний тюк табака, как раздавался грохот множества подков, и дюжина всадников, выбив ворота, врывалась в хозяйский двор, где принималась распоряжаться будто у себя дома.
Вскоре весь урожай оказывался увязанным во вьюки, погруженным на телеги, после чего небольшой обоз в сопровождении вооруженных разбойников покидал ограбленный двор. Выследить их не составляло особого труда, но толку от такой слежки не было никакого, так как грабители всегда оказывались в большинстве, а все попытки арендаторов объединиться для совместного отпора приводили лишь к тому, что разбойники на время затихали и объявлялись тогда, когда какая-либо из намеченных жертв вновь оказывалась в одиночестве.
Шайки подстерегали обозы, а если кому-то удавалось миновать грабителей и не только доставить товар на ярмарку, но и продать его, опасность многократно возрастала: кошель, набитый серебряными песо, могли срезать в толпе, выкрасть из-за пазухи, а то и просто выдоить досуха, подпоив счастливца и усадив его за карточный стол.
Дон Росендо записывал рассказы о подобных происшествиях с мельчайшими подробностями, а когда какая-либо деталь казалась ему несколько сомнительной с точки зрения правдоподобия, оборачивался к Тилькуате, неизменно занимавшему свое место по левую сторону от кресла, затененного камышовым навесом. Навес этот спасал голову дона Росендо от палящего солнца, мгновенно высушивавшего чернила на бумаге и так раскалявшего медную чернильницу, что она обжигала пальцы. Но все эти неудобства — стол за воротами, кресло, навес от солнца — приходилось терпеть по той простой причине, что жалобщики до смерти боялись Бальтазара и скорее согласились бы уйти несолоно хлебавши, нежели вступить в пределы досягаемости свирепого пса.
Дон Росендо провел за своим столом почти все дни первого месяца: жалобщик говорил, Тилькуате кивал, взлохмаченное гусиное перо погружалось в сияющий кратер чернильницы, и на желтоватую страницу стройной вереницей сыпались влажные лиловые значки. Постепенно в этих записях стала проступать любопытная закономерность: жертвами грабителей всегда становились именно те арендаторы, которые готовились внести в местный банк очередные проценты за уже выкупленную землю. Один из них даже представил дону Росендо договор, где было ясно сказано, что земля, политая его обильным трудовым потом, перейдет в его полную собственность после того, как он выложит на банковскую конторку сорок девять песо сверх той арендной платы, которую он отдает дону Лусеро по окончании каждого сезона. Касильда слово в слово переписала этот затертый на сгибах документ и, когда на ранчо как-то под вечер заглянул Остин, выложила его на стол рядом со стаканом рома, составлявшего неизменную принадлежность вечерней трапезы судебного исполнителя.
— Да-да, все так, — пробормотал стряпчий, пробежав глазами по косым строчкам договора. — И в завещании, насколько я помню, есть пункт, согласно которому ко всем арендаторам-индейцам должны постепенно, по мере выкупа, отходить земли их предков.
— А нельзя ли отдать ему землю так, не дожидаясь этих жалких полусотни песо? — поинтересовался дон Росендо, отпивая глоток крепкого дымящегося пунша.
— Ни в коем случае, — категорически заявил Остин. — Окрестные богатеи и так косились на дона Лусеро за то, что тот дает своим арендаторам слишком большие льготы, а если вы начнете раздавать им землю даром, это может кончиться войной!
— Какое им дело до наших земель? — с жаром воскликнула Касильда. — Что хотим, то с ними и делаем!
— Э, нет, — покачал головой стряпчий. — Арендатор, батрак, пеон — это одно дело, а владелец, собственник — совсем иное! Он может быть жалким бедняком, нищим, но собственный клочок земли ставит его на одну доску с доном Манеко, на что тот, как вы сами понимаете, никогда не согласится! Не говоря о том, что такой прецедент может послужить весьма нежелательным примером для батраков всего штата, ибо среди них вряд ли найдется хоть один, кто не мечтал бы о клочке своей собственной земли!
— Выходит, все упирается в шайку грабителей, обирающих этих мечтателей до последней нитки! — воскликнул дон Росендо.
— Выходит так, — вздохнул Остин. — Хотя я чувствую, что с появлением Зорро в наших краях они несколько затихнут!
Предчувствия стряпчего вскоре оправдались. В один из дней ссохшийся от палящего солнца индеец выставил на стол перед доном Росендо шаткий столбик потертых серебряных монет и, ткнув корявым пальцем в лист журнала, попросил отметить, что отныне он, Чой Мескалито, становится законным владельцем пяти акров предгорного склона, превращенного в террасу для выращивания кофе его личными, сеньора Чоя Мескалито, усилиями. Событие это было настолько из ряда вон выходящим, что остальные просители тут же забыли о своих делах и, отступив от стола, дружным хором грянули торжественный, хоть и несколько заунывный гимн на щелкающем языке нагуатль, из которого ухо дона Росендо уловило лишь имя Уицилопочтли, ниспославшего на Чоя Мескалито свою высочайшую милость. Все просьбы были тут же забыты, и собравшаяся толпа, приплясывая и распевая, двинулась в сторону Комалы, точнее, в сторону таверны дона Мигеля Карреры, готовой распахнуть свои гостеприимные двери перед любым платежеспособным посетителем. Дон Росендо хотел было остановить новоиспеченного владельца, с тем чтобы тот по пути передал свои деньги в банк, расположенный как раз напротив таверны, но пока он заносил в журнал имя «Чой Мескалито» и сумму земельного выкупа, поющая и танцующая толпа отошла так далеко, что вернуть ликующего владельца уже не представлялось возможным.
Как выяснилось на другой день, это случайное обстоятельство фактически спасло капитал сеньора Мескалито, ибо как только толпа скрылась за ближайшим холмом, ее тут же окружили невесть откуда налетевшие всадники в серых платках, закрывающих нижнюю половину лица, и надвинутых на самые брови сомбреро. Под красноречивыми дулами их револьверов индейцы сперва притихли, а потом принялись покорно выворачивать пояса, вытряхивая медную мелочь в брошенную посреди дороги шляпу. Последним к шляпе подошел Чой Мескалито. Его левая рука была сжата в кулак, а правая шарила за пазухой, то ли вычесывая блох, то ли выгребая монетки из складок ветхой полотняной рубахи. Во всяком случае, его вид не вызвал никаких подозрений у беспечных грабителей, недовольно загудевших лишь в тот миг, когда индеец разжал кулак и в его ладони сиротливо заблестела одна-единственная монетка.
— Гони еще, мы знаем, у тебя есть! — мрачно приказал ближайший из бандитов, когда монетка провалилась между пальцами Чоя и звякнула о горстку мелочи на дне шляпы.
— Не торопите меня, сеньор, сейчас вы сполна получите все, что вам причита…
Конец фразы был словно отстрелен сухим трескучим залпом из нескольких револьверных стволов, почти заглушившим мощный грохот допотопного кольта, выпавшего из руки Чоя Мескалито как раз в тот миг, когда он сам, отброшенный дюжиной свинцовых пуль, рухнул на дорогу. Но и его последний выстрел достиг цели: грабитель схватился за грудь и, пустив изо рта фонтан крови, свалился под копыта собственного коня.
Треск перестрелки достиг ушей дона Росендо в тот момент, когда он укладывал гусиное перо в круглый лакированный пенальчик, сделанный из бамбукового ствола. Слух дона Росендо с некоторых пор сделался привычным к такого рода звукам, и потому молодой человек не раздумывая захлопнул пенальчик и, бросив его поверх раскрытого журнала, поспешил в конюшню, где слуга уже затягивал седельную подпругу под лоснящимся брюхом, гнедого жеребца. Впрочем, к тому времени, когда дон Росендо выехал за ворота, надобность в особой спешке как будто отпала: стрельба затихла, а сменившие ее причитания и заунывные вопли лишь подтверждали то, что кого-то из ее участников уже перестали волновать земные радости и печали.
При приближении дона Росендо толпа молча расступилась, представив на его обозрение тело Чоя Мескалито, прикрытое дырявым пончо. Старик все еще сжимал револьвер в откинутой руке, но лицо его уже окостенело, обратившись в подобие морщинистой маски из темного горного воска.
— Кто это сделал? — спросил дон Росендо, бросая повод и спрыгивая на землю.
Но никто не ответил; все лишь пожимали плечами или молча отводили глаза от его вопрошающего взгляда.
— Они так спешили, что забыли представиться, сеньор, — мрачно пробормотал за его спиной голос подоспевшего Тилькуате.
— Они только сказали на прощанье, что так будет с каждым, кто возомнит себя важным сеньором, владельцем земли, — добавил кто-то из толпы.
— А это чья шляпа? — спросил дон Росендо, указывая на широкополое черное сомбреро с высокой тульей, обвязанной лентой из сброшенной змеиной кожи.
— Это они оставили на память, — ответил тот же голос. — К тому же она больше не понадобится той голове, что спасалась от жары под ее широкими полями!
— А вы не сказали, что так будет с каждым, кто осмелится встать на пути новых землевладельцев вроде Чоя Мескалито?
— Мы не успели, дон Росендо, — отозвался из толпы чей-то насмешливый голос. — Сеньоры так спешили, что едва успели перекинуть через седло своего покойника и смыться отсюда до вашего появления!
— И куда же они, по-вашему, могли направиться? — Дон Росендо вновь вскочил в седло и привстал на стременах.
— Куда угодно, сеньор, — пожал плечами Тилькуате. — Пустыня, горы, лес могут укрыть не одну дюжину таких молодцов…
— Дюжина, говоришь? — перебил дон Росендо, вглядываясь в изрытый копытами песок на обочине дороги.
— Да, сеньор, — вздохнул Тилькуате. — Правда, сейчас на одного стало меньше, но я не думаю, что это их отрезвит, напротив, теперь они начнут стрелять сразу, не дожидаясь, пока кто-нибудь из наших выхватит из-за пояса нож или револьвер.
— А, значит, для полного понимания одного покойника им мало! — воскликнул дон Росендо. — Что ж, это дело можно поправить!
И он развернул морду лошади в сторону конских следов, густой вереницей уходящих в направлении плоскогорья.
— Сеньор, это безрассудство! — воскликнул Тилькуате, спрыгивая на обочину и хватая повод уздечки твердой рукой.
— Да-да, Тилькуате прав! Они скроются в каменном лабиринте, прежде чем вы достигнете подножия гор! — вразнобой загалдела толпа, окружая всадника.
Дон Росендо хотел было возмутиться и, пришпорив коня, прорваться сквозь плотное кольцо плеч и голов, прикрытых выцветшими полями пыльных сомбреро, но едва он взмахнул плетью, как множество рук бесстрашно вцепилось в стремена, в лошадиный хвост и даже в колючие серебряные звездочки на окончаниях шпор. В какой-то миг дону Росендо даже почудилось, что если бы какая-нибудь небесная сила оторвала всадника от земли, вся толпа повисла бы на нем огромной гроздью из человеческих тел.
— Руки! Уберите руки! — закричал он, щелкая поверх голов сыромятным концом тяжелой плетки.
— Остановитесь, сеньор! — твердым голосом повторил Тилькуате, по-прежнему удерживая в кулаке лошадиный повод. — Ведь если вас убьют, эти люди никогда не вернут себе земли своих предков!
— Что ж, наверное, ты прав, старик! — сокрушенно пробормотал дон Росендо, обращая взгляд на запрокинутые к нему лица. — Вы все правы! Но я не отступлюсь от этих негодяев, а если мы возьмемся за дело сообща, их не спасут ни густые леса, ни каменные лабиринты!.. Верно я говорю?..
— Верно!.. Верно!.. Да здравствует сеньор Росендо!.. — разноголосым хором грянуло в ответ множество голосов.
«Что ж, по крайней мере, Чой умер свободным человеком, — подумал дон Росендо, поворачивая коня в сторону ранчо, — точнее, он знал, за что умирает, и сам сделал свой выбор».
Глава 5
Все это вспомнилось дону Росендо, пока он просматривал последнюю полосу газеты, где мелким шрифтом печатались объявления о продаже лошадей, хлопка, табака и прочего товара, который по тем или иным причинам не удалось сбыть во время припортовой ярмарки. Крайний правый столбец занимали разного рода поздравления, окруженные изящными рамочками с голубками или розами по всем четырем углам, чуть ниже чернели жирные квадраты некрологов, заключавшие в себе лишь имя покойника и список друзей и родственников, безутешно скорбящих о его, как правило, безвременной кончине.
За этим занятием и застала брата Касильда, оставившая туфельки перед входом и осторожно толкнувшая дверь краем круглого подноса, сделанного из распиленного поперек пальмового ствола.
— Ты вот это видела? — усмехнулся дон Росендо, сбрасывая ноги с постели и разворачивая перед сестрой газетный лист с фотографией черного всадника.
— И это, и не только это, — сказала Касильда, опуская поднос на ночной столик.
— Но как тебе это нравится! — воскликнул дон Росендо. — Этот смельчак Зорро трижды спасает нам жизнь, а какой-то жалкий борзописец ехидничает, что он, видите ли, отрубил голову уже убитому быку!.. Вот, читай!.. — И дон Росендо возмущенно ткнул пальцем в строку, где разреженным курсивом была набрана предельно оскорбительная на его взгляд фраза.
— «Блестящий тореро или грубый мясник — вот в чем вопрос?» — прочла Касильда, насмешливо кривя губы.
— Не вижу ничего смешного! — буркнул дон Росендо, швыряя газету на пол. — Это оскорбление, и наглый писака еще поплатится за него!
— Но эти слова произнес сеньор Манеко Уриарте, — мягко возразила Касильда, поднимая газету и подчеркивая ногтем возмутительную строчку.
— И что из того! — воскликнул дон Росендо, всплеснув руками и едва не выбив из рук сестры чашку с горячим бульоном. — А если я скажу, что сеньор Манеко хам и старый развратник, пытающийся соблазнить собственную свояченицу, это тоже напечатают?
— Нет, это не напечатают, — сказала Касильда.
— Но почему? — возмутился дон Росендо. — Ведь это же чистейшая правда!
— Скорее они назовут развратником тебя, — спокойно продолжила сестра, словно не заметив его возмущения. — Во всяком случае, бильярдным мошенником тебя уже выставили!
И Касильда, подобрав с полу газету, указала брату на маленький абзац внизу среднего столбца, где репортер небрежно проходился на счет «нашего почтенного шерифа, не сумевшего должным образом употребить вверенную ему власть, дабы не стать, в совокупности с многими зрителями, жертвой первоклассных трюков, исполненных неизвестным юным проходимцем на бильярдном столе. Второй мошенник…».
— Это, стало быть, я, — пробормотал дон Росендо, откладывая газету.
— Не сокрушайся, — успокоила его Касильда, — они все равно все переврали: тебя обозвали бывшим каторжником, выдающим себя за французского графа д'Артуа, а меня вообще обозвали вором, сбежавшим с корабля, где меня хотели вздернуть на рею!
— И ты так спокойно говоришь об этом! — воскликнул дон Росендо, смяв газету и швырнув шуршащий комок через спинку кровати.
— А что делать, брат, — усмехнулась Касильда, — ты же знаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Она и ее муж Тилькуате, Черная Змея, покинули ранчо после смерти дона Лусеро и объявились лишь на третий день после прибытия молодых наследников. Это было весьма кстати, потому что Остин вернулся к своим тяжбам, а дела дона Лусеро оказались настолько запутанными, что если бы не Тилькуате, знавший в лицо не только всех окрестных бродяг, но и чуть ли не всех ящериц, выползавших погреться в лучах солнца, просители наверняка обобрали бы дона Росендо до последней нитки.
Но старый Тилькуате помнил все, и потому, выходя из ворот вслед за молодым хозяином, успокаивал расходившиеся страсти властным жестом широкой темной ладони. Впрочем, надо отдать должное просителям: попрошайничали они редко, а по большей части речь шла либо о продлении аренды, либо об отсрочке платежа. Дон Росендо охотно удовлетворял эти незначительные на его взгляд просьбы и лишь по настоянию Касильды завел толстый журнал, куда каждое утро заносил краткие сведения как о должниках покойного дяди, так и об уступках, на которые ему приходилось идти в силу представленных просителем обстоятельств. Среди этих последних довольно часто проскакивали вооруженные грабежи; едва лишь арендатор успевал обмолотить последний маисовый початок, выварить в медном котле последнюю связку сахарного тростника, упаковать последний тюк табака, как раздавался грохот множества подков, и дюжина всадников, выбив ворота, врывалась в хозяйский двор, где принималась распоряжаться будто у себя дома.
Вскоре весь урожай оказывался увязанным во вьюки, погруженным на телеги, после чего небольшой обоз в сопровождении вооруженных разбойников покидал ограбленный двор. Выследить их не составляло особого труда, но толку от такой слежки не было никакого, так как грабители всегда оказывались в большинстве, а все попытки арендаторов объединиться для совместного отпора приводили лишь к тому, что разбойники на время затихали и объявлялись тогда, когда какая-либо из намеченных жертв вновь оказывалась в одиночестве.
Шайки подстерегали обозы, а если кому-то удавалось миновать грабителей и не только доставить товар на ярмарку, но и продать его, опасность многократно возрастала: кошель, набитый серебряными песо, могли срезать в толпе, выкрасть из-за пазухи, а то и просто выдоить досуха, подпоив счастливца и усадив его за карточный стол.
Дон Росендо записывал рассказы о подобных происшествиях с мельчайшими подробностями, а когда какая-либо деталь казалась ему несколько сомнительной с точки зрения правдоподобия, оборачивался к Тилькуате, неизменно занимавшему свое место по левую сторону от кресла, затененного камышовым навесом. Навес этот спасал голову дона Росендо от палящего солнца, мгновенно высушивавшего чернила на бумаге и так раскалявшего медную чернильницу, что она обжигала пальцы. Но все эти неудобства — стол за воротами, кресло, навес от солнца — приходилось терпеть по той простой причине, что жалобщики до смерти боялись Бальтазара и скорее согласились бы уйти несолоно хлебавши, нежели вступить в пределы досягаемости свирепого пса.
Дон Росендо провел за своим столом почти все дни первого месяца: жалобщик говорил, Тилькуате кивал, взлохмаченное гусиное перо погружалось в сияющий кратер чернильницы, и на желтоватую страницу стройной вереницей сыпались влажные лиловые значки. Постепенно в этих записях стала проступать любопытная закономерность: жертвами грабителей всегда становились именно те арендаторы, которые готовились внести в местный банк очередные проценты за уже выкупленную землю. Один из них даже представил дону Росендо договор, где было ясно сказано, что земля, политая его обильным трудовым потом, перейдет в его полную собственность после того, как он выложит на банковскую конторку сорок девять песо сверх той арендной платы, которую он отдает дону Лусеро по окончании каждого сезона. Касильда слово в слово переписала этот затертый на сгибах документ и, когда на ранчо как-то под вечер заглянул Остин, выложила его на стол рядом со стаканом рома, составлявшего неизменную принадлежность вечерней трапезы судебного исполнителя.
— Да-да, все так, — пробормотал стряпчий, пробежав глазами по косым строчкам договора. — И в завещании, насколько я помню, есть пункт, согласно которому ко всем арендаторам-индейцам должны постепенно, по мере выкупа, отходить земли их предков.
— А нельзя ли отдать ему землю так, не дожидаясь этих жалких полусотни песо? — поинтересовался дон Росендо, отпивая глоток крепкого дымящегося пунша.
— Ни в коем случае, — категорически заявил Остин. — Окрестные богатеи и так косились на дона Лусеро за то, что тот дает своим арендаторам слишком большие льготы, а если вы начнете раздавать им землю даром, это может кончиться войной!
— Какое им дело до наших земель? — с жаром воскликнула Касильда. — Что хотим, то с ними и делаем!
— Э, нет, — покачал головой стряпчий. — Арендатор, батрак, пеон — это одно дело, а владелец, собственник — совсем иное! Он может быть жалким бедняком, нищим, но собственный клочок земли ставит его на одну доску с доном Манеко, на что тот, как вы сами понимаете, никогда не согласится! Не говоря о том, что такой прецедент может послужить весьма нежелательным примером для батраков всего штата, ибо среди них вряд ли найдется хоть один, кто не мечтал бы о клочке своей собственной земли!
— Выходит, все упирается в шайку грабителей, обирающих этих мечтателей до последней нитки! — воскликнул дон Росендо.
— Выходит так, — вздохнул Остин. — Хотя я чувствую, что с появлением Зорро в наших краях они несколько затихнут!
Предчувствия стряпчего вскоре оправдались. В один из дней ссохшийся от палящего солнца индеец выставил на стол перед доном Росендо шаткий столбик потертых серебряных монет и, ткнув корявым пальцем в лист журнала, попросил отметить, что отныне он, Чой Мескалито, становится законным владельцем пяти акров предгорного склона, превращенного в террасу для выращивания кофе его личными, сеньора Чоя Мескалито, усилиями. Событие это было настолько из ряда вон выходящим, что остальные просители тут же забыли о своих делах и, отступив от стола, дружным хором грянули торжественный, хоть и несколько заунывный гимн на щелкающем языке нагуатль, из которого ухо дона Росендо уловило лишь имя Уицилопочтли, ниспославшего на Чоя Мескалито свою высочайшую милость. Все просьбы были тут же забыты, и собравшаяся толпа, приплясывая и распевая, двинулась в сторону Комалы, точнее, в сторону таверны дона Мигеля Карреры, готовой распахнуть свои гостеприимные двери перед любым платежеспособным посетителем. Дон Росендо хотел было остановить новоиспеченного владельца, с тем чтобы тот по пути передал свои деньги в банк, расположенный как раз напротив таверны, но пока он заносил в журнал имя «Чой Мескалито» и сумму земельного выкупа, поющая и танцующая толпа отошла так далеко, что вернуть ликующего владельца уже не представлялось возможным.
Как выяснилось на другой день, это случайное обстоятельство фактически спасло капитал сеньора Мескалито, ибо как только толпа скрылась за ближайшим холмом, ее тут же окружили невесть откуда налетевшие всадники в серых платках, закрывающих нижнюю половину лица, и надвинутых на самые брови сомбреро. Под красноречивыми дулами их револьверов индейцы сперва притихли, а потом принялись покорно выворачивать пояса, вытряхивая медную мелочь в брошенную посреди дороги шляпу. Последним к шляпе подошел Чой Мескалито. Его левая рука была сжата в кулак, а правая шарила за пазухой, то ли вычесывая блох, то ли выгребая монетки из складок ветхой полотняной рубахи. Во всяком случае, его вид не вызвал никаких подозрений у беспечных грабителей, недовольно загудевших лишь в тот миг, когда индеец разжал кулак и в его ладони сиротливо заблестела одна-единственная монетка.
— Гони еще, мы знаем, у тебя есть! — мрачно приказал ближайший из бандитов, когда монетка провалилась между пальцами Чоя и звякнула о горстку мелочи на дне шляпы.
— Не торопите меня, сеньор, сейчас вы сполна получите все, что вам причита…
Конец фразы был словно отстрелен сухим трескучим залпом из нескольких револьверных стволов, почти заглушившим мощный грохот допотопного кольта, выпавшего из руки Чоя Мескалито как раз в тот миг, когда он сам, отброшенный дюжиной свинцовых пуль, рухнул на дорогу. Но и его последний выстрел достиг цели: грабитель схватился за грудь и, пустив изо рта фонтан крови, свалился под копыта собственного коня.
Треск перестрелки достиг ушей дона Росендо в тот момент, когда он укладывал гусиное перо в круглый лакированный пенальчик, сделанный из бамбукового ствола. Слух дона Росендо с некоторых пор сделался привычным к такого рода звукам, и потому молодой человек не раздумывая захлопнул пенальчик и, бросив его поверх раскрытого журнала, поспешил в конюшню, где слуга уже затягивал седельную подпругу под лоснящимся брюхом, гнедого жеребца. Впрочем, к тому времени, когда дон Росендо выехал за ворота, надобность в особой спешке как будто отпала: стрельба затихла, а сменившие ее причитания и заунывные вопли лишь подтверждали то, что кого-то из ее участников уже перестали волновать земные радости и печали.
При приближении дона Росендо толпа молча расступилась, представив на его обозрение тело Чоя Мескалито, прикрытое дырявым пончо. Старик все еще сжимал револьвер в откинутой руке, но лицо его уже окостенело, обратившись в подобие морщинистой маски из темного горного воска.
— Кто это сделал? — спросил дон Росендо, бросая повод и спрыгивая на землю.
Но никто не ответил; все лишь пожимали плечами или молча отводили глаза от его вопрошающего взгляда.
— Они так спешили, что забыли представиться, сеньор, — мрачно пробормотал за его спиной голос подоспевшего Тилькуате.
— Они только сказали на прощанье, что так будет с каждым, кто возомнит себя важным сеньором, владельцем земли, — добавил кто-то из толпы.
— А это чья шляпа? — спросил дон Росендо, указывая на широкополое черное сомбреро с высокой тульей, обвязанной лентой из сброшенной змеиной кожи.
— Это они оставили на память, — ответил тот же голос. — К тому же она больше не понадобится той голове, что спасалась от жары под ее широкими полями!
— А вы не сказали, что так будет с каждым, кто осмелится встать на пути новых землевладельцев вроде Чоя Мескалито?
— Мы не успели, дон Росендо, — отозвался из толпы чей-то насмешливый голос. — Сеньоры так спешили, что едва успели перекинуть через седло своего покойника и смыться отсюда до вашего появления!
— И куда же они, по-вашему, могли направиться? — Дон Росендо вновь вскочил в седло и привстал на стременах.
— Куда угодно, сеньор, — пожал плечами Тилькуате. — Пустыня, горы, лес могут укрыть не одну дюжину таких молодцов…
— Дюжина, говоришь? — перебил дон Росендо, вглядываясь в изрытый копытами песок на обочине дороги.
— Да, сеньор, — вздохнул Тилькуате. — Правда, сейчас на одного стало меньше, но я не думаю, что это их отрезвит, напротив, теперь они начнут стрелять сразу, не дожидаясь, пока кто-нибудь из наших выхватит из-за пояса нож или револьвер.
— А, значит, для полного понимания одного покойника им мало! — воскликнул дон Росендо. — Что ж, это дело можно поправить!
И он развернул морду лошади в сторону конских следов, густой вереницей уходящих в направлении плоскогорья.
— Сеньор, это безрассудство! — воскликнул Тилькуате, спрыгивая на обочину и хватая повод уздечки твердой рукой.
— Да-да, Тилькуате прав! Они скроются в каменном лабиринте, прежде чем вы достигнете подножия гор! — вразнобой загалдела толпа, окружая всадника.
Дон Росендо хотел было возмутиться и, пришпорив коня, прорваться сквозь плотное кольцо плеч и голов, прикрытых выцветшими полями пыльных сомбреро, но едва он взмахнул плетью, как множество рук бесстрашно вцепилось в стремена, в лошадиный хвост и даже в колючие серебряные звездочки на окончаниях шпор. В какой-то миг дону Росендо даже почудилось, что если бы какая-нибудь небесная сила оторвала всадника от земли, вся толпа повисла бы на нем огромной гроздью из человеческих тел.
— Руки! Уберите руки! — закричал он, щелкая поверх голов сыромятным концом тяжелой плетки.
— Остановитесь, сеньор! — твердым голосом повторил Тилькуате, по-прежнему удерживая в кулаке лошадиный повод. — Ведь если вас убьют, эти люди никогда не вернут себе земли своих предков!
— Что ж, наверное, ты прав, старик! — сокрушенно пробормотал дон Росендо, обращая взгляд на запрокинутые к нему лица. — Вы все правы! Но я не отступлюсь от этих негодяев, а если мы возьмемся за дело сообща, их не спасут ни густые леса, ни каменные лабиринты!.. Верно я говорю?..
— Верно!.. Верно!.. Да здравствует сеньор Росендо!.. — разноголосым хором грянуло в ответ множество голосов.
«Что ж, по крайней мере, Чой умер свободным человеком, — подумал дон Росендо, поворачивая коня в сторону ранчо, — точнее, он знал, за что умирает, и сам сделал свой выбор».
Глава 5
Все это вспомнилось дону Росендо, пока он просматривал последнюю полосу газеты, где мелким шрифтом печатались объявления о продаже лошадей, хлопка, табака и прочего товара, который по тем или иным причинам не удалось сбыть во время припортовой ярмарки. Крайний правый столбец занимали разного рода поздравления, окруженные изящными рамочками с голубками или розами по всем четырем углам, чуть ниже чернели жирные квадраты некрологов, заключавшие в себе лишь имя покойника и список друзей и родственников, безутешно скорбящих о его, как правило, безвременной кончине.
За этим занятием и застала брата Касильда, оставившая туфельки перед входом и осторожно толкнувшая дверь краем круглого подноса, сделанного из распиленного поперек пальмового ствола.
— Ты вот это видела? — усмехнулся дон Росендо, сбрасывая ноги с постели и разворачивая перед сестрой газетный лист с фотографией черного всадника.
— И это, и не только это, — сказала Касильда, опуская поднос на ночной столик.
— Но как тебе это нравится! — воскликнул дон Росендо. — Этот смельчак Зорро трижды спасает нам жизнь, а какой-то жалкий борзописец ехидничает, что он, видите ли, отрубил голову уже убитому быку!.. Вот, читай!.. — И дон Росендо возмущенно ткнул пальцем в строку, где разреженным курсивом была набрана предельно оскорбительная на его взгляд фраза.
— «Блестящий тореро или грубый мясник — вот в чем вопрос?» — прочла Касильда, насмешливо кривя губы.
— Не вижу ничего смешного! — буркнул дон Росендо, швыряя газету на пол. — Это оскорбление, и наглый писака еще поплатится за него!
— Но эти слова произнес сеньор Манеко Уриарте, — мягко возразила Касильда, поднимая газету и подчеркивая ногтем возмутительную строчку.
— И что из того! — воскликнул дон Росендо, всплеснув руками и едва не выбив из рук сестры чашку с горячим бульоном. — А если я скажу, что сеньор Манеко хам и старый развратник, пытающийся соблазнить собственную свояченицу, это тоже напечатают?
— Нет, это не напечатают, — сказала Касильда.
— Но почему? — возмутился дон Росендо. — Ведь это же чистейшая правда!
— Скорее они назовут развратником тебя, — спокойно продолжила сестра, словно не заметив его возмущения. — Во всяком случае, бильярдным мошенником тебя уже выставили!
И Касильда, подобрав с полу газету, указала брату на маленький абзац внизу среднего столбца, где репортер небрежно проходился на счет «нашего почтенного шерифа, не сумевшего должным образом употребить вверенную ему власть, дабы не стать, в совокупности с многими зрителями, жертвой первоклассных трюков, исполненных неизвестным юным проходимцем на бильярдном столе. Второй мошенник…».
— Это, стало быть, я, — пробормотал дон Росендо, откладывая газету.
— Не сокрушайся, — успокоила его Касильда, — они все равно все переврали: тебя обозвали бывшим каторжником, выдающим себя за французского графа д'Артуа, а меня вообще обозвали вором, сбежавшим с корабля, где меня хотели вздернуть на рею!
— И ты так спокойно говоришь об этом! — воскликнул дон Росендо, смяв газету и швырнув шуршащий комок через спинку кровати.
— А что делать, брат, — усмехнулась Касильда, — ты же знаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36