Многие
замечательные ученые специалисты, как например, Лобачевский или Менделеев, не
могут быть в точном смысле причислены к интеллигенции, как и наоборот, многие,
ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции
принадлежат".
"Беспочвенность, — пишет Г. Федотов в "Трагедия интеллигенции", — есть
отрыв от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от
государства, от класса, от всех органических выросших социальных и духовных
образований". "Только беспочвенность, как идеал (отрицательный) объясняет,
почему из истории русской интеллигенции справедливо исключены такие, по своему
тоже "идейные" (но не в рационалистическом смысле) и, во всяком случае
прогрессивные люди (либералы), как Самарин, Островский, Писемский, Лесков,
Забелин, Ключевский, и множество других. Все они почвенники — слишком коренятся
в русском национальном быте и в исторической традиции. Поэтому гораздо легче
византисту-изуверу Леонтьеву войти в Пантеон русской интеллигенции, хотя бы
одиночкой — демоном, а не святым, — чем этим гуманнейшим русским людям: здесь
скорее примут Мережковского, чем Розанова, Соловьева, чем Федорова. Толстой и
Достоевский, конечно, не вмещаются в русской интеллигенции. Но характерно, что
интеллигенция с гораздо большей легкостью восприняла рационалистическое учение
Толстого, чем православие Достоевского. Отрицание Толстым всех культурных
ценностей, которым служила интеллигенция, не помешало толстовству принять чисто
интеллигентский характер. Для этого потребовалось лишний раз сжечь старые
кумиры, а в этих богосожжениях интеллигенция приобрела большой опыт. В
толстовстве интеллигенция чувствовала себя на достаточно "беспочвенной почве":
вместе с англо-американцами, китайцами и индусами. Век Достоевского пришел
гораздо позднее и был связан с процессом отмирания самого типа интеллигентской
идейности".
Александр Блок писал в статье "Судьба Апполона Григорьева": "Грибоедов и
Пушкин заложили твердое основание зданию истинного просвещения. Они погибли. На
смену явилось шумное поколение сороковых годов во главе с В. Белинским, "белым
генералом" русской интеллигенции. Наследие Грибоедова, Пушкина, Державина и
Гоголя было опечатано: Россия "Петровская" и "допетровская" помечены известным
штемпелем. Белинский служака исправный, торопливо клеймил своим штемпелем все,
что являлось на свет Божий".
На докладе в Париже И. Бунакова-Фондаминского, бывшего террориста, после
революции раскаявшегося и перешедшего из иудаизма в православие, Мережковский
утверждал:
"Вспомните, как началась интеллигенция. Типичный интеллигент, —
Белинский, встретился с Гоголем. Как Белинский отнесся к великой религиозной
трагедии русского духа? Ему просто показалось, что Гоголь крепостник. Он даже не
понял, о чем идет речь. Я считаю Белинского крупным и значительным человеком, но
с большим легкомыслием к трагедии Гоголя нельзя было отнестись.
Или Писарев и Пушкин. Пушкин был понят, принят вопреки интеллигенции. То
же самое было с Достоевским, да и с Толстым. Толстой, Достоевский, В. Соловьев —
это все представители русского духа, русской культуры. И с ними у интеллигенции
была сильная непрерывная борьба. Не было цензуры жестче цензуры интеллигентской.
Я знал лично Михайловского и я знал его цензуру. А ведь он при этом, еще все
время говорил о свободе".
Еще Лавров в "Исторических письмах" утверждал: "...Профессора и
академики, сами по себе, как таковые, не имели и не имеют ни малейшего права
причислять себя к интеллигенции". "Что же, быть может, интеллигенция избранный
цвет работников умственного труда? — задает вопрос Федотов. — Людей мысли по
преимуществу? И история русской интеллигенции есть история русской мысли без
различия направлений? Но где же в ней имена еп. Феофана Затворника,
Победоносцева, Козлова, Федорова, Каткова, — беру наудачу несколько имен в
разных областях мысли".
Конечно, никого из пересчисленных в состав разношерстного по идейным
взглядам Ордена зачислить нельзя. Не зачисляли еп. Феофана Затворника и
Победоносцева в состав Ордена до Г. Федотова, не зачисляет их и он. "Идея
включить Феофана Затворника в историю русской интеллигенции, — пишет Федотов, —
никому не приходила в голову по своей чудовищности. А между тем влияние этого
писателя на народную же жизнь было несомненно более сильным и глубоким, чем
любого из кумиров русской интеллигенции".
А вот утверждение из книги известного меньшевика Дана "Происхождение
большевизма": "...самые ученые и образованные люди, всецело поглощенные
умственным трудом, стоят вне этой группы, если они настроены консервативно или
реакционно. На иностранных языках нет выражения адэквантного русскому слову
"интеллигенция" потому, что в иностранной жизни не было и нет обозначаемого этим
словом понятия". (Страница 32).
XI
Н. Ульянов в статье "Интеллигенция" пишет: "Писателей и поэтов, вполне
преданных своему искусству, к интеллигенции не причисляли. В шестидесятых,
семидесятых, восьмидесятых годах, когда это слово возникло и пользовалось
наибольшей популярностью, они служили примером того, чем не должен быть
интеллигент. Имена Пушкина и Лермонтова, как раз считались самыми одиозными.
Отметали и "кабинетных ученых". За ничтожным исключением, вся русская
литература, наука, весь артистический мир были отлучены от "интеллигенции" ее
учителями и вождями. С своей стороны и деятели русской культуры платили ей столь
же неприязненными, брезгливыми чувствами. Особенно не терпел ее Чехов: "— Я не
верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, ленивую, не верю
даже, когда она страдает и жалуется".
Недавно умерший масон М. Алданов утверждает в "Ульмской Ночи", что все
самые выдающиеся представители русского образованного общества, которые творили
русскую культуру, не обладали политическим максимализмом свойственным русской
интеллигенции. "Заметьте, — пишет он, — все большие русские писатели могли знать
западно-европейские крайние революционные учения. Начиная от Гоголя, они могли
бы и даже собственно должны были бы знать и о марксизме. Между тем ни одного из
них (не причислять же к большим писателям Горького) марксизм ни малейшего
влияния не оказал. Один "невежественный" Лев Толстой читал "Капитал" и даже
делал на полях пометки. Но он причислял Маркса к тем ученым, которые ставят себе
целью "удержать большинство людей в рабстве меньшинства..." "Да еще Владимир
Соловьев, на этот раз проявил весьма неуместную "бескрайность", косвенно
сравнивая марксизм (как впрочем и некоторые другие экономические учения) с
порнографией. "Я разочаровался в социализме, — пишет он, — и бросил заниматься
им, когда он сказал свое последнее слово, который есть экономический
материализм, но в ортодоксальной политической экономии ничего принципиального и
не было, кроме этого материализма".
"А все другие наши писатели, художники, композиторы? Они и в политике, и
в своем понимании мира, были умеренные люди, без малейших признаков
максимализма.
Ломоносов, Крылов, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Грибоедов, Гоголь,
Тургенев, Гончаров, Лесков, Фет, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Рубинштейн,
Брюллов, Суриков, Репин, Левитан, Лобачевский, Чебышев, Менделеев, Павлов,
Мечников, Ключевский, Соловьев были в политике самые умеренные люди, либо
консерваторы, либо либералы, без малейших признаков бескрайности. Такими все они
были и в своем творчестве".
Достоевский был в юности интеллигентом, учеником Белинского, но потом
понял ложность идей исповедуемых Орденом Р. И. и стал непримиримым врагом
Ордена. "В политике он был умеренный консерватор, — пишет Алданов, — в "Дневнике
Писателя" вы, пожалуй, не найдете ни одной политической мысли, которую не мог бы
высказать рядовой консервативный публицист" ("Ульмская Ночь").
Подобную же точку зрения развивает Алданов и в предисловии, написанном к
книге М. Осоргина "Письма о незначительном": "Почти все классические русские
писатели, композиторы, художники, за одним (или может быть двумя) исключениями
ни в политике, ни в своем общем понимании мира, ни в личной жизни "марксизма" не
проявляли... Достоевского должно считать исключением в жизни, можно — с
оговорками — считать исключением в философии и уже никак нельзя в политике:
автор "Дневника Писателя" был все-таки "умеренный консерватор". Толстой поздних
лет, Толстой "Воскресения" и философских работ конечно, был исключением".
"...народные сказители представляются нам забавной диковиной, — писал А.
Блок, — начала славянофильства, имеющие глубокую опору в народе, всегда были
роковым образом "помехой интеллигентским" началам; прав был Самарин, когда писал
Аксакову о "недоступной черте существующей между "славянофилами" и
"западниками". На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в
нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву. По-своему она была
права; между ними и была та самая "недоступная черта" (Пушкинское слово),
которая определяет трагедию России. Эта трагедия за последнее время выразилась
всего резче в непримиримости двух начал — менделеевского и толстовского: эта
противоположность даже гораздо острее и тревожнее, чем противоположность между
Толстым и Достоевским".
Между тоталитарной по своему мировоззрению интеллигенцией и
мировоззрением выдающихся представителей русского образованного общества, между
мировосприятием одних и других, лежит непроходимая пропасть: это были два мира,
обреченные на вечную борьбу, до уничтожения одного из них.
М. Цейтлин в статье "Восьмидесятые годы" ("Нов. Журнал", XIV) вспоминал
про редактора прогрессивного "Северного Вестника" А. Волынского "яркого и очень
необычного человека, критика, философа, эстета и немного пророка", который "мог
говорить часами, как одержимый, вдохновенно и самозабвенно. Говорят, что
случались с ним при этом ляпсусы: "Небо вверху", — возглашал он, предваряя
антитезу Мережковского, и при этом указывал на пол, и "небо внизу", — и он
возводил руки к потолку".
Философ, эстет и "немножко пророк" Волынский напоминает всю русскую
интеллигенцию, которая во все периоды своего существования, от Белинского и до
Ленина, тоже всегда ошибочно указывала, где находится земля, а где небо.
Лесков писал, однажды художнице Бем: "Лев Николаевич очень весел.
Рассказывает, как его дочери "пошили порток ребятам" и потом спрашивает: "хороши
ли портки?" А ребята отвечают: "Портки-то хороши, только в них никуда бечь
нельзя".
Так и члены Ордена Р. И. Пошили они для России "портки" по самым
наилучшим масонским выкройкам. И "портки" получились лучше некуда. Одна беда — в
них, как, и в штанах, пошитых дочерями Л. Толстого, России "никуда бечь нельзя".
* * *
"Я думаю, — пишет Н. Бердяев в статье "О смене поколений и о вечном
возвращении" ("Новый Град" № 5), — что коллективность мышления, коллективность
суждений, коллективность, совести — характерный признак той русской
интеллигенции, которая под старость и после потрясений революции готова признать
себя борцом за индивидуума против уничтожающего индивидуума коммунизма.
Индивидуальное, личное мышление свойственно только одним одиночкам, как К.
Леонтьеву или В. Розанову. Сейчас не любят философии, но это совсем не ново,
философию никогда не любили в широких кругах интеллигенции. Коллективное
общественное мнение русской интеллигенции было очень деспотическим. Черт общих с
коммунизмом было очень много. Интеллигенция очень походила на секту, довольно
нетерпимую, со своими коллективными. моральными и социальными догматами. От
этого интеллигентного коллектива легко отлучали за индивидуальные, личные
суждения и мысли. Коммунисты совсем не так оригинальны, как это кажется. Откуда
они взяли свой материализм, свою вражду к религии, к метафизике, к эстетике и
красоте, исключительно социальный характер своего миросозерцания, свое
исключительное поклонение наукам естественным и экономическим за счет наук
гуманитарных и философских, свою идеализацию трудящихся классов, рабочих и
крестьян, как единственных, настоящих людей, свою сектантскую нетерпимость? Все
это взято от Чернышевского, от старой интеллигенции. Но дети и внуки этой старой
интеллигенции, превратившиеся в отцов и дедов, враждующие с коммунизмом, сами
забыли свое прошлое, свои истоки. Если бы русский нигилизм и русские крайние
народнические направления в свое время могли осуществить свою программу,
реализовали бы ее в жизни, то, вероятно, получился бы строй и быт, мало отличный
от советского".
XII
Всякая попытка установить и вскрыть несомненно существовавшие тайные
связи между главарями политических и революционных движений, членами которых
были интеллигенты, и масонством, до революции всячески дискредитировалась и
объявлялась злостным вымыслом антисемитов и черносотенцев. Глухие признания о
существовании таких связей появились только после того, как черная мечта членов
Ордена была выполнена, — когда в 1917 году Царская Россия была убита участниками
масонско-интеллигентского заговора.
Русским историкам, решившим расшифровать связи между руководителями
Ордена Р. И. и русским и мировым масонством, придется проделать большие,
кропотливые исследования. Масонство умеет хранить и скрывать свои тайны. В
первой, из четырех опубликованных в еврейской газете "Новое Русское Слово"
статей "Масоны в русской политике" (см. № от 9 октября 1959 г.) видный
меньшевик, еврей Г. Арансон, подчеркивает особое уменье масонов хранить свои
секреты: "Существовала, — пишет он, — в России, может быть и немногочисленная,
но политически влиятельная организация, представители которой играли весьма
видную роль в переломные годы русской истории, — в 1915-1917 годах, в эпоху
Первой мировой войны, и Февральско-Мартовской революции. Особенностью этой
организации была, прежде всего, ее засекреченность, доходящая до того, что
спустя много десятилетий ни один из ее участников не разгласил ни тайны ее
состава, ни тайны ее деятельности".
Точно так же была засекречена и деятельность русских масонов и в
царствование Николая I, Александра II и Александра III, после запрещения
масонства Николаем I. Масоны в России, как и тайные масонские ложи были все
время. Вспомним, что писала в книге "Русское масонство" незадолго до Первой
мировой войны масонка Т. Соколовская: "Уголовные дела, возникавшие после
запрещения масонства, свидетельствуют о продолжавшейся масонской пропаганде"
(стр. 20).
Е. А. Масальская, сестра гениального русского филолога Шахматова, в своих
воспоминаниях "Повесть о моем брате А. А. Шахматове" пишет о событиях
происходивших в 1873 году: "...дядя был масон; дядя был вольтерьянец; дядя был
поклонник Запада XVIII века и французских классиков" (стр. 39).
Масонка Т. А. Бакунина в своей книге "Русские вольные каменщики" (Париж.
1934 г.) пишет: "Сведений о русских вольных каменщиках позднейшего времени в
печатной литературе почти не встречается. И о масонстве вообще можно найти
только упоминания: даже в записках лиц, заведомо принадлежавших к ложам,
встречаются лишь иносказания или отрицательные оценки масонства. Тем не менее
оно продолжало существовать, хотя и не как самостоятельная организация, а в лице
отдельных членов иностранных лож, главным образом французских; но, по условиям
внутренней жизни масонства не могло проявить настоящую жизненность..." (стр. 8).
Тайну, о которой умалчивает Бакунина, о том, что отдельные масонские ложи
существовали в России и после запрещения, раскрывают русские масоны,
приютившиеся после Февральского переворота в Англии. В "Заметках о масонстве",
изданных в Лондоне кружком русских масонов (стр. 40), указывается: "Известно,
однако, что отдельные группы масонов, особенно розенкрейцеры, продолжали свою
работу и даже посвящали новых членов в течении всей остальной части XIX века,
причем в отдельных русских губерниях, особенно на Украине, существовали и
секретные ложи".
Записки масона И. В. Лопухина были изданы в 1860 г. в Лондоне и
ввозились, конечно, тайно в Россию, как все время ввозились и сочинения
иностранных масонов.
XIII
Герцен, Бакунин, Огарев, Нечаев, Лавров, Ткачев и другие руководители
революционного движения, жившие заграницей находились в идейной связи с
европейским масонством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
замечательные ученые специалисты, как например, Лобачевский или Менделеев, не
могут быть в точном смысле причислены к интеллигенции, как и наоборот, многие,
ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции
принадлежат".
"Беспочвенность, — пишет Г. Федотов в "Трагедия интеллигенции", — есть
отрыв от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от
государства, от класса, от всех органических выросших социальных и духовных
образований". "Только беспочвенность, как идеал (отрицательный) объясняет,
почему из истории русской интеллигенции справедливо исключены такие, по своему
тоже "идейные" (но не в рационалистическом смысле) и, во всяком случае
прогрессивные люди (либералы), как Самарин, Островский, Писемский, Лесков,
Забелин, Ключевский, и множество других. Все они почвенники — слишком коренятся
в русском национальном быте и в исторической традиции. Поэтому гораздо легче
византисту-изуверу Леонтьеву войти в Пантеон русской интеллигенции, хотя бы
одиночкой — демоном, а не святым, — чем этим гуманнейшим русским людям: здесь
скорее примут Мережковского, чем Розанова, Соловьева, чем Федорова. Толстой и
Достоевский, конечно, не вмещаются в русской интеллигенции. Но характерно, что
интеллигенция с гораздо большей легкостью восприняла рационалистическое учение
Толстого, чем православие Достоевского. Отрицание Толстым всех культурных
ценностей, которым служила интеллигенция, не помешало толстовству принять чисто
интеллигентский характер. Для этого потребовалось лишний раз сжечь старые
кумиры, а в этих богосожжениях интеллигенция приобрела большой опыт. В
толстовстве интеллигенция чувствовала себя на достаточно "беспочвенной почве":
вместе с англо-американцами, китайцами и индусами. Век Достоевского пришел
гораздо позднее и был связан с процессом отмирания самого типа интеллигентской
идейности".
Александр Блок писал в статье "Судьба Апполона Григорьева": "Грибоедов и
Пушкин заложили твердое основание зданию истинного просвещения. Они погибли. На
смену явилось шумное поколение сороковых годов во главе с В. Белинским, "белым
генералом" русской интеллигенции. Наследие Грибоедова, Пушкина, Державина и
Гоголя было опечатано: Россия "Петровская" и "допетровская" помечены известным
штемпелем. Белинский служака исправный, торопливо клеймил своим штемпелем все,
что являлось на свет Божий".
На докладе в Париже И. Бунакова-Фондаминского, бывшего террориста, после
революции раскаявшегося и перешедшего из иудаизма в православие, Мережковский
утверждал:
"Вспомните, как началась интеллигенция. Типичный интеллигент, —
Белинский, встретился с Гоголем. Как Белинский отнесся к великой религиозной
трагедии русского духа? Ему просто показалось, что Гоголь крепостник. Он даже не
понял, о чем идет речь. Я считаю Белинского крупным и значительным человеком, но
с большим легкомыслием к трагедии Гоголя нельзя было отнестись.
Или Писарев и Пушкин. Пушкин был понят, принят вопреки интеллигенции. То
же самое было с Достоевским, да и с Толстым. Толстой, Достоевский, В. Соловьев —
это все представители русского духа, русской культуры. И с ними у интеллигенции
была сильная непрерывная борьба. Не было цензуры жестче цензуры интеллигентской.
Я знал лично Михайловского и я знал его цензуру. А ведь он при этом, еще все
время говорил о свободе".
Еще Лавров в "Исторических письмах" утверждал: "...Профессора и
академики, сами по себе, как таковые, не имели и не имеют ни малейшего права
причислять себя к интеллигенции". "Что же, быть может, интеллигенция избранный
цвет работников умственного труда? — задает вопрос Федотов. — Людей мысли по
преимуществу? И история русской интеллигенции есть история русской мысли без
различия направлений? Но где же в ней имена еп. Феофана Затворника,
Победоносцева, Козлова, Федорова, Каткова, — беру наудачу несколько имен в
разных областях мысли".
Конечно, никого из пересчисленных в состав разношерстного по идейным
взглядам Ордена зачислить нельзя. Не зачисляли еп. Феофана Затворника и
Победоносцева в состав Ордена до Г. Федотова, не зачисляет их и он. "Идея
включить Феофана Затворника в историю русской интеллигенции, — пишет Федотов, —
никому не приходила в голову по своей чудовищности. А между тем влияние этого
писателя на народную же жизнь было несомненно более сильным и глубоким, чем
любого из кумиров русской интеллигенции".
А вот утверждение из книги известного меньшевика Дана "Происхождение
большевизма": "...самые ученые и образованные люди, всецело поглощенные
умственным трудом, стоят вне этой группы, если они настроены консервативно или
реакционно. На иностранных языках нет выражения адэквантного русскому слову
"интеллигенция" потому, что в иностранной жизни не было и нет обозначаемого этим
словом понятия". (Страница 32).
XI
Н. Ульянов в статье "Интеллигенция" пишет: "Писателей и поэтов, вполне
преданных своему искусству, к интеллигенции не причисляли. В шестидесятых,
семидесятых, восьмидесятых годах, когда это слово возникло и пользовалось
наибольшей популярностью, они служили примером того, чем не должен быть
интеллигент. Имена Пушкина и Лермонтова, как раз считались самыми одиозными.
Отметали и "кабинетных ученых". За ничтожным исключением, вся русская
литература, наука, весь артистический мир были отлучены от "интеллигенции" ее
учителями и вождями. С своей стороны и деятели русской культуры платили ей столь
же неприязненными, брезгливыми чувствами. Особенно не терпел ее Чехов: "— Я не
верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, ленивую, не верю
даже, когда она страдает и жалуется".
Недавно умерший масон М. Алданов утверждает в "Ульмской Ночи", что все
самые выдающиеся представители русского образованного общества, которые творили
русскую культуру, не обладали политическим максимализмом свойственным русской
интеллигенции. "Заметьте, — пишет он, — все большие русские писатели могли знать
западно-европейские крайние революционные учения. Начиная от Гоголя, они могли
бы и даже собственно должны были бы знать и о марксизме. Между тем ни одного из
них (не причислять же к большим писателям Горького) марксизм ни малейшего
влияния не оказал. Один "невежественный" Лев Толстой читал "Капитал" и даже
делал на полях пометки. Но он причислял Маркса к тем ученым, которые ставят себе
целью "удержать большинство людей в рабстве меньшинства..." "Да еще Владимир
Соловьев, на этот раз проявил весьма неуместную "бескрайность", косвенно
сравнивая марксизм (как впрочем и некоторые другие экономические учения) с
порнографией. "Я разочаровался в социализме, — пишет он, — и бросил заниматься
им, когда он сказал свое последнее слово, который есть экономический
материализм, но в ортодоксальной политической экономии ничего принципиального и
не было, кроме этого материализма".
"А все другие наши писатели, художники, композиторы? Они и в политике, и
в своем понимании мира, были умеренные люди, без малейших признаков
максимализма.
Ломоносов, Крылов, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Грибоедов, Гоголь,
Тургенев, Гончаров, Лесков, Фет, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Рубинштейн,
Брюллов, Суриков, Репин, Левитан, Лобачевский, Чебышев, Менделеев, Павлов,
Мечников, Ключевский, Соловьев были в политике самые умеренные люди, либо
консерваторы, либо либералы, без малейших признаков бескрайности. Такими все они
были и в своем творчестве".
Достоевский был в юности интеллигентом, учеником Белинского, но потом
понял ложность идей исповедуемых Орденом Р. И. и стал непримиримым врагом
Ордена. "В политике он был умеренный консерватор, — пишет Алданов, — в "Дневнике
Писателя" вы, пожалуй, не найдете ни одной политической мысли, которую не мог бы
высказать рядовой консервативный публицист" ("Ульмская Ночь").
Подобную же точку зрения развивает Алданов и в предисловии, написанном к
книге М. Осоргина "Письма о незначительном": "Почти все классические русские
писатели, композиторы, художники, за одним (или может быть двумя) исключениями
ни в политике, ни в своем общем понимании мира, ни в личной жизни "марксизма" не
проявляли... Достоевского должно считать исключением в жизни, можно — с
оговорками — считать исключением в философии и уже никак нельзя в политике:
автор "Дневника Писателя" был все-таки "умеренный консерватор". Толстой поздних
лет, Толстой "Воскресения" и философских работ конечно, был исключением".
"...народные сказители представляются нам забавной диковиной, — писал А.
Блок, — начала славянофильства, имеющие глубокую опору в народе, всегда были
роковым образом "помехой интеллигентским" началам; прав был Самарин, когда писал
Аксакову о "недоступной черте существующей между "славянофилами" и
"западниками". На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в
нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву. По-своему она была
права; между ними и была та самая "недоступная черта" (Пушкинское слово),
которая определяет трагедию России. Эта трагедия за последнее время выразилась
всего резче в непримиримости двух начал — менделеевского и толстовского: эта
противоположность даже гораздо острее и тревожнее, чем противоположность между
Толстым и Достоевским".
Между тоталитарной по своему мировоззрению интеллигенцией и
мировоззрением выдающихся представителей русского образованного общества, между
мировосприятием одних и других, лежит непроходимая пропасть: это были два мира,
обреченные на вечную борьбу, до уничтожения одного из них.
М. Цейтлин в статье "Восьмидесятые годы" ("Нов. Журнал", XIV) вспоминал
про редактора прогрессивного "Северного Вестника" А. Волынского "яркого и очень
необычного человека, критика, философа, эстета и немного пророка", который "мог
говорить часами, как одержимый, вдохновенно и самозабвенно. Говорят, что
случались с ним при этом ляпсусы: "Небо вверху", — возглашал он, предваряя
антитезу Мережковского, и при этом указывал на пол, и "небо внизу", — и он
возводил руки к потолку".
Философ, эстет и "немножко пророк" Волынский напоминает всю русскую
интеллигенцию, которая во все периоды своего существования, от Белинского и до
Ленина, тоже всегда ошибочно указывала, где находится земля, а где небо.
Лесков писал, однажды художнице Бем: "Лев Николаевич очень весел.
Рассказывает, как его дочери "пошили порток ребятам" и потом спрашивает: "хороши
ли портки?" А ребята отвечают: "Портки-то хороши, только в них никуда бечь
нельзя".
Так и члены Ордена Р. И. Пошили они для России "портки" по самым
наилучшим масонским выкройкам. И "портки" получились лучше некуда. Одна беда — в
них, как, и в штанах, пошитых дочерями Л. Толстого, России "никуда бечь нельзя".
* * *
"Я думаю, — пишет Н. Бердяев в статье "О смене поколений и о вечном
возвращении" ("Новый Град" № 5), — что коллективность мышления, коллективность
суждений, коллективность, совести — характерный признак той русской
интеллигенции, которая под старость и после потрясений революции готова признать
себя борцом за индивидуума против уничтожающего индивидуума коммунизма.
Индивидуальное, личное мышление свойственно только одним одиночкам, как К.
Леонтьеву или В. Розанову. Сейчас не любят философии, но это совсем не ново,
философию никогда не любили в широких кругах интеллигенции. Коллективное
общественное мнение русской интеллигенции было очень деспотическим. Черт общих с
коммунизмом было очень много. Интеллигенция очень походила на секту, довольно
нетерпимую, со своими коллективными. моральными и социальными догматами. От
этого интеллигентного коллектива легко отлучали за индивидуальные, личные
суждения и мысли. Коммунисты совсем не так оригинальны, как это кажется. Откуда
они взяли свой материализм, свою вражду к религии, к метафизике, к эстетике и
красоте, исключительно социальный характер своего миросозерцания, свое
исключительное поклонение наукам естественным и экономическим за счет наук
гуманитарных и философских, свою идеализацию трудящихся классов, рабочих и
крестьян, как единственных, настоящих людей, свою сектантскую нетерпимость? Все
это взято от Чернышевского, от старой интеллигенции. Но дети и внуки этой старой
интеллигенции, превратившиеся в отцов и дедов, враждующие с коммунизмом, сами
забыли свое прошлое, свои истоки. Если бы русский нигилизм и русские крайние
народнические направления в свое время могли осуществить свою программу,
реализовали бы ее в жизни, то, вероятно, получился бы строй и быт, мало отличный
от советского".
XII
Всякая попытка установить и вскрыть несомненно существовавшие тайные
связи между главарями политических и революционных движений, членами которых
были интеллигенты, и масонством, до революции всячески дискредитировалась и
объявлялась злостным вымыслом антисемитов и черносотенцев. Глухие признания о
существовании таких связей появились только после того, как черная мечта членов
Ордена была выполнена, — когда в 1917 году Царская Россия была убита участниками
масонско-интеллигентского заговора.
Русским историкам, решившим расшифровать связи между руководителями
Ордена Р. И. и русским и мировым масонством, придется проделать большие,
кропотливые исследования. Масонство умеет хранить и скрывать свои тайны. В
первой, из четырех опубликованных в еврейской газете "Новое Русское Слово"
статей "Масоны в русской политике" (см. № от 9 октября 1959 г.) видный
меньшевик, еврей Г. Арансон, подчеркивает особое уменье масонов хранить свои
секреты: "Существовала, — пишет он, — в России, может быть и немногочисленная,
но политически влиятельная организация, представители которой играли весьма
видную роль в переломные годы русской истории, — в 1915-1917 годах, в эпоху
Первой мировой войны, и Февральско-Мартовской революции. Особенностью этой
организации была, прежде всего, ее засекреченность, доходящая до того, что
спустя много десятилетий ни один из ее участников не разгласил ни тайны ее
состава, ни тайны ее деятельности".
Точно так же была засекречена и деятельность русских масонов и в
царствование Николая I, Александра II и Александра III, после запрещения
масонства Николаем I. Масоны в России, как и тайные масонские ложи были все
время. Вспомним, что писала в книге "Русское масонство" незадолго до Первой
мировой войны масонка Т. Соколовская: "Уголовные дела, возникавшие после
запрещения масонства, свидетельствуют о продолжавшейся масонской пропаганде"
(стр. 20).
Е. А. Масальская, сестра гениального русского филолога Шахматова, в своих
воспоминаниях "Повесть о моем брате А. А. Шахматове" пишет о событиях
происходивших в 1873 году: "...дядя был масон; дядя был вольтерьянец; дядя был
поклонник Запада XVIII века и французских классиков" (стр. 39).
Масонка Т. А. Бакунина в своей книге "Русские вольные каменщики" (Париж.
1934 г.) пишет: "Сведений о русских вольных каменщиках позднейшего времени в
печатной литературе почти не встречается. И о масонстве вообще можно найти
только упоминания: даже в записках лиц, заведомо принадлежавших к ложам,
встречаются лишь иносказания или отрицательные оценки масонства. Тем не менее
оно продолжало существовать, хотя и не как самостоятельная организация, а в лице
отдельных членов иностранных лож, главным образом французских; но, по условиям
внутренней жизни масонства не могло проявить настоящую жизненность..." (стр. 8).
Тайну, о которой умалчивает Бакунина, о том, что отдельные масонские ложи
существовали в России и после запрещения, раскрывают русские масоны,
приютившиеся после Февральского переворота в Англии. В "Заметках о масонстве",
изданных в Лондоне кружком русских масонов (стр. 40), указывается: "Известно,
однако, что отдельные группы масонов, особенно розенкрейцеры, продолжали свою
работу и даже посвящали новых членов в течении всей остальной части XIX века,
причем в отдельных русских губерниях, особенно на Украине, существовали и
секретные ложи".
Записки масона И. В. Лопухина были изданы в 1860 г. в Лондоне и
ввозились, конечно, тайно в Россию, как все время ввозились и сочинения
иностранных масонов.
XIII
Герцен, Бакунин, Огарев, Нечаев, Лавров, Ткачев и другие руководители
революционного движения, жившие заграницей находились в идейной связи с
европейским масонством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28