И вот уже Печорин приветствует грядущий космополитизм жуткими стихами:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья...
Вот несколько примеров деятельности организаторов Ордена Р. И. во славу
масонского космополитизма: участник многих революций в Европе Бакунин, на всех
митингах призывает к борьбе с "главным оплотом тирании — Россией". Тем же самым
занимается во все время своей жизни заграницей и Герцен. Во время
Севастопольской войны он, например, печатает подложные письма от имени Пугачева
и св. Кондратия и с помощью этих агентов распространяет среди стоящих в Польше
русских войск. В этих прокламациях он призывает воспользоваться тем, что идет
война и восстать против царской власти. Во время восстания в Польше в 1861 году
призывает создать в польской повстанческой армии русский революционный батальон.
Гнусная пропаганда организаторов Ордена, дала уже в царствование Николая
I обильные гнусные плоды. А. И. Кошелев, бывший ранее масоном, пишет, что многие
обрадовались, услышав о высадке иностранных войск в Крыму: "Казалось, что из
томительной мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то, по
крайней мере, в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух.
Высадка союзников в Крыму в 1854 г., последовавшие затем сражения при Альме и
Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили; ибо мы были убеждены,
что даже поражение России сноснее и полезнее того положения, в котором она
находилась в последнее время".
В воспоминаниях Н. В. Шелгунова находим следующее признание: "Когда в
Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил
Пекарского, тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову,
выглядывая исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством; вообще он имел
вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая
радость. Заметив меня Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул
таинственно в самое ухо: "Нас разбили".
А Герцен писал 19 июня 1854 года итальянскому революционеру А. Саффи:
"Для меня, как для русского, дела идут хорошо, и я уже (предвижу) падение этого
зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, а я со своей типографией
переехал бы в английский город Одессу... Превосходно". (Литературное Наследие т.
64, стр. 330).
Русская действительность, конечно, не могла удовлетворить Герцена. Как
только Герцен получше познакомился с Европой, его перестала удовлетворять и
европейская действительность. Да и вообще Герцена, как и всех других
основоположников Ордена Русской Интеллигенции, не удовлетворила бы никакая
действительность. "Герцен, — пишет С. Н. Булгаков в книге "Душевная драма
Герцена", — не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой
действительностью, ибо никакая действительность не способна вместить идеал,
которого искал Герцен". Никакая действительность не удовлетворила бы и Бакунина
и Белинского.

XIV

Изумительна оценка Герцена и Белинского сделанная Достоевским в "Дневнике
Писателя": "Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; — нет,
он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у
нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет
предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели
последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской
правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом
ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего
сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они
естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и
спокойные — индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение,
воображая и веруя в то же время, что любят и желают ему всего лучшего. Но они
любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, каким
бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно
воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь
девяносто третьего года. (Год начала Французской революции. — Б. Б.). Тогда это
был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать
социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из
одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он
отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим
отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с
удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и
подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был
художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек,
остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великий
рефлектор. Рефлекция, способность сделать из самого глубокого своего чувства
объект, поставить его перед собою, поклониться ему, и сейчас же, пожалуй, и
надсмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени. Без сомнения это был
человек необыкновенный, но чем бы он ни был — писал ли свои записки, издавал ли
журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал);
страдал ли, радовался ли, сомневался ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят
третьем году, в угоду полякам свое воззвание к русским революционерам, в то же
время не веря полякам и зная, что они его обманули, зная, что своим воззванием
он губит сотни этих несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною
признавался в этом сам в одной из позднейших статей своих, даже и не подозревая,
в каком свете сам себя выставляет таким признанием — всегда, везде и во всю свою
жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский
барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое
он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с
родной землей и с ее идеалами".
"Никакой трагедии в душе, — дополняет Достоевского В. Розанов, —
...Утонули мать и сын. Можно было бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он
только написал "трагическое письмо" к Прудону". "Самодовольный Герцен мне в той
же мере противен, как полковник Скалозуб..." "Скалозуб нам неприятен не тем, что
он был военный (им был Рылеев), а тем, что "счастлив в себе". "Герцен напустил
целую реку фраз в Россию, воображая, что это "политика" и "история"... Именно,
он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух
вещей: I) "я страдаю", и 2) когда это доказано — мели, какой угодно, вздор, это
будет "политика".
В юношеский период, когда Герцен еще не отвернулся от христианства, в
религиозные идеи его, как утверждает В. Зеньковский, уже "врезаются в чистую
мелодию христианства двусмысленные тона оккультизма" (т. I, стр. 288). "Вслед за
романтиками Франции и Германии Герцен прикасается не к одному чистому
христианству, но и к мутным потокам оккультизма. Существенно здесь именно то,
что христианство, религиозный путь, открывается Герцену не в чистоте церковного
учения, а в обрамлении мистических течений идущих от XVIII века" (т. I, стр.
289).
Оккультному "христианству" Герцена скоро приходит конец и он превращается
в открытого атеиста. Философию Гегеля Герцен, по его признанию, любит за то, что
она разрушает до конца христианское мировоззрение. "Философия Гегеля, — пишет он
в "Былое и Думы", — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и
не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших
себя". Когда читаешь высказывания Герцена о христианстве и Православии, сразу
вспоминаются высказывания о христианстве масонов.

XV

В статье, помещенной в "Новом Русском Слове", Ю. Иваск, считающий себя
интеллигентом, утверждает: "Белинский не только критик. Он еще интеллигент.
Первый беспримесный тип этой "классовой прослойки" или этого ордена, как говорил
Бунаков-Фондаминский... Можно даже сказать, что он отчасти создал интеллигенцию.
Если Герцен был первым ее умом, то Белинский — ее сердце, ее душа и именно
потому он так дорог каждому интеллигенту".
"Самый ужасный урод, — говорит герой повести "Вечный муж" Достоевского
Ельчанинов, — это урод с благородными чувствами: я это по собственному опыту
знаю". Таким именно ужасным уродом с благородными чувствами и был Белинский —
"всеблажной человек, обладавший удивительным спокойствием совести". "Если бы с
независимостью мнений, — писал Пушкин, — и остроумием своим соединял он более
учености, более начитанности, более уважению преданию, более осмотрительности, —
словом более зрелости, то мы имели бы в нем критика весьма замечательного". Но
Белинский до конца своей жизни никогда не обладал ни осмотрительностью, ни
уважением к традициям, ни тем более независимостью мнений.
"Голова недюжинная, — писал о нем Гоголь, — но у него всегда, чем вернее
первая мысль, тем нелепее вторая". Подпав под идейное влияние представителей
денационализировавшегося дворянства (Станкевича, Бакунина, Герцена), которое, по
определению Ключевского, давно привыкло "игнорировать действительные явления,
как чужие сны, а собственные грезы принимая за действительность", Белинский тоже
стал русским европейцем, утратил способность понимать русскую действительность.
Так с русской действительностью он "мирится" под влиянием идеи Гегеля, "все
существующее разумно", отрицает ее — увлекшись идеями западного социализма. Так
всегда и во всем, на всем протяжении своего скачкообразного, носившего
истерический характер, умственного развития.
Сущность беспримесного интеллигента, которым восхищается Ю. Иваск,
заключается в фанатизме его истерического идеализма. "Белинский решительный
идеалист, — пишет Н. Бердяев в "Русской Идее", — для него выше всего идея, идея
выше живого человека". Выше живого человека была идея и для всех потомков
Белинского. Во имя полюбившейся им идеи они всегда готовы были принести любое
количество жертв.
Белинского Достоевский характеризует так: "Семейство, собственность,
нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был
тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен). Без сомнения, он понимал, что,
отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу
ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется,
под конец усомнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а
напротив — восстанавляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых
основаниях".
"При такой теплой вере в свою идею, это был, разумеется, самый
счастливейший из людей. О, напрасно — писали потом, что Белинский, если бы
прожил дольше, примкнул бы к славянофильству. Никогда бы не кончил он
славянофильством. Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил
дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и
восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей ни малейших
сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии, или примкнул бы
адъютантом к какому-нибудь женскому вопросу.
Это был всеблаженный человек, обладавший таким удивительным спокойствием
совести, иногда впрочем, очень грустил; но грусть эта была особого рода, — не от
сомнений, не от разочарований, о, нет, — а вот почему не сегодня, почему не
завтра? Это был самый торопившийся человек в целой России".
Отойдя от Православия, в русло масонского атеизма плывут вслед за
Герценом Бакунин и Белинский. Бакунин уже в 1836 году заявляет: "Цель жизни Бог,
но не тот Бог, которому молятся в церквах..., но тот, который живет в
человечестве, который возвышается с возвышением человека". Бакунин уже
договаривается до того, что "Человечество есть Бог, вложенный в материю", и
"назначение человека — перенести небо, перенести Бога, которого он в себе
заключает... на землю... поднять землю до неба". А в 1845 году Бакунин уже
заявляет: "Долой все религиозные и философские теории". В программой статье
журнала "Народное Дело", издаваемого Бакуниным читаем: "Мы хотим полного
умственного, социально-экономического и политического освобождения народа":
умственное освобождение состоит в освобождении от "веры в Бога, веры в
бессмертие души и всякого рода идеализма вообще"; "из этого следует, что мы
сторонники атеизма и материализма".
"Белинский, — пишет Достоевский, — был по преимуществу не рефлективная
личность, а именно беззаветно восторженная, всегда и во всю свою жизнь... Я
застал его страстным социалистом, и он начал со мной с атеизма. В этом много
для знаменательного, — именно удивительное чутье его и необыкновенная
способность проникаться идеей. Интернационалка, в одном из своих воззваний, года
два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления: "мы прежде всего
общество атеистическое", то есть, начала с самой сути дела; тем же начал и
Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же понимал глубже
всех, что один разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не
социальную "гармонию", в которой бы можно ужиться человеку. Он знал, что основа
всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который,
однако, не указал до сих пор ни единой кроме гнусных извращений природы из
здравого смысла) он верил до безумия и без всякой рефлексии; тут был лишь один
восторг. Но как социалисту ему прежде всего, следовало низложить христианство;
он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было
низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им
общества".
"...нужны не проповеди, — пишет Белинский Гоголю, — (довольно она слышала
их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства
человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, — права и
законы) сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и
справедливостью..."
"Метафизику к черту", — восклицает Белинский в другом случае, — это слово
означает сверхнатуральное, следовательно нелепость. Освободить науку от
признаков трансцендентализма и теологии: показать границы ума, в которых его
деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и
мистического, — вот что сделает основатель новой философии". Установка, как
видим чисто масонская.
Ознакомившись с статьями Маркса и Энгельса, помещенными в изданном в 1844
году в Париже сборнике "Немецко-французская Летопись", Белинский пишет Герцену:
"Истину я взял себе — и в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут, и
люблю теперь эти два слова, как последующие за ними четыре".

XVI

Живший в царствование Екатерины II масон Щербатов написал сочинение
"Путешествие в землю Офирскую". Это первый, составленный в России план
социалистического, тоталитарного государства. Вся жизнь офирян находится под
тщательной мелочной опекой государственной власти, в лице санкреев — офицеров
полиции. "Санкреи" заботятся о "спокойствии", о "безопасности", о "здоровье" и
т.д. Князь Щербатов с восторгом живописует, что в государстве офирян (так же,
как в СССР) "все так рассчитано, что каждому положены правила, как кому жить,
какое носить платье, сколько иметь пространный дом, сколько иметь служителей, по
скольку блюд на столе, какие напитки, даже содержание скота, дров и освещение
положено в цену; дается посуда из казны по чинам; единым жестяная, другим
глиняная, а первоклассным серебряная, и определенное число денег на поправку и
посему каждый должен жить, как ему предписано".
Второй проект тоталитарного государства составлен масоном-иллюминатом
Пестелем. В "Русской Правде" Пестеля начертаны уже все основные черты устройства
социалистического государства. После захвата власти и истребления всех членов
династии, Пестель считал необходимым, чтобы все люди, как и в Офирии, жили не
так, как хотят, а так, как им предписано властью. Не только жить, но и думать
так, как предписано. В 40-х годах на смену увлечению Гегелем приходит столь же
фанатическое увлечение идеями утопического социализма, который некоторые
коноводы Ордена, как это свидетельствует Достоевский (см. стр. 94) одно время,
может быть, искренне "сравнивали с христианством" и который "и принимался лишь
за поправку и улучшение последнего".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28