страх Божий и любовь к народу".
Настоящий духовный облик Николая I вовсе не таков, каким его
представляли, и до сих пор представляют, поверившие в созданные о нем русской
интеллигенцией лживые мифы. Только теперь, после убийства русским масонами и
интеллигентами русской монархии, они позволяют себе иногда вскользь, глухо
говорить о том, что духовный облик Николая I был намеренно искажен. Так, масон
В. Маклаков, пишет в своих воспоминаниях, что от своих родных и знакомых,
знавших лично Николая I, которых никак нельзя было назвать почитателями
самодержавия, он никогда не слышал о нем отзывов, подобных отзывам Герцена.
Маклаков признается, что прочитав впервые клеветнические инсинуации Герцена, он
не знал кому верить — Герцену, или родным и знакомым, совершенно иначе
расценивавшим личность Николая I.
И чем дальше шло время, тем правдивый образ Николая I искажался все
больше и больше. Ложь, постоянно и многократно повторяемая, со временем
приобретает обличье правды. И тогда большинство "за ослушание истине — верят лжи
и ослушанию" "Ибо тайна беззакония УЖЕ В ДЕЙСТВИИ, только не совершится до тех
пор, пока не будет взят от среды УДЕРЖИВАЮЩИЙ" (Вт. Пос. Ап. Павла Феc. 12, 7).
Николай I и был таким УДЕРЖИВАЮЩИМ. "Император Николай I, — пишет И.
Ильин в "Наших задачах" (том II, 554), — удержал России на краю гибели и спас ее
от нового "бессмысленного и беспощадного бунта". Мало того, он дал русской
интеллигенции срок, чтобы одуматься, приобрести национально-государственный
смысл и вложиться в подготовленные им реформы Александра II. Но она не
использовала эту возможность".
Философ И. Ильин писал в "Наших Задачах" (т. II, стр. 554), что одно из
важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь верную,
творческую и устойчивую СОЦИАЛЬНУЮ, отнюдь несоциалистическую, идею, т. е. план
ведения государственных дел в неуклонном направлении свободной духовности,
справедливости и хозяйственной продуктивности. Государь, не имеющий творческой
социальной идеи будет править от случая к случаю, от наущения к наущению, а,
может быть, по отжившей и государственно вредной традиции, а, может быть, от
каприза к капризу. А, между тем, он призван к своего рода СОЦИАЛЬНОМУ
ЯСНОВИДЕНИЮ: его прозорливость и дальнозоркость должна верно видеть, что именно
(и именно у его народа) может развязать творческие силы, подвигнуть его к
хозяйственному и культурному расцвету и пробудить в нем волю к справедливости.
Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и над
всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его выдвинувших, от
легионов, его провозглашающих, от банкиров, его финансирующих и от мировой
закулисы (т. е. масонов. — Б. Б.), пытающейся связать его государственную
волю".
Николай I был свободен от воли заговорщиков, потому что его выдвинули не
заговорщики, не какой-нибудь из классов, а мужество и чувство долго перед
Россией. Он стоял над всеми сословиями и классами России и был не сословным, а
Народным Царем. Он не зависел ни от гвардии, ни от дворянства, ни от банкиров.
Но Николай I так же, как его предшественник, не понял всей важности
восстановления духовной независимости Церкви, без чего не могло быть основного
условия необходимого для возрождения идеи Третьего Рима. А только в идее
Третьего Рима цари могли приобрести отвечающую стремлениям русской души "верную,
творческую и устойчивую" религиозно-социальную идею, цель которой создание
Святой Руси — подлинно христианского государства.
В статье "Роковая двуликость Императорской России" (сб. "Прав. Путь", за
1957 г.) архим. Константин пишет, что величайший идеологический завет прошлого,
что Россия должна стремиться стать Третьим Римом, Святой Русью, подлинным
христианским государством "...намеренно забыт русскими историками." "...Возьмем
в руки курсы и учебники... С особой внимательностью будет изображено то, на чем
есть печать личности в ее противостоянии общему укладу или хотя бы в обособлении
от него. Исследователь любезно лобызает то, на чем находит печать духа, ему
родственного, и под этим углом зрения воспринимает все прошлое — не в его
целостности, ему уже чуждой. Только так можно объяснить, что за пределами его
интереса осталось дело жизни митрополита Макария, как нечто официальное,
безличное, казенное.
Идеологический стержень нашего прошлого оказался вынут и отброшен в
сторону. Все внимание сосредоточено на частных явлениях, а московское "все",
воплотившееся в творении митрополита Макария, осталось вовсе без внимания. Это —
пример не исключительный. Вся наша историческая наука проникнута стремлением
уложить события в рамки западной историософии. Будем ли мы говорить о пионерах,
Татищеве, Щербатове, Болтине, Карамзине, или корифеях последнего времени,
Соловьеве, Ключевском, Платонове и их школах, найдем неизменное расхождение,
если не полный разрыв, между сознанием историка и сознанием
церковно-православным. Русское прошлое воспринимается не как самоценность, а как
пройденный этап, поглощенный временем.
Вечное содержание, промыслительно заложенное в нашем прошлом,
упраздняется. Не хранение этого вечного сокровища, задача вновь возникающих
поколений, а создание новых ценностей, под углом зрения которых получает оценку
прошлое".
Архимандрит Константин верно указывает, что идейной основой русского
подлинного консерватизма может быть только идея Третьего Рима. "Что такое —
Историческая Россия? Это не просто государство. Это и не особый исторический
мир. Это — национально-государственное образование, которое было промыслительно
взращено для того, чтобы на его плечи могло быть возложено ответственнейшее
послушание: стать Третьим Римом — и которое и стало им, в образе Московского
Царства, принявшего наследие Византии. Что может значить понятие консерватизма
применительно к такому национально-государственному образованию? Это не
сохранение в неприкосновенности тех или иных свойств и начал, особенностей и
обыкновений, которые стали традиционной принадлежностью государственной,
общественной, народной, даже церковной жизни, ни в отдельности, ни под
каким-либо собирательным знаком. ЭТО — СОБЛЮДЕНИЕ ВЕРНОСТИ СВОЕМУ ПРИЗВАНИЮ
ТРЕТЬЕГО РИМА. Пред этой задачей относительными показаться могут самые
"консервативные" установки, способные превратиться в начало революционное,
противленческое, бунтарское, если они противопоставляются, как нечто абсолютное,
основной задаче Российского Целого: быть и остаться Третьим Римом.
Совсем, конечно, не обязательно, чтобы именно под этим лозунгом творился
этот "консерватизм". Он может оставаться и никак не формулированным. Но именно
он должен ОПРЕДЕЛИТЬ все поведение, и семьи, и общества, и государства — каждого
отдельного элемента Российского Целого. Церковь не мыслится отдельно от
государства, которое не мыслится, в свою очередь, раздельно от Царя,
находящегося в таинственно-благодатной неотрывности от Церкви — и весь народ в
целом обнимается началом служения Вере, в этом видя и задачу каждого отдельного
человека, спасающего свою душу в этом святом общении и всего Русского Целого,
милостью Божией превращенного в Православное Царство, хранящее веру во вселенной
до Второго Пришествия Христова. Вот, что такое Историческая Россия".
Против подобного определения, что должно быть идейной основой истинного
русского консерватизма — возражать не приходится. Но приходится возразить.
против других, неточных формулировок автора. Упрек архим. Константина, который
он адресует к русским историкам, что они отбросили в сторону "идеологический
стержень нашего прошлого", в первую очередь, должен быть обращен не к историкам
Петербургского периода, а к иерархам Православной Церкви, которые вспоминали об
идее Третьего Рима во все время этого периода не чаще, чем историки.
V
Допетровская Русь — не была, конечно, Святой Русью, Святая Русь — это
только идеал к которому стремилась допетровская Русь, которая не хотела быть ни
прекрасной, ни богатой, ни сильной, а стремилась стать Святой Русью.
"Ни "Старая Англия", ни "Прекрасная Франция", ни "Ученая Германия", ни
"Благородная Испания" — никто из христианских наций не пленился самым
существенным призывом церкви, ни более, ни менее как именно к святости, свойству
Божественному. А вот неученая, бедная, смиренная, грустная северная страна не
обольстилась, гордыми и тщеславными эпитетами и вдруг дерзнула претендовать,
если хотите, на сверхгордый эпитет "святой", посвятила себя сверхземному идеалу
святости, отдала ему свое сердце. Психея нации захотела стать невестой Жениха
Небесного, И этим выявила свое благородство и свое величие..." ("Владимирский
сборник", Белград).
"...русский человек ничего не знает выше христианства, да и представить
не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал христианством,
"крестьянством". Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и
обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех
основных живых сил, без которых не живут нации." (Достоевский). Подобная оценка
Достоевского не есть неумеренное преувеличение. Так же оценивают русский народ и
европейские историки и философы, преодолевшие высокомерие европейского
шовинизма. Французский историк Леруа Болье пишет:
"Русский народ должен быть поставлен первым среди многих истинно
христианских народов. Он христианин не только по своим обрядам, по своей
внешности, чему он придает такое большое значение: без форм нет и сущности; он
христианин по своему нутру, по своему духу. Евангельское золото в Церкви. В
русском народе кроется дух христианства, такой нежный, такой особый, какой не
встречается в других народах Европы".
Немец В. Шубарт пишет в "Европа и душа Востока": "В противоположность
прометеевскому человеку, русский обладает христианскими добродетелями в качестве
постоянных национальных свойств. Русские были христианами еще до обращения в
христианство".
"Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве.
Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное
распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение
только со времен Петра I, когда, подпав под главенство государства, она
допустила ущемление им своих благородных принципов".
Москва всегда смотрела на Константинополь, как на крепость Православия
среди латинского и басурманского моря. И взятие Византии турками глубоко
потрясло всех жителей Московской Руси. "...с самого покорения Константинополя, —
пишет Достоевский в "Дневнике Писателя" (1877 г.), весь огромный христианский
Восток невольно и вдруг обратил свой молящий взгляд на далекую Россию, только
что вышедшую тогда из своего татарского рабства, и как бы предугадал в ней
будущее ее могущество, свой будущий всеединящий центр себе во спасение. Россия
же немедленно и не колеблясь приняла знамя Востока и поставила царьградского
двуглавого орла выше своего древнего герба и тем как бы приняла обязательство
перед всем православием; хранить его и все народы, его исповедующие, от конечной
гибели. В то же время и весь русский народ совершенно подтвердил новое
назначение России и царя своего в грядущих судьбах всего Восточного мира. С тех
пор главное, излюбленное наименование царя своего народа твердо и неуклонно
поставил и до сих пор видит в слове: "православный", "Царь православный". Назвав
так царя своего, он как бы признал в наименовании этом и назначение его, —
назначение охранителя, единителя, а когда прогремит веление Божие, — и
освободителя православия и всего христианства, его исповедующего, от
мусульманского и западного еретичества".
Еще большее потрясение испытали жители Средневековой Руси, чем от
известия от взятия Константинополя басурманами, при получении известия что
Константинопольский патриарх и епископы на восьмом соборе во Флоренции в 1439
году отступились от праотеческого православия и заключили унию с латинянами.
"С 1453 г. суд Божий над Вторым Римом стал уже ясен для всех простецов.
Когда агарянская мерзость запустения стала на месте святе, и св. София
превратилась в мечеть, а вселенский патриарх в раба султан, тогда мистическим
центром мира стала Москва — Третий и последний Рим. Это страшная, дух
захватывающая высота историософского созерцания и еще более страшная
ответственность! Ряд московских публицистов высокого литературного достоинства,
с вдохновением, возвышающемся до пророчества, с красноречием подлинно
художественным не пишет, а поет ослепительные гимны русскому правоверию, Белому
царю московскому и Белой пресветлой России. Пульс духовного волнения души
русской возвышается до библейских высот.
Святая Русь оправдала свою претензию на деле. Она взяла на себя
героическую ответственность — защитницы православия во всем мире, она стала в
своих глазах мировой нацией, ибо Московская держава стала вдруг последней
носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории — Римом Третьим, а
Четвертому Риму уже не бывать... Так юная и смиренная душа народа — ученика в
христианстве, в трагическом испуге за судьбы церкви, выросла в исполина. Так
родилось великодержавное сознание русского народа и осмыслилась пред ним его
последняя и вечная миссия. Тот, кто дерзнул, еще не сбросив с себя окончательно
ига Орды, без школ и университетов, не сменив еще лаптей на сапоги, уже вместить
духовное бремя и всемирную перспективу Рима, тот показал, себя по природе
способным на великие, тот внутренне стал великим. Это преданность и верность
русской души Православию — породили незабываемую, исторически необратимую
русскую культурную великодержавность и ее своеобразие.
Отвержение Московской Русью флорентийской унии, по верной характеристике
нашего историка С. М. Соловьева, "есть одно из тех великих решений, которые на
многие века вперед определяют судьбу народов... Верность древнему благочестию,
провозглашенная вел. кн. Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность
северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский
престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях,
произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество
России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова"
("Владимирский сборник").
Вот как вера в идею Третьего Рима выражалась у отца Петра I — Тишайшего
Царя:
"Говорили, что на Св. Пасху (1656 г.) государь, христосуясь с греческими
купцами, бывшими в Москве, сказал между прочим к ним:
"Хотите вы и ждете ли, чтобы я освободил вас из плена и выкупил?". И
когда они отвечали: "Как может быть иначе?, как нам не желать этого?" — он
прибавил: "Так, — поэтому, когда вы возвратитесь в свою сторону, просите всех
монахов и епископов молить Бога и совершать литургию за меня, чтоб их молитвами
дана была мне мощь отрубить голову их врагу". И, пролив при этом обильные слезы,
он сказал потом обратившись к вельможам: "Мое сердце сокрушается о порабощении
этих бедных людей, которые стонут в руках врагов нашей веры. Бог призовет меня к
отчету в день суда, если, имея возможность освободить их, я пренебрег этим. — Я
не знаю как долго будет продолжаться это дурное состояние государственных дел,
но со времени моего отца и предшественников его, к нам не переставали приходить
с жалобой на угнетение поработителей патриархи, епископы, монахи и простые
бедняки, из которых ни один не приходил иначе, как только преследуемый суровой
печалью и убегая от жестокости своих господ; и я боюсь вопросов, которые мне
предложит Творец в тот день: и порешил в своем уме, если Богу угодно, что
потрачу все свои войска и свою казну, пролью свою кровь до последней капли, но
постараюсь освободить их". На все это вельможи ответили ему: "Господи, даруй по
желанию сердца твоего" (Московское государство при царе Алексее Михайловиче и
патриархе Никоне, по запискам архидиакона Павла Алеппского. Соч. Ив.
Оболенского. Киев, 1876 г. Стр. 90)
VI
Взяв в виде руководящего религиозно-политического идеала — идеал Святой
Руси — русский народ выбрал один из самых трудно достижимых идеалов, этим, во
многом, объясняется трагичность хода русской истории:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Настоящий духовный облик Николая I вовсе не таков, каким его
представляли, и до сих пор представляют, поверившие в созданные о нем русской
интеллигенцией лживые мифы. Только теперь, после убийства русским масонами и
интеллигентами русской монархии, они позволяют себе иногда вскользь, глухо
говорить о том, что духовный облик Николая I был намеренно искажен. Так, масон
В. Маклаков, пишет в своих воспоминаниях, что от своих родных и знакомых,
знавших лично Николая I, которых никак нельзя было назвать почитателями
самодержавия, он никогда не слышал о нем отзывов, подобных отзывам Герцена.
Маклаков признается, что прочитав впервые клеветнические инсинуации Герцена, он
не знал кому верить — Герцену, или родным и знакомым, совершенно иначе
расценивавшим личность Николая I.
И чем дальше шло время, тем правдивый образ Николая I искажался все
больше и больше. Ложь, постоянно и многократно повторяемая, со временем
приобретает обличье правды. И тогда большинство "за ослушание истине — верят лжи
и ослушанию" "Ибо тайна беззакония УЖЕ В ДЕЙСТВИИ, только не совершится до тех
пор, пока не будет взят от среды УДЕРЖИВАЮЩИЙ" (Вт. Пос. Ап. Павла Феc. 12, 7).
Николай I и был таким УДЕРЖИВАЮЩИМ. "Император Николай I, — пишет И.
Ильин в "Наших задачах" (том II, 554), — удержал России на краю гибели и спас ее
от нового "бессмысленного и беспощадного бунта". Мало того, он дал русской
интеллигенции срок, чтобы одуматься, приобрести национально-государственный
смысл и вложиться в подготовленные им реформы Александра II. Но она не
использовала эту возможность".
Философ И. Ильин писал в "Наших Задачах" (т. II, стр. 554), что одно из
важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь верную,
творческую и устойчивую СОЦИАЛЬНУЮ, отнюдь несоциалистическую, идею, т. е. план
ведения государственных дел в неуклонном направлении свободной духовности,
справедливости и хозяйственной продуктивности. Государь, не имеющий творческой
социальной идеи будет править от случая к случаю, от наущения к наущению, а,
может быть, по отжившей и государственно вредной традиции, а, может быть, от
каприза к капризу. А, между тем, он призван к своего рода СОЦИАЛЬНОМУ
ЯСНОВИДЕНИЮ: его прозорливость и дальнозоркость должна верно видеть, что именно
(и именно у его народа) может развязать творческие силы, подвигнуть его к
хозяйственному и культурному расцвету и пробудить в нем волю к справедливости.
Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и над
всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его выдвинувших, от
легионов, его провозглашающих, от банкиров, его финансирующих и от мировой
закулисы (т. е. масонов. — Б. Б.), пытающейся связать его государственную
волю".
Николай I был свободен от воли заговорщиков, потому что его выдвинули не
заговорщики, не какой-нибудь из классов, а мужество и чувство долго перед
Россией. Он стоял над всеми сословиями и классами России и был не сословным, а
Народным Царем. Он не зависел ни от гвардии, ни от дворянства, ни от банкиров.
Но Николай I так же, как его предшественник, не понял всей важности
восстановления духовной независимости Церкви, без чего не могло быть основного
условия необходимого для возрождения идеи Третьего Рима. А только в идее
Третьего Рима цари могли приобрести отвечающую стремлениям русской души "верную,
творческую и устойчивую" религиозно-социальную идею, цель которой создание
Святой Руси — подлинно христианского государства.
В статье "Роковая двуликость Императорской России" (сб. "Прав. Путь", за
1957 г.) архим. Константин пишет, что величайший идеологический завет прошлого,
что Россия должна стремиться стать Третьим Римом, Святой Русью, подлинным
христианским государством "...намеренно забыт русскими историками." "...Возьмем
в руки курсы и учебники... С особой внимательностью будет изображено то, на чем
есть печать личности в ее противостоянии общему укладу или хотя бы в обособлении
от него. Исследователь любезно лобызает то, на чем находит печать духа, ему
родственного, и под этим углом зрения воспринимает все прошлое — не в его
целостности, ему уже чуждой. Только так можно объяснить, что за пределами его
интереса осталось дело жизни митрополита Макария, как нечто официальное,
безличное, казенное.
Идеологический стержень нашего прошлого оказался вынут и отброшен в
сторону. Все внимание сосредоточено на частных явлениях, а московское "все",
воплотившееся в творении митрополита Макария, осталось вовсе без внимания. Это —
пример не исключительный. Вся наша историческая наука проникнута стремлением
уложить события в рамки западной историософии. Будем ли мы говорить о пионерах,
Татищеве, Щербатове, Болтине, Карамзине, или корифеях последнего времени,
Соловьеве, Ключевском, Платонове и их школах, найдем неизменное расхождение,
если не полный разрыв, между сознанием историка и сознанием
церковно-православным. Русское прошлое воспринимается не как самоценность, а как
пройденный этап, поглощенный временем.
Вечное содержание, промыслительно заложенное в нашем прошлом,
упраздняется. Не хранение этого вечного сокровища, задача вновь возникающих
поколений, а создание новых ценностей, под углом зрения которых получает оценку
прошлое".
Архимандрит Константин верно указывает, что идейной основой русского
подлинного консерватизма может быть только идея Третьего Рима. "Что такое —
Историческая Россия? Это не просто государство. Это и не особый исторический
мир. Это — национально-государственное образование, которое было промыслительно
взращено для того, чтобы на его плечи могло быть возложено ответственнейшее
послушание: стать Третьим Римом — и которое и стало им, в образе Московского
Царства, принявшего наследие Византии. Что может значить понятие консерватизма
применительно к такому национально-государственному образованию? Это не
сохранение в неприкосновенности тех или иных свойств и начал, особенностей и
обыкновений, которые стали традиционной принадлежностью государственной,
общественной, народной, даже церковной жизни, ни в отдельности, ни под
каким-либо собирательным знаком. ЭТО — СОБЛЮДЕНИЕ ВЕРНОСТИ СВОЕМУ ПРИЗВАНИЮ
ТРЕТЬЕГО РИМА. Пред этой задачей относительными показаться могут самые
"консервативные" установки, способные превратиться в начало революционное,
противленческое, бунтарское, если они противопоставляются, как нечто абсолютное,
основной задаче Российского Целого: быть и остаться Третьим Римом.
Совсем, конечно, не обязательно, чтобы именно под этим лозунгом творился
этот "консерватизм". Он может оставаться и никак не формулированным. Но именно
он должен ОПРЕДЕЛИТЬ все поведение, и семьи, и общества, и государства — каждого
отдельного элемента Российского Целого. Церковь не мыслится отдельно от
государства, которое не мыслится, в свою очередь, раздельно от Царя,
находящегося в таинственно-благодатной неотрывности от Церкви — и весь народ в
целом обнимается началом служения Вере, в этом видя и задачу каждого отдельного
человека, спасающего свою душу в этом святом общении и всего Русского Целого,
милостью Божией превращенного в Православное Царство, хранящее веру во вселенной
до Второго Пришествия Христова. Вот, что такое Историческая Россия".
Против подобного определения, что должно быть идейной основой истинного
русского консерватизма — возражать не приходится. Но приходится возразить.
против других, неточных формулировок автора. Упрек архим. Константина, который
он адресует к русским историкам, что они отбросили в сторону "идеологический
стержень нашего прошлого", в первую очередь, должен быть обращен не к историкам
Петербургского периода, а к иерархам Православной Церкви, которые вспоминали об
идее Третьего Рима во все время этого периода не чаще, чем историки.
V
Допетровская Русь — не была, конечно, Святой Русью, Святая Русь — это
только идеал к которому стремилась допетровская Русь, которая не хотела быть ни
прекрасной, ни богатой, ни сильной, а стремилась стать Святой Русью.
"Ни "Старая Англия", ни "Прекрасная Франция", ни "Ученая Германия", ни
"Благородная Испания" — никто из христианских наций не пленился самым
существенным призывом церкви, ни более, ни менее как именно к святости, свойству
Божественному. А вот неученая, бедная, смиренная, грустная северная страна не
обольстилась, гордыми и тщеславными эпитетами и вдруг дерзнула претендовать,
если хотите, на сверхгордый эпитет "святой", посвятила себя сверхземному идеалу
святости, отдала ему свое сердце. Психея нации захотела стать невестой Жениха
Небесного, И этим выявила свое благородство и свое величие..." ("Владимирский
сборник", Белград).
"...русский человек ничего не знает выше христианства, да и представить
не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал христианством,
"крестьянством". Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и
обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех
основных живых сил, без которых не живут нации." (Достоевский). Подобная оценка
Достоевского не есть неумеренное преувеличение. Так же оценивают русский народ и
европейские историки и философы, преодолевшие высокомерие европейского
шовинизма. Французский историк Леруа Болье пишет:
"Русский народ должен быть поставлен первым среди многих истинно
христианских народов. Он христианин не только по своим обрядам, по своей
внешности, чему он придает такое большое значение: без форм нет и сущности; он
христианин по своему нутру, по своему духу. Евангельское золото в Церкви. В
русском народе кроется дух христианства, такой нежный, такой особый, какой не
встречается в других народах Европы".
Немец В. Шубарт пишет в "Европа и душа Востока": "В противоположность
прометеевскому человеку, русский обладает христианскими добродетелями в качестве
постоянных национальных свойств. Русские были христианами еще до обращения в
христианство".
"Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве.
Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное
распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение
только со времен Петра I, когда, подпав под главенство государства, она
допустила ущемление им своих благородных принципов".
Москва всегда смотрела на Константинополь, как на крепость Православия
среди латинского и басурманского моря. И взятие Византии турками глубоко
потрясло всех жителей Московской Руси. "...с самого покорения Константинополя, —
пишет Достоевский в "Дневнике Писателя" (1877 г.), весь огромный христианский
Восток невольно и вдруг обратил свой молящий взгляд на далекую Россию, только
что вышедшую тогда из своего татарского рабства, и как бы предугадал в ней
будущее ее могущество, свой будущий всеединящий центр себе во спасение. Россия
же немедленно и не колеблясь приняла знамя Востока и поставила царьградского
двуглавого орла выше своего древнего герба и тем как бы приняла обязательство
перед всем православием; хранить его и все народы, его исповедующие, от конечной
гибели. В то же время и весь русский народ совершенно подтвердил новое
назначение России и царя своего в грядущих судьбах всего Восточного мира. С тех
пор главное, излюбленное наименование царя своего народа твердо и неуклонно
поставил и до сих пор видит в слове: "православный", "Царь православный". Назвав
так царя своего, он как бы признал в наименовании этом и назначение его, —
назначение охранителя, единителя, а когда прогремит веление Божие, — и
освободителя православия и всего христианства, его исповедующего, от
мусульманского и западного еретичества".
Еще большее потрясение испытали жители Средневековой Руси, чем от
известия от взятия Константинополя басурманами, при получении известия что
Константинопольский патриарх и епископы на восьмом соборе во Флоренции в 1439
году отступились от праотеческого православия и заключили унию с латинянами.
"С 1453 г. суд Божий над Вторым Римом стал уже ясен для всех простецов.
Когда агарянская мерзость запустения стала на месте святе, и св. София
превратилась в мечеть, а вселенский патриарх в раба султан, тогда мистическим
центром мира стала Москва — Третий и последний Рим. Это страшная, дух
захватывающая высота историософского созерцания и еще более страшная
ответственность! Ряд московских публицистов высокого литературного достоинства,
с вдохновением, возвышающемся до пророчества, с красноречием подлинно
художественным не пишет, а поет ослепительные гимны русскому правоверию, Белому
царю московскому и Белой пресветлой России. Пульс духовного волнения души
русской возвышается до библейских высот.
Святая Русь оправдала свою претензию на деле. Она взяла на себя
героическую ответственность — защитницы православия во всем мире, она стала в
своих глазах мировой нацией, ибо Московская держава стала вдруг последней
носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории — Римом Третьим, а
Четвертому Риму уже не бывать... Так юная и смиренная душа народа — ученика в
христианстве, в трагическом испуге за судьбы церкви, выросла в исполина. Так
родилось великодержавное сознание русского народа и осмыслилась пред ним его
последняя и вечная миссия. Тот, кто дерзнул, еще не сбросив с себя окончательно
ига Орды, без школ и университетов, не сменив еще лаптей на сапоги, уже вместить
духовное бремя и всемирную перспективу Рима, тот показал, себя по природе
способным на великие, тот внутренне стал великим. Это преданность и верность
русской души Православию — породили незабываемую, исторически необратимую
русскую культурную великодержавность и ее своеобразие.
Отвержение Московской Русью флорентийской унии, по верной характеристике
нашего историка С. М. Соловьева, "есть одно из тех великих решений, которые на
многие века вперед определяют судьбу народов... Верность древнему благочестию,
провозглашенная вел. кн. Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность
северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский
престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях,
произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество
России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова"
("Владимирский сборник").
Вот как вера в идею Третьего Рима выражалась у отца Петра I — Тишайшего
Царя:
"Говорили, что на Св. Пасху (1656 г.) государь, христосуясь с греческими
купцами, бывшими в Москве, сказал между прочим к ним:
"Хотите вы и ждете ли, чтобы я освободил вас из плена и выкупил?". И
когда они отвечали: "Как может быть иначе?, как нам не желать этого?" — он
прибавил: "Так, — поэтому, когда вы возвратитесь в свою сторону, просите всех
монахов и епископов молить Бога и совершать литургию за меня, чтоб их молитвами
дана была мне мощь отрубить голову их врагу". И, пролив при этом обильные слезы,
он сказал потом обратившись к вельможам: "Мое сердце сокрушается о порабощении
этих бедных людей, которые стонут в руках врагов нашей веры. Бог призовет меня к
отчету в день суда, если, имея возможность освободить их, я пренебрег этим. — Я
не знаю как долго будет продолжаться это дурное состояние государственных дел,
но со времени моего отца и предшественников его, к нам не переставали приходить
с жалобой на угнетение поработителей патриархи, епископы, монахи и простые
бедняки, из которых ни один не приходил иначе, как только преследуемый суровой
печалью и убегая от жестокости своих господ; и я боюсь вопросов, которые мне
предложит Творец в тот день: и порешил в своем уме, если Богу угодно, что
потрачу все свои войска и свою казну, пролью свою кровь до последней капли, но
постараюсь освободить их". На все это вельможи ответили ему: "Господи, даруй по
желанию сердца твоего" (Московское государство при царе Алексее Михайловиче и
патриархе Никоне, по запискам архидиакона Павла Алеппского. Соч. Ив.
Оболенского. Киев, 1876 г. Стр. 90)
VI
Взяв в виде руководящего религиозно-политического идеала — идеал Святой
Руси — русский народ выбрал один из самых трудно достижимых идеалов, этим, во
многом, объясняется трагичность хода русской истории:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28