И каждая свой излучает свет,
Таинственный, зловещий или ясный.
Имеет каждая свой смысл и цвет
И каждая по-своему прекрасна.
Но человек в безумии рожден,
Он редко взоры к небу поднимает,
О равенстве людей хлопочет он,
И равенство убийством утверждает.
Да, равенство всегда утверждалось насилием. На заседании якобинских
"мудрецов" всерьез обсуждался однажды вопрос о том, что необходимо уничтожить
все башни на соборе Парижской Божией Матери, и всех остальных церквей во
Франции, так как "бесстыдное стремление их вверх — явная насмешка над принципом
равенства" (Шер). Всякая гора, — это вечный протест против равенства. Таким же
протестом против равенства является море по отношению к луже, слон по отношению
к бацилле, пальма по отношению к лишайнику.
"Равенства нет, — писал Ибсен, — оно противно природе, а потому
непостижимо". "Конечно, — замечает О. Уайльд, — очень жаль, что часть нашего
общества фактически находится в рабстве, но разрешать этот вопрос обращением в
рабство всего общества в целом, было бы, по меньшей мере, наивностью".
Философ Вышеславцев указывает, что "Самой нефилософской формулой, как
известно, является формула "утилитаризма": "Наибольшее счастье наибольшего
количества людей". Ведь совершенно неизвестно, а что такое счастье".
"Жизнь происходит, — писал В. Розанов, — от "неустойчивых равновесий.
Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни... Какая же чепуха
эти "Солнечный город" и "Утопия": суть коих ВЕЧНОЕ СЧАСТЬЕ. Т. е. окончательное
"устойчивое равновесие". Это не "будущее", а смерть". ("Опавшие листья").
"Современное равенство, развившееся сверх меры в наши дни, — пишет
Бальзак в романе "Беатриса", — вызвало в частной жизни, в соответствии с жизнью
политической, гордыню, самолюбие, тщеславие — три великие и составные части
нынешнего социального "я". Глупец жаждет прослыть человеком умным, человек умный
хочет быть талантом, талант тщится быть гением; а что касается самих гениев, то
последние не так уж требовательны: они согласны считаться полубогами. Благодаря
этому направлению нынешнего социального духа, палата пополняется коммерсантами,
завидующими государственным мужам, и правителями, завидующими славе поэтов,
глупец хулит умного, умный поносит таланты, таланты поносят всякого, кто хоть на
вершок выше их самих, а полубоги — те просто грозятся потрясти основы нашего
государства, свергнуть трон и вообще уничтожить всякого, кто не согласен
поклоняться им, полубогам, безоговорочно. Как только нация весьма неполитично
упраздняет признанные социальные привилегии, она открывает шлюзы, куда
устремляется целый легион мелких честолюбцев, из коих каждый хочет быть первым;
аристократия, если верить демократам, являлась злом для нации, но, так сказать,
злом определенным, строго очерченным. Эту аристократию нация сменила на десяток
аристократий, соперничающих и воинственных — худшее из возможных положений.
Провозглашая равенство всех, тем самым, как бы провозгласили "декларацию
прав зависти". Ныне мы наблюдаем разгул честолюбия, порожденного революцией, но
перенесенного в область внешне вполне мирную — в область умственных интересов,
промышленности, политики, и поэтому известность, основанная на труде, на
заслугах, на таланте, рассматривается, как привилегия, полученная в ущерб
остальным. Вскоре аграрный закон распространится и на поле славы. Итак, еще
никогда, ни в какие времена, не было стремления отвеять на социальной веялке
свою репутацию, от репутации соседа, и притом самыми ребяческими приемами. Лишь
бы выделиться любой ценой: чудачества, притворной заботой о польских делах, о
карательной системе, о судьбе освобожденных каторжников, о малолетних
преступниках — младше и старше двенадцати лет, словом, о всех социальных нуждах.
Эти разнообразные мании порождают поддельную знать — всяких президентов,
вице-президентов и секретарей обществ, количество которых превосходит ныне в
Париже количество социальных вопросов подлежащих разрешению. Разрушили одно
большое общество и теперь создают на его трупе и по его же образцу тысячи мелких
обществ. Но разве эти паразитические организации не свидетельствуют о распаде?
Разве это не есть кишение червей в трупе? Все эти общества суть детища единой
матери — тщеславия".
Когда наступает срок реализации всеобщего равенства, то, немедленно,
возникает чудовищный, небывалый деспотизм. Во имя равенства убивают свободу,
убивают людей, ибо, "да погибнет мир, да возникнет равенство". "Без деспотизма,
— пишет Достоевский, — еще не было ни свободы, ни равенства, но в стаде должно
быть равенство". Герой "Бесов", Шигалев, "гениальный человек", он выдумал
равенство"... У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан
доносом. Каждый принадлежит всем и все каждому. ВСЕ РАБЫ И В РАБСТВЕ РАВНЫ. "Мы
пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве. Все К
ОДНОМУ ЗНАМЕНАТЕЛЮ: полное равенство" (Достоевский).
Достижим только один вид равенства в человеческом обществе — равенство в
рабстве, как это показывает многолетний опыт большевизма. Реализация масонской
идеи всеобщего равенства, пошла по пути указанному Достоевским, по пути
насильственного уравнения всех до низших форм, а не по пути прекраснодушных,
масонских мечтаний основателей Ордена Русской Интеллигенции.

XX

Еврей Ю. Гессен, в статье "франкмасонство" (Энциклопедический словарь
Брокгауза и Эфрона, полутом 72) утверждает, что основная цель масонства —
нравственное усовершенствование и филантропия и что оно не имеет ничего общего с
"крамолой".
Но вот, что пишет мартинист высоких степеней посвящения Папюс в своей
книге "Генезис и развитие масонских символов", напечатанной в 1911 году в
Петербурге в типографии... Петербургской одиночной тюрьмы (?). Главная цель
масонства, по его утверждению, — "месть всем виновникам разрушения Храма
Соломона". Про Орден Тамплиеров Папюс говорит, что он не что иное, как Орден
Храма, "который продолжает собою Храм Соломона. Об истинных целях масонства
узнают только посвященные высших степеней. "Только на степени Рыцаря Храма
(перешедшей отчасти в Кадош), — пишет Папюс, — вступающий в общество был
НАСТОЯЩИМ ОБРАЗОМ посвящаем в Мстители Ордена. Таким образом, посвящение
преобразовывали в политическую войну, в которой мартинисты всегда отказывались
участвовать". "Подробности посвящения в степень Кадош... указывают, что эта
степень является синтезом всех мщений и осуществлением на земле той ужасной
кровавой книги, которая очень часто невидимо раскрывается, когда Бог разрешает
заявить о Себе адским силам" (стр. 27).
"Франк-масонство, — признается Папюс, всегда было великим инициатором
политических и социальных реформ. Для своих членов оно разрушает границы и
предрассудки относительно рас и цветов кожи, оно уничтожает привилегии личные и
корпоративные, которые душат несостоятельную интеллигенцию, оно поддерживает
вековую борьбу с обскурантизмом во ВСЕВОЗМОЖНЫХ ВИДАХ" (стр. 14).
Признания Папюса, как мы видим, полностью опровергают лживое утверждение
Ю. Гессена о том, что масонство будто бы не имеет никакого отношения к
революционным движениям и революциям. Всемирная революция, и создание в
результате ее всемирного государства, власть в котором принадлежала бы внешне
масонам, а на деле тем, кто мстят за разрушение Храма Соломона — вот истинная
цель мирового масонства. Ибо, как говорил 26 дек. 1864 г. масон Ван Гумбек:
"Революция... вырыла могилу, чтобы столкнуть туда труп прошлого. И так как
революция только мировая формула масонства, то все, что справедливо
относительно революции, то справедливо и относительно масонства".
Идея Свободы и идея Революции — неразрывны в сознании масонов. Неразрывны
идеи Свободы и Революции и в сознании членов Ордена Р. И, независимо от
характера их политического миросозерцания.
Порочность веры в то, что революция может быть источником истинной
свободы понимал уже ясно Пушкин, писавший в "Анри Шенье":
Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство!
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор!
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари; о ужас, о позор!
В стихотворении Лермонтова "Пир Асмодея" бес говорит Сатане:
На стол твой я принес вино свободы,
Никто не мог им жажды утолить,
Его земные опились народы
И начали в куски короны бить.
Выдающиеся представители национального направления много раз указывали,
что "пока свобода смешивается с революцией ничего путного не выйдет". "...прав
мой старый вопрос Соловьеву ("О свободе и вере"), — пишет В. Розанов в "Опавших
листьях", — "Да зачем ВАМ свобода? Свобода нужна СОДЕРЖАНИЮ (чтобы ему
РАЗВИВАТЬСЯ), но какая же и зачем свобода БЕССОДЕРЖАТЕЛЬНОМУ? А русское общество
бессодержательно. Русский человек не бессодержателен, — но русское общество
бессодержательно" ("Опавшие листья").
Русское общество стало бессодержательным в национальном смысле после
Петра, когда вся идеология, и правящей бюрократии, и революционной бюрократии,
как, и все идеологические схемы русских историков, были сшиты из лоскутков
европейских, в основе своей масонских идей.
"Достоевский, — пишет Н. Бердяев, — сделался врагом революции и
революционеров из любви к свободе, он увидел в духе революционного социализма
отрицание свободы и личности. Что в революции свобода перерождается в рабство.
Его ужаснула перспектива превращения общества в муравейник". Достоевский
понимает, что вне человеческого общества, в природе — нет свободы, а есть только
необходимость. Что ни наукой, ни разумом, ни естественными законами,
действующими в мире обосновать свободы нельзя, ибо свобода "укоренена в Боге,
раскрывается в Христе. Свобода есть акт веры".
Орден Р. И. был одержим идеей революции для завоевания свободы. Эту
навязчивую идею мы встречаем уже у основоположников Ордена — Герцена, Бакунина и
Белинского. "Так же, как мистики XVIII века от теоретического вживания в "тайны
природы" и истории, — пишет Б. Зеньковский, — переходили к "магическим"
упражнениям, к "действиям", — так у Герцена от того же оккультизма, который
вообще является псевдоморфозой (подражанием. — Б. Б.) религиозной жизни, легла
потребность "действия", "деяния", невозможность остановиться на одном
теоретизировании. Мы потому подчеркиваем зависимость темы "деяния" у Герцена от
оккультизма, что мы много еще раз будем встречать рецидивы темы "деяния" на
почве оккультизма..." (История Русской Философии. т. I, 289).
"Тема "деяния", как мы видели выше, стояла перед Герценом уже в ранний
период его творчества, — но тогда она была связана с религиозными идеями и
притом в их оккультическом обрамлении. В этом обрамлении "деяние" в сущности
равносильно магии, — и под этой формой развивалось в "теургическое"
беспокойство! — тот, уже секуляризованный, оторвавшийся от былой (XVI век) идеи
"священного царства" мотив, который ставил вопрос об ответственном участии в
историческом процессе. У Герцена больше, чем у кого-либо другого, это
преобразуется в утопию, насыщенную историософическим магизмом. Мы слышали уже
его собственное свидетельство, что слово "республика" имела для него
"нравственный смысл", точнее, это был идеал, заключающий в себе "магические"
силы. Здесь лежит корень той безоглядной веры в магию всяческого прогресса, в
магию революционного "деяния", которая от Бакунина и Герцена (в раннюю пору)
продолжает зажигать русские сердца" (История Русской Философии. том I, 294).
Благодаря материальной помощи Герцена, Бакунин уезжает в Германию.
Сблизившись с левыми гегельянцами Бакунин все более и более левеет. В 1842 году
им была напечатана в журнале левых гегельянцев статья "Реакция в Германии", в
которой он уже утверждал, что "радость разрушения есть творческая радость",
"...у Бакунина, — замечает В. Зеньковский, — впервые выступает утопизм с чертами
революционного динамизма. У некоторых декабристов, правда, уже прорывался
революционный утопизм, но по-настоящему он впервые проявляется именно у
Бакунина, — и с тех пор он не исчезает у русских мыслителей и время ют времени
вспыхивает и пылает своим жутким пламенем". (стр. 258-9). "В Бакунине и
бакунизме, — как правильно подчеркивает В. Зеньковский, — мы находим уже много
"семян" того, что в последствии развернулось с чрезвычайной силой, например, в
философии Ленина и его последователей".
Герцен, на средства получаемые от своих многочисленных крепостных, создал
в Париже политический салон, в котором встречались самые блестящие представители
европейской революционной швали, как Бакунин, Карл Маркс, Энгельс, итальянский
масон Гарибальди, один из главных организаторов Французской революции в 1848
году масон Луи Блан. "Парижский салон Герцена, — с восторгом пишет Роман Гуль в
посвященной Герцену книге "Скиф в Европе", — в эту "революцию (революцию 1848
г.) был самым блестящим. Сборище всесветных богемьенов, бродяг, вагабундов,
революционеров, весельчаков, страдальцев съехавшихся со всего света в Париж. Это
было — "дионисиево ухо" Парижа, где отражался весь его шум, малейшие движения и
волнения, пробегавшие по поверхности его уличной и интеллектуальной жизни.
Приходили сюда друзья и незнакомые, завсегдатаи и случайные гости, богатые и
нищие, никаких приглашений, даже рекомендаций не требовалось; приходили кто
попало и две венки-эмигрантки, за неимением собственной квартиры разрешились
здесь от бремени. По-московски хлебосолен хозяин; завтракали тут, обедали,
ужинали — беспрерывно; шампанское лилось в ночь до рассвета; за стол меньше 20
человек не садилось — немцы, поляки, итальянцы, румыны, французы, венгры, сербы,
русские кто ни перебывал в доме Герцена. Мишле и Тургенев, Прудон и Гервег с
женой Эммой, Ламартин и Маркс, Луи Бланк, Энгельс, Гарибальди, Маццини, Флекон,
Мюллер-Трюбинг, Зольгер, фон Борнштадт, фон Левенфельс, Ворцель, Сазонов,
Бернацкий, Жорж Занд, Толстой, Головин. (Луи Бланк, Маццини, Гарибальди —
масоны. — Б. Б.)
В книге "С того берега", Герцен, так же, как и его друг М. Бакунин,
призывает к беспощадной расправе со всеми, кто против разрушения существующих
форм правления. Герцен пишет, что необходимо "разрушить все верования, разрушить
все надежды на прошлое, разбить все предрассудки, поднять руки на прежние
идеалы, без снисхождения и без жалости". В число революции Герцен зачисляет
также и Петра I. "Петр I, конвент, — пишет он Бакунину, — научили нас шагать
семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать
без разбора все, что попадется на дороге".

XXI

"Я жид по натуре, — писал Белинский Герцену, — и с филистимлянами за
одним столом есть не могу". "Самая революционная натура Николаевского времени, —
подчеркивает Герцен в "Былое и Думы", — Белинский".
"Отрицание — мой Бог, — пишет Белинский Боткину. — В истории мои герои —
разрушители старого — Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон
("Каин") и т.п. Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется —
непосредственной), и потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание
авторитета религии, общества, кого бы то ни было. Знаю, что Средние века —
великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности Средних
веков; но мне приятнее XVIII век — эпоха падения религии: в Средние века жгли на
кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII — рубили на гильотине головы
аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечности".
Вот еще несколько жутких признаний Белинского, заимствованных из его
писем: "Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь
тысячей в сравнении с унижением и страданиями миллионов". "Но смешно и подумать,
что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов,
без крови". "Я все думал, что понимаю революцию — вздор — только начинаю
понимать".
Когда большевики зачисляют в число своих духовных предков Белинского, они
говорят правду. Они имеют все основания считать Белинского родоначальником
большевизма. В "Русской Идее" Бердяев дает следующую верную оценку идейного
облика Белинского:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28