"Белинский, как типичный русский интеллигент, во все: периоды
стремился к тоталитарному миросозерцанию". "Белинский говорит про себя, что он
страшный человек, когда ему в голову заберется мистический абсурд". "Белинский
решительный идеалист, для него выше всего идея, идея выше живого человека". "У
Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания
и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной
интеллигенции 60-х и 70-х годов". (Н. Бердяев. Русская Идея)
Дух ненависти столь характерный для масонов и всех апостолов масонского
социализма горел неугасимым пламенем в душе Белинского с того мгновения, как он
слепо уверовал в магическую силу социализма.
"Я считаю Белинского, — пишет Герцен, — одним: из самых замечательных лиц
николаевского периода..." Герцен хвалит Белинского за то, что "В ряде
критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей
ненависти к авторитетам". Сокрушая все авторитеты Белинский следовал
традиционной тактике масонства и его духовных спутников. Давая оценку одного из
современников Белинского (Н. Полевого) Герцен писал: "Он был совершенно прав,
думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек,
сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не
может быть ни рабом в религии, ни рабом в обществе" ("О развитии революционных
идей в России").
Этим, выгодным для масонства, сокрушением всех авторитетов и занимался с
фанатической яростью Белинский. Разлагательская деятельность Белинского
встречала большой отклик в душах молодежи завороженной масонскими идеями о
всеобщем братстве, равенстве и социалистическом рае. "Тяжелый номер
"Отечественных Записок" переходил из рук в руки вспоминает Герцен: "Есть
Белинского статья? Есть, и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со
смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений, как не бывало".
"Нигилизм, как понимает его реакция, — свидетельствует Герцен, — появился не со
вчерашнего дня, — Белинский был нигилист в 1838 году — он имел все права на этот
титул" ("Новая фаза русской литературы").
С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии
анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. "Увы, друг мой,
— пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, — я теперь забился в одну идею,
которая поглотила и пожрала меня всего". "Во мне развилась какая-то дикая,
бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности,
которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести". "Я понял
и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой прежде смеялся. Понял и
кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело
отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом". "Итак, — пишет
он в другом письме Боткину, — я теперь в новой крайности, — это идея социализма,
которая стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою
веры и знания. Все из нее, для нее и в ней. Она вопрос и решение вопроса. Она
(для меня) поглотила и историю, и религию, и философию".
Н. И. Сатин писал Белинскому в 1837 году из Ставрополя: "Не я ли говорил
тебе, что польза, сделанная без любви, не есть добро положительное. Жалки те
люди, которые сомневаются в этом". Белинский и был одним из таких людей.
В другом письме, написанном в том же году, Сатин пишет ответившему на его
первое письмо Белинскому: "Во многих твоих истинах проглядывают давно знакомые,
родные истины, но ты воображаешь их гиперболически, с фанатизмом дервиша, а не
со смирением философа. Я убежден, мы верим в одну истину, мы стремимся к одной
цели, но ты, Белинский, извини, ты — Марат философии...
...У тебя все (да, все, и немецкие философы включительно) — призраки; у
меня есть — избранные. Ты не подозреваешь, может быть, что ты со своей
маратовской фразою уравнял всех, всех выслал на гильотину падения.
...Мудрено ли после этого, что тебе всюду мечтаются призраки, говорят это
случалось иногда и с Маратом...
...Я уже сказал тебе: будет Един Бог, Един Дух, но не будет человек —
Бог, человек — Дух. Я мог бы умножить примеры твоей необычайной гиперболичности,
которую не оправдает никакая философия. Да, Белинский, фанатизм всегда дурен, а
ты немножко фанатик, покайся!
....Нет, нет! Не делайте для человека всего; оставьте жизнь развиваться,
оставьте Бога действовать, оставьте человека свободным... Человек сам заслужит
благодать Божию".
Эта заслуженная отповедь Белинскому была вызвана тем, что Белинский в
тогдашнем периоде своего идейного развития напомнил Сатину непримиримость и
фанатическую страстность Марата. Сатин очень тонко почувствовал в Белинском
Марата философии. Через три года после того, как Сатин так назвал Белинского,
Белинский писал Боткину: "...дело ясно, что Робеспьер был не ограниченный
человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство Божие
утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и
простодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела
Робеспьера и Сен-Жюстов" "Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы
сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы
остальную". "Социальность, социальность или смерть". "Знаешь ли, — пишет он в
другом письме, — что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего. И если бы
имел силу и власть, — то горе было бы тем, которые теперь то, чем я был год
назад".
Эта фраза, вместе с фразой о готовности отправить на гильотину тысячи, во
имя блаженства всех, и дала повод философу С. Франку сравнить Белинского с
Дзержинским, сказать, что Белинский — это Дзержинский, не имевший силы и власти
карать тех, которые сегодня верят так, как вчера верил сам Белинский. А
Дзержинский — это тот же самый духовный тип русского фанатика-утописта, имеющего
силу и власть карать всех, кто думает не так как он.
Гончаров, в статье "Заметки о личности Белинского" свидетельствует, что
Белинский "всматриваясь и вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас слух и
говор о коммунизме, он наивно, искренне, почти про себя, мечтательно произнес
однажды: "Кончено, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы жертвовать, — но будь
у меня миллионы, я отдал бы их". Кому, куда отдал бы? В коммуну, для коммуны, на
коммуну? Любопытно было бы спорить, в какую кружку положил бы он эти миллионы,
когда одно какое-то смутное понятие носилось в воздухе, кое-как перескочившее к
нам через границу, и когда самое название "коммуны" было еще для многих ново. А
он готов был класть в кружку миллионы — и положил бы, если бы они были у него и
если бы была кружка".
Насильственное приведение глупых людей к социалистическому счастью,
которое развивал в своих письмах Белинский — это готовая программа героя "Бесов"
Шигалева, и будущая программа члена Ордена Р. И. — Ленина, Дзержинского и всех
остальных членов Ордена, принявших активное участие в строительстве социализма
на руинах Российской Империи.
Комментируя заявление Белинского, что он готов любить человечество
"по-маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и
мечем истребил бы остальную", Бердяев пишет: "Белинский предшественник
большевистской морали". "В Белинском был уже потенциальный марксист". "Белинский
— центральная фигура в истории русской мысли XIX века. И он более других должен
быть поставлен в идейную генеалогию русского коммунизма, как один из его
предшественников, гораздо более чем Герцен и др. люди 40-х и даже 60-х годов. Он
близок к коммунизму не только по своему моральному сознанию, но и по социальным
взглядам". "По Белинскому можно изучать внутренние мотивы, породившие
миросозерцание русской революционной интеллигенции, которое долго будет
господствовать и в конце концов породит русский коммунизм". "Он прямой
предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже марксизма". А в статье
"Кошмар Злого добра" Бердяев заявляет: "Уже у Белинского в последний его период
можно найти оправдание "чекизма". От Белинского до Дзержинского лежит прямая
столбовая дорога маратовской любви к человечеству.
XXII
Согласно интеллигентского мифа, петрашевцы — такие же невинные овечки,
как и декабристы. Но это лживый миф. Салтыков-Щедрин, бывший петрашевец,
признается в "За рубежом", что кружок Петрашевского прилепился идейно "к Франции
Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана (масона — Б. Б.) и в особенности Жорж
Занда". "Мы не могли без сладостного трепета помыслить о "великих принципах 1789
года", "и с упоением зачитывались "Историей десятилетия" Луи Блана". По
получении сообщения о начале революции 1848 года "молодежь едва сдерживала
восторги", — свидетельствует Щедрин.
Наиболее радикально настроенные из членов Ордена, от увлечения
утопическим социализмом, перешли к увлечению Фейербахом и Марксом. В 40-х годах,
гегелевский идеализм переживал у себя на родине глубокий кризис. Левые
гегельянцы, во главе с Фейербахом и Марксом, порвали с метафизикой гегельянства
и заложили основы материалистического социализма, истолковывая идеи Гегеля, как
призыв к социальной революции.
Герцен и Бакунин, были знакомы с Марксом. Начинается пропаганда идей
Фейербаха и Маркса в России. "Это ирония судьбы, — писал позже Маркс, — что
русские, против которых я НЕПРЕРЫВНО, В ПРОДОЛЖЕНИЕ 25 ЛЕТ БОРОЛСЯ, не только
по-немецки, но и по-французски, и по-английски, всегда были моими
"благожелателями". От 1843 до 1844 г. в Париже тамошние русские аристократы
носили меня на руках. Моя работа против Прудона (1847), она же у Дункера (1859),
нигде не нашла большего сбыта, чем в России". Уже в 1847 г., в XI томе
"Энциклопедического Словаря", члены Ордена Р. И. знакомят русского читателя с
идеями Маркса и Энгельса.
В 1848 году юный Чернышевский пишет в своем дневнике: "Мне кажется, что я
стал по убеждениям и конечной цели человечества решительно партизаном
социалистов и коммунистов и крайних республиканцев, монтаньяр решительно".
Производивший следствие по делу петрашевцев чиновник Министерства
Внутренних Дел Липранди, так характеризует настроение петрашевцев: "В
большинстве молодых людей, очевидно какое-то радикальное ожесточение против
существующего порядка вещей без всяких личных причин, единственно по увлечению
"мечтательными утопиями", которые господствуют в Западной Европе и до сих пор
беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже училищного
преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными
переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть
апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения".
"Достоевский во время допросов говорил неправду, когда заявлял
следственной Комиссии, что он не знает "доселе в чем меня обвиняют". Мне
объявили только, что я брал участие в общих разговорах у Петрашевского, говорил
"вольнодумно" и, наконец, прочел вслух литературную статью "Переписка Белинского
с Гоголем". Достоевский скрывал свое участие в кружке Дурова. А Дуров и дуровцы
были настроены не так, как Петрашевский и петрашевцы. Это была явная
революционная организация. Эта организация возникла из петрашевцев, недовольных
умеренными политическими взглядами большинства членов Кружка."
Следователь Липранди, производивший следствие по делу петрашевцев, в
своем заключении пишет, что часть петрашевцев можно назвать заговорщиками. "У
них видны намерения действовать решительно, — пишет он, — не страшась никакого
злодеяния, лишь бы только оно могло привести к желанной цели". Эту
характеристику можно без оговорок отнести к членам кружка Дурова. А Достоевский
был членом этого кружка.
Цель организации Дурова — готовить народ к восстанию. Следственная
Комиссия охарактеризовала Дурова "революционером". Кружок Дурова решил создать
тайную типографию. Проект устава кружка напоминал отдаленно знаменитый
"Катехизис революционера" Нечаева. В одном из параграфов кружка
предусматривалось "угроза наказания смертью за измену". Член кружка Григорьев в
составленной им брошюре "Солдатская беседа" призывал солдат к расправе с Царем.
Достоевский был одним из наиболее революционно настроенных членов кружка.
Член кружка Пальм указывает, что когда однажды зашел спор, допустимо ли
освободить крестьян с помощью восстания, Достоевский с пылом воскликнул:
— Так хотя бы через восстание!
Аполлон Майков, в письме к Висковатому, рассказывает, что к нему приходил
Достоевский, который говорил, что Петрашевский "дурак, актер и болтун и что у
него не выйдет ничего путного, и что люди подельнее из его посетителей задумали
дело, которое ему неизвестно и его туда не примут".
Достоевский сообщил Майкову, что участники "дела" будут печатать
революционные материалы. "И помню я, — пишет Майков, — Достоевский, сидя, как
умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом,
напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти
отечество и т.д."
"Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан в
разных частях города и за день за два до ареста был снесен и собран на квартире
одного из участников, М-ва, которого я кажется и не знал. Когда его арестовали и
делали у него обыск, на этот станок не обратили внимания, у него стояли в
кабинете разные физические и другие инструменты и аппараты, но двери опечатали.
По уходе Комиссии, домашние его сумели, не повредив печатей снять дверь с
петель и выкрали станок. Таким образом улика была уничтожена".
XXIII
Кроме утопических социалистов среди петрашевцев были уже и коммунисты,
последователи Маркса. Вот почему Маркс, находившийся возможно в связи с
Спешневым, писал в 1848 году: "....подготовлявшаяся в Петербурге, но вовремя
предотвращенная революция..." (К. Маркс и Ф. Энгельс, т. IV, стр. 256).
Наиболее значительными личностями Кружка Дурова были: Достоевский и
Николай Спешнев. Николай Спешнев, богатый красавец, человек с дурным
романтическим прошлым. Не закончив лицея Спешнев уехал в Европу и жил в ней
многие годы. Располагая хорошими средствами, Спешнев все свое время посвящал
разработке лучшего типа революционной организации, писал сочинение о тайных
обществах. Спешнев одним из первых русских познакомился с коммунистическим
манифестом Карла Маркса.
Николай Спешнев был. всегда холоден, молчалив, замкнут. Литературные
критики считают, что Достоевский вывел Спешнева в образе Николая Ставрогина в
"Бесах". Монбелли, член Кружка Дурова показывал на следствии: "Спешнев объявил
себя коммунистом, но вообще мнений своих не любил высказывать, держал себя
как-то таинственно, что в особенности не нравилось Петрашевскому". На одном из
собраний петрашевцев Спешнев прочитал лекцию, в которой проповедовал "социализм,
атеизм, терроризм, все, все доброе на свете".
При аресте Спешнева у него найден был текст обязательной подписки. Первый
пункт этой подписки гласил: "Когда распорядительный Комитет общества, сообразив
силы общества, обстоятельства, и представляющийся случай, решит, что настало
время бунта, то я обязуюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в
восстании и драке". По сообщению К. Мочульского, автора монографии
"Достоевский", под одной такой подпиской стояла подпись Федора Достоевского.
К. Мочульский высказывает догадку, что именно до инициативе Н. Спешнева,
наиболее революционно настроенные члены Кружка Петрашевского, составили особую
тайную группу. К. Мочульский называет Спешнева вторым злым гением Достоевского.
Первым, как известно, был Виссарион Белинский. "Спешнев толкает его на грех и
преступление, он его темный двойник".
Правильность вывода подтверждается высказываниями доктора С. Яновского,
близко знавшего Ф. Достоевского. В своих воспоминаниях он пишет:
"Незадолго до ареста, Достоевский сделался каким-то скучным, более
раздражительным, более обидчивым и готовым придраться к самым ничтожным мелочам,
стал особенно часто жаловаться на дурноты. Причиной этого, по собственному
сознанию Достоевского, было сближение с Спешневым, или точнее сказать, сделанный
у него заем".
Однажды Яновский стал утешать Достоевского, что со временем его дурное
настроение исчезнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
стремился к тоталитарному миросозерцанию". "Белинский говорит про себя, что он
страшный человек, когда ему в голову заберется мистический абсурд". "Белинский
решительный идеалист, для него выше всего идея, идея выше живого человека". "У
Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания
и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной
интеллигенции 60-х и 70-х годов". (Н. Бердяев. Русская Идея)
Дух ненависти столь характерный для масонов и всех апостолов масонского
социализма горел неугасимым пламенем в душе Белинского с того мгновения, как он
слепо уверовал в магическую силу социализма.
"Я считаю Белинского, — пишет Герцен, — одним: из самых замечательных лиц
николаевского периода..." Герцен хвалит Белинского за то, что "В ряде
критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей
ненависти к авторитетам". Сокрушая все авторитеты Белинский следовал
традиционной тактике масонства и его духовных спутников. Давая оценку одного из
современников Белинского (Н. Полевого) Герцен писал: "Он был совершенно прав,
думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек,
сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не
может быть ни рабом в религии, ни рабом в обществе" ("О развитии революционных
идей в России").
Этим, выгодным для масонства, сокрушением всех авторитетов и занимался с
фанатической яростью Белинский. Разлагательская деятельность Белинского
встречала большой отклик в душах молодежи завороженной масонскими идеями о
всеобщем братстве, равенстве и социалистическом рае. "Тяжелый номер
"Отечественных Записок" переходил из рук в руки вспоминает Герцен: "Есть
Белинского статья? Есть, и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со
смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений, как не бывало".
"Нигилизм, как понимает его реакция, — свидетельствует Герцен, — появился не со
вчерашнего дня, — Белинский был нигилист в 1838 году — он имел все права на этот
титул" ("Новая фаза русской литературы").
С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии
анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. "Увы, друг мой,
— пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, — я теперь забился в одну идею,
которая поглотила и пожрала меня всего". "Во мне развилась какая-то дикая,
бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности,
которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести". "Я понял
и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой прежде смеялся. Понял и
кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело
отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом". "Итак, — пишет
он в другом письме Боткину, — я теперь в новой крайности, — это идея социализма,
которая стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою
веры и знания. Все из нее, для нее и в ней. Она вопрос и решение вопроса. Она
(для меня) поглотила и историю, и религию, и философию".
Н. И. Сатин писал Белинскому в 1837 году из Ставрополя: "Не я ли говорил
тебе, что польза, сделанная без любви, не есть добро положительное. Жалки те
люди, которые сомневаются в этом". Белинский и был одним из таких людей.
В другом письме, написанном в том же году, Сатин пишет ответившему на его
первое письмо Белинскому: "Во многих твоих истинах проглядывают давно знакомые,
родные истины, но ты воображаешь их гиперболически, с фанатизмом дервиша, а не
со смирением философа. Я убежден, мы верим в одну истину, мы стремимся к одной
цели, но ты, Белинский, извини, ты — Марат философии...
...У тебя все (да, все, и немецкие философы включительно) — призраки; у
меня есть — избранные. Ты не подозреваешь, может быть, что ты со своей
маратовской фразою уравнял всех, всех выслал на гильотину падения.
...Мудрено ли после этого, что тебе всюду мечтаются призраки, говорят это
случалось иногда и с Маратом...
...Я уже сказал тебе: будет Един Бог, Един Дух, но не будет человек —
Бог, человек — Дух. Я мог бы умножить примеры твоей необычайной гиперболичности,
которую не оправдает никакая философия. Да, Белинский, фанатизм всегда дурен, а
ты немножко фанатик, покайся!
....Нет, нет! Не делайте для человека всего; оставьте жизнь развиваться,
оставьте Бога действовать, оставьте человека свободным... Человек сам заслужит
благодать Божию".
Эта заслуженная отповедь Белинскому была вызвана тем, что Белинский в
тогдашнем периоде своего идейного развития напомнил Сатину непримиримость и
фанатическую страстность Марата. Сатин очень тонко почувствовал в Белинском
Марата философии. Через три года после того, как Сатин так назвал Белинского,
Белинский писал Боткину: "...дело ясно, что Робеспьер был не ограниченный
человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство Божие
утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и
простодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела
Робеспьера и Сен-Жюстов" "Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы
сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы
остальную". "Социальность, социальность или смерть". "Знаешь ли, — пишет он в
другом письме, — что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего. И если бы
имел силу и власть, — то горе было бы тем, которые теперь то, чем я был год
назад".
Эта фраза, вместе с фразой о готовности отправить на гильотину тысячи, во
имя блаженства всех, и дала повод философу С. Франку сравнить Белинского с
Дзержинским, сказать, что Белинский — это Дзержинский, не имевший силы и власти
карать тех, которые сегодня верят так, как вчера верил сам Белинский. А
Дзержинский — это тот же самый духовный тип русского фанатика-утописта, имеющего
силу и власть карать всех, кто думает не так как он.
Гончаров, в статье "Заметки о личности Белинского" свидетельствует, что
Белинский "всматриваясь и вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас слух и
говор о коммунизме, он наивно, искренне, почти про себя, мечтательно произнес
однажды: "Кончено, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы жертвовать, — но будь
у меня миллионы, я отдал бы их". Кому, куда отдал бы? В коммуну, для коммуны, на
коммуну? Любопытно было бы спорить, в какую кружку положил бы он эти миллионы,
когда одно какое-то смутное понятие носилось в воздухе, кое-как перескочившее к
нам через границу, и когда самое название "коммуны" было еще для многих ново. А
он готов был класть в кружку миллионы — и положил бы, если бы они были у него и
если бы была кружка".
Насильственное приведение глупых людей к социалистическому счастью,
которое развивал в своих письмах Белинский — это готовая программа героя "Бесов"
Шигалева, и будущая программа члена Ордена Р. И. — Ленина, Дзержинского и всех
остальных членов Ордена, принявших активное участие в строительстве социализма
на руинах Российской Империи.
Комментируя заявление Белинского, что он готов любить человечество
"по-маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и
мечем истребил бы остальную", Бердяев пишет: "Белинский предшественник
большевистской морали". "В Белинском был уже потенциальный марксист". "Белинский
— центральная фигура в истории русской мысли XIX века. И он более других должен
быть поставлен в идейную генеалогию русского коммунизма, как один из его
предшественников, гораздо более чем Герцен и др. люди 40-х и даже 60-х годов. Он
близок к коммунизму не только по своему моральному сознанию, но и по социальным
взглядам". "По Белинскому можно изучать внутренние мотивы, породившие
миросозерцание русской революционной интеллигенции, которое долго будет
господствовать и в конце концов породит русский коммунизм". "Он прямой
предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже марксизма". А в статье
"Кошмар Злого добра" Бердяев заявляет: "Уже у Белинского в последний его период
можно найти оправдание "чекизма". От Белинского до Дзержинского лежит прямая
столбовая дорога маратовской любви к человечеству.
XXII
Согласно интеллигентского мифа, петрашевцы — такие же невинные овечки,
как и декабристы. Но это лживый миф. Салтыков-Щедрин, бывший петрашевец,
признается в "За рубежом", что кружок Петрашевского прилепился идейно "к Франции
Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана (масона — Б. Б.) и в особенности Жорж
Занда". "Мы не могли без сладостного трепета помыслить о "великих принципах 1789
года", "и с упоением зачитывались "Историей десятилетия" Луи Блана". По
получении сообщения о начале революции 1848 года "молодежь едва сдерживала
восторги", — свидетельствует Щедрин.
Наиболее радикально настроенные из членов Ордена, от увлечения
утопическим социализмом, перешли к увлечению Фейербахом и Марксом. В 40-х годах,
гегелевский идеализм переживал у себя на родине глубокий кризис. Левые
гегельянцы, во главе с Фейербахом и Марксом, порвали с метафизикой гегельянства
и заложили основы материалистического социализма, истолковывая идеи Гегеля, как
призыв к социальной революции.
Герцен и Бакунин, были знакомы с Марксом. Начинается пропаганда идей
Фейербаха и Маркса в России. "Это ирония судьбы, — писал позже Маркс, — что
русские, против которых я НЕПРЕРЫВНО, В ПРОДОЛЖЕНИЕ 25 ЛЕТ БОРОЛСЯ, не только
по-немецки, но и по-французски, и по-английски, всегда были моими
"благожелателями". От 1843 до 1844 г. в Париже тамошние русские аристократы
носили меня на руках. Моя работа против Прудона (1847), она же у Дункера (1859),
нигде не нашла большего сбыта, чем в России". Уже в 1847 г., в XI томе
"Энциклопедического Словаря", члены Ордена Р. И. знакомят русского читателя с
идеями Маркса и Энгельса.
В 1848 году юный Чернышевский пишет в своем дневнике: "Мне кажется, что я
стал по убеждениям и конечной цели человечества решительно партизаном
социалистов и коммунистов и крайних республиканцев, монтаньяр решительно".
Производивший следствие по делу петрашевцев чиновник Министерства
Внутренних Дел Липранди, так характеризует настроение петрашевцев: "В
большинстве молодых людей, очевидно какое-то радикальное ожесточение против
существующего порядка вещей без всяких личных причин, единственно по увлечению
"мечтательными утопиями", которые господствуют в Западной Европе и до сих пор
беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже училищного
преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными
переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть
апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения".
"Достоевский во время допросов говорил неправду, когда заявлял
следственной Комиссии, что он не знает "доселе в чем меня обвиняют". Мне
объявили только, что я брал участие в общих разговорах у Петрашевского, говорил
"вольнодумно" и, наконец, прочел вслух литературную статью "Переписка Белинского
с Гоголем". Достоевский скрывал свое участие в кружке Дурова. А Дуров и дуровцы
были настроены не так, как Петрашевский и петрашевцы. Это была явная
революционная организация. Эта организация возникла из петрашевцев, недовольных
умеренными политическими взглядами большинства членов Кружка."
Следователь Липранди, производивший следствие по делу петрашевцев, в
своем заключении пишет, что часть петрашевцев можно назвать заговорщиками. "У
них видны намерения действовать решительно, — пишет он, — не страшась никакого
злодеяния, лишь бы только оно могло привести к желанной цели". Эту
характеристику можно без оговорок отнести к членам кружка Дурова. А Достоевский
был членом этого кружка.
Цель организации Дурова — готовить народ к восстанию. Следственная
Комиссия охарактеризовала Дурова "революционером". Кружок Дурова решил создать
тайную типографию. Проект устава кружка напоминал отдаленно знаменитый
"Катехизис революционера" Нечаева. В одном из параграфов кружка
предусматривалось "угроза наказания смертью за измену". Член кружка Григорьев в
составленной им брошюре "Солдатская беседа" призывал солдат к расправе с Царем.
Достоевский был одним из наиболее революционно настроенных членов кружка.
Член кружка Пальм указывает, что когда однажды зашел спор, допустимо ли
освободить крестьян с помощью восстания, Достоевский с пылом воскликнул:
— Так хотя бы через восстание!
Аполлон Майков, в письме к Висковатому, рассказывает, что к нему приходил
Достоевский, который говорил, что Петрашевский "дурак, актер и болтун и что у
него не выйдет ничего путного, и что люди подельнее из его посетителей задумали
дело, которое ему неизвестно и его туда не примут".
Достоевский сообщил Майкову, что участники "дела" будут печатать
революционные материалы. "И помню я, — пишет Майков, — Достоевский, сидя, как
умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом,
напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти
отечество и т.д."
"Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан в
разных частях города и за день за два до ареста был снесен и собран на квартире
одного из участников, М-ва, которого я кажется и не знал. Когда его арестовали и
делали у него обыск, на этот станок не обратили внимания, у него стояли в
кабинете разные физические и другие инструменты и аппараты, но двери опечатали.
По уходе Комиссии, домашние его сумели, не повредив печатей снять дверь с
петель и выкрали станок. Таким образом улика была уничтожена".
XXIII
Кроме утопических социалистов среди петрашевцев были уже и коммунисты,
последователи Маркса. Вот почему Маркс, находившийся возможно в связи с
Спешневым, писал в 1848 году: "....подготовлявшаяся в Петербурге, но вовремя
предотвращенная революция..." (К. Маркс и Ф. Энгельс, т. IV, стр. 256).
Наиболее значительными личностями Кружка Дурова были: Достоевский и
Николай Спешнев. Николай Спешнев, богатый красавец, человек с дурным
романтическим прошлым. Не закончив лицея Спешнев уехал в Европу и жил в ней
многие годы. Располагая хорошими средствами, Спешнев все свое время посвящал
разработке лучшего типа революционной организации, писал сочинение о тайных
обществах. Спешнев одним из первых русских познакомился с коммунистическим
манифестом Карла Маркса.
Николай Спешнев был. всегда холоден, молчалив, замкнут. Литературные
критики считают, что Достоевский вывел Спешнева в образе Николая Ставрогина в
"Бесах". Монбелли, член Кружка Дурова показывал на следствии: "Спешнев объявил
себя коммунистом, но вообще мнений своих не любил высказывать, держал себя
как-то таинственно, что в особенности не нравилось Петрашевскому". На одном из
собраний петрашевцев Спешнев прочитал лекцию, в которой проповедовал "социализм,
атеизм, терроризм, все, все доброе на свете".
При аресте Спешнева у него найден был текст обязательной подписки. Первый
пункт этой подписки гласил: "Когда распорядительный Комитет общества, сообразив
силы общества, обстоятельства, и представляющийся случай, решит, что настало
время бунта, то я обязуюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в
восстании и драке". По сообщению К. Мочульского, автора монографии
"Достоевский", под одной такой подпиской стояла подпись Федора Достоевского.
К. Мочульский высказывает догадку, что именно до инициативе Н. Спешнева,
наиболее революционно настроенные члены Кружка Петрашевского, составили особую
тайную группу. К. Мочульский называет Спешнева вторым злым гением Достоевского.
Первым, как известно, был Виссарион Белинский. "Спешнев толкает его на грех и
преступление, он его темный двойник".
Правильность вывода подтверждается высказываниями доктора С. Яновского,
близко знавшего Ф. Достоевского. В своих воспоминаниях он пишет:
"Незадолго до ареста, Достоевский сделался каким-то скучным, более
раздражительным, более обидчивым и готовым придраться к самым ничтожным мелочам,
стал особенно часто жаловаться на дурноты. Причиной этого, по собственному
сознанию Достоевского, было сближение с Спешневым, или точнее сказать, сделанный
у него заем".
Однажды Яновский стал утешать Достоевского, что со временем его дурное
настроение исчезнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28