– И он снова повернулся к двум молодым людям. – Я знал, что ты испытываешь к ней неприязнь, – сказал он Гори, – но я никогда бы не поверил, что эта неприязнь способна вылиться в столь лютую враждебность. Что же до тебя… – Он наклонился и вдруг резко ударил слугу по щеке. – Рассказ, который ты должен будешь повторить здесь через несколько минут, станет последним словом, которое тебе суждено произнести в стенах этого дома.
– Значит, отец, ты уже вынес нам свой приговор? – прошептал Гори. Он стоял словно оглушенный, забыв свой гнев и негодование. – Ты не допускаешь даже мысли о том, что этот рассказ может быть правдой. Ты считаешь, что я заставил Птах-Сеанка все выдумать, что мы с ним вступили в злобный заговор, направленный против Табубы. Ты полностью в ее власти.
– Молчи! – взревел Хаэмуас, и Гори, закусив губу, вынужден был подчиниться. Он бросил сочувственный взгляд на писца, потом опустил глаза в землю.
Вскоре кусты зашелестели, и появилась Табуба. Она улыбалась, красное платье прилипло к стройным бедрам, жаркие солнечные лучи играли в гладких черных волосах. Она подошла к мужу и приветствовала его поклоном.
– Ты звал меня, Хаэмуас? – спросила она с улыбкой.
Тот вместо ответа угрожающе ткнул пальцем в Птах-Сеанка, так и не вставшего с колен.
– Говори, – приказал царевич.
И Птах-Сеанк подчинился его приказу, голос его дрожал, а лицо стало бледнее смерти. Гори, не спускавший глаз с Табубы, вынужден был признать, что эта женщина великолепно владела собой. Выражение вежливой заинтересованности сменилось на ее лице сперва растерянностью и непониманием, а затем волнением и тревогой. Вокруг рта обозначились складки, а когда Птах-Сеанк замолчал, на ее щеках блестели следы слез.
– О, Гори, как же ты мог? – прошептала она сквозь сдерживаемые рыдания, обратив к нему полный мольбы взгляд. – Я бы никогда ни в чем не призналась, я на всю жизнь стала бы тебе другом. Почему ты не смог победить свою ревность и порадоваться нашему счастью? Ты дорог мне не меньше родного сына, зачем же ты причиняешь мне такие жестокие страдания? – И она закрыла лицо руками, а Хаэмуас обнял ее за плечи.
Охваченный при этих ее словах изумлением и ужасом, Гори все же не мог не восторгаться ее непревзойденным актерским искусством, равного которому ему еще видеть не доводилось. Ему хотелось выразить свое восхищение аплодисментами. Словно наивное дитя, он с изумительной точностью проделал все к наибольшей для нее выгоде, и винить ему некого, кроме себя самого. Хаэмуас отпустил плечи жены. Он молчал, нахмурив брови.
– Ты сказала, что никогда бы ни в чем не призналась. Что это значит? – спросил он, обращаясь к Табубе, поднимая ее лицо к себе. Слезы скатились по ее шее и блестели теперь на гладкой смуглой коже, обтягивающей ключицу.
– О, прошу тебя, не надо, любовь моя! – воскликнула она сквозь рыдания. – Клянусь, я ничего не имела в виду! Клянусь тебе! Прошу тебя, не наказывай Гори! Он просто… – Она запнулась, а Хаэмуас не мог сдержать нетерпения.
– Просто – что? Что здесь происходит? Приказываю тебе, Табуба, отвечай!
Она закрыла рот рукой, потом отняла руку, повернулась к Гори. В глазах у нее светились жалость и сострадание. И на один краткий миг Гори усомнился в собственных словах, усомнился в правдивости Птах-Сеанка, но сразу же на память ему пришло завещание: его отец, отец! тайно вынашивает малодушные, трусливые планы лишить своего сына наследства.
– Ах ты, сука, – пробормотал Гори вполголоса, и на один краткий миг – он мог бы поклясться – в ее глазах мелькнуло торжествующе-насмешливое выражение. Но она тотчас же обратила все свое внимание к мужу, подчеркнуто неохотно исполняя его строгое приказание.
– Гори терзают муки ревности, любимый, – произнесла она с дрожью в голосе. – Мне давно известно, что он сам хотел жениться на мне. Еще до того, как ты предложил мне заключить с тобой брачный договор, он ясно дал мне понять, каковы его намерения, но уже тогда я любила одного лишь тебя, о чем ему и сообщила, мягко и тактично, как только могла. Теперь же его юношеская страсть обернулась ненавистью, и он пытается очернить меня в твоих глазах. – И она бросилась к Хаэмуасу, в мольбе протягивая к нему руки. – О, прошу тебя, не вини его, Хаэмуас! Ведь мы с тобой оба знаем, с каким жаром полыхает в душе пламя любви, как оно способно в один миг заглушить голос рассудка! Ради меня, умоляю, не наказывай его!
Хаэмуас слушал ее речь в полном молчании, охваченный глубоким изумлением; по мере того как она говорила, его лицо приобретало все более мрачное выражение. Едва Табуба закончила, он высвободился из ее нежных молящих рук и бросился к Гори. Юному царевичу показалось на миг, что отец собирается его ударить, и он инстинктивно уклонился чуть в сторону, но Хаэмуас еще не совсем потерял контроль над собой.
– Ты, злобный щенок! – вскричал он, посылая плевок прямо в лицо Гори. – Так вот причина твоих тайных поездок – ты вожделел женщину, обрученную с твоим отцом! Думал соблазнить ее своей красотой. Если бы она сама не молила меня о снисхождении, я вышвырнул бы тебя за порог этого дома сию же минуту! Теперь же мое решение таково: ты больше не имеешь права никогда выходить к общему столу, а я не желаю впредь слышать твой голос! Ты все понял?
Позади, за спиной разъяренного отца, стояла Табуба. Глядя прямо в лицо Гори, она открыто усмехалась. Только теперь Гори заметил, что Птах-Сеанк пропал.
– Да, я все понял, – медленно проговорил он. – Я все отлично понял. Но если ты думаешь, отец, что я буду спокойно смотреть, как ты отнимаешь у меня мое законное право ради ребенка, зреющего во вредоносной утробе этой женщины, ты глубоко заблуждаешься. – Отступив в сторону, он поклонился Табубе. – Прими поздравления по поводу твоей плодовитости, – сухо произнес он. – Желаю, чтобы она принесла вам обоим счастье и радость. – И он бросил свиток на землю, резко развернулся и зашагал прочь.
Гори держал спину гордо выпрямленной, а голову высоко поднятой до тех пор, пока, по его мнению, оставшиеся могли видеть его. Потом же он бросился в густые заросли, упал на землю и уткнулся лицом в колени. Ему хотелось плакать, но он не мог. Какое-то время он просто сидел, скорчившись, на земле, и мельчайшие подробности безупречного представления, устроенного Табубой, вновь и вновь всплывали в его памяти. Они поразили его сильнее и оставили в душе след гораздо больший, нежели гнев и ярость отца. Ему хотелось вина, вина и еще раз вина, и в конце концов он поднялся, выбрался на дорожку и, предприняв необходимые предосторожности, пробрался в дом через главный вход. Двери оказались, как всегда, открытыми. Трое слуг, постоянно дежуривших у входа, приветствовали его поклонами, а он, пройдя мимо, двинулся дальше, углубляясь в приятную прохладу каменных коридоров.
Остатки дневной трапезы уже убрали со столов, и в большом зале не было никого, кроме прислуги. От запахов пищи Гори сделалось дурно. Он походил туда-сюда, пока не обнаружил неоткупоренный кувшин с вином. Сорвав печать, он с жадностью принялся пить. Потом, крепко прижимая кувшин к себе, Гори вновь вышел из дома. Настал тот час, когда все стремятся укрыться от палящих лучей и отдохнуть в тени комнат, поэтому ни в доме, ни в саду не было ни души, повсюду стояла мертвая тишина. Гори направился по дорожке, ведущей к причалу, потом свернул в сторону и вскоре оказался в их с Шеритрой тайном укрытии. «Я напьюсь совершенно пьяным, – говорил он себе, – а потом я напьюсь еще пьянее. Я ненавижу тебя, отец, но еще больше я ненавижу эту подлую, вероломную шлюху, которую ты взял себе в жены».
Он выпил вина, посидел немного, потом выпил еще, но день уже стал клониться к закату, а Гори оставался по-прежнему трезвым, как и тогда, когда впервые взял этот кувшин с вином в свои руки. Казалось, будто вино, попадая в его тело через рот, растекается по жилам и сразу выходит наружу через поры кожи, теряя свои свойства. Гори сохранял предельную ясность восприятия, которая не могла не причинять ему невыносимой боли. Однако наступил момент, когда он, прежде чем забросить пустой кувшин далеко в кусты и выбраться обратно на дорожку, понял, как ему следует поступить.
Домик наложниц, казалось, стоял пустым, но Гори знал, что это продлится недолго. Дневной сон уже закончен. Скоро появятся его обитательницы, одни пойдут купаться, другие отправятся на городские базары. Гори подумал, что время дневного сна его отец провел, вероятно, в обществе Табубы, однако теперь он, скорее всего, уже покинул жену, чтобы заняться своими делами. Гори подошел к дому, тепло поприветствовал стражника у ворот и попросил, чтобы ему разрешили войти. Стражник спросил, какое у него здесь дело, и когда Гори объяснил, что госпожа Вторая жена Табуба приглашала его зайти на несколько минут – настоящая любящая мамочка для приемного сынка, – тот поклонился и впустил Гори в дом.
– Смотри, чтобы нас никто не беспокоил, – бросил стражнику Гори. – Госпожа была сильно занята в последнее время, и у нас не было возможности получше узнать друг друга, поэтому я чрезвычайно благодарен ей за это приглашение. – «Надо полагать, когда она скажет отцу, что меня впустил стражник, он немедленно прогонит беднягу прочь, – размышлял Гори, подходя к дверям Табубы. – Что же, ничего не поделаешь». Он еще раз обернулся, взглянул на слугу, жестом приказывая ему хранить молчание, и вошел.
Комната была погружена в золотистый полумрак предвечернего часа, ставни чуть приоткрыты, и легкое дуновение воздуха слегка шевелило занавеси. И все же Гори, подходя к смятой постели, уловил запах отцовского пота. Табуба лежала в той же позе, в какой, вероятно, Хаэмуас ее оставил, – набросив на бедра смятые простыни. Ее темные волосы разметались в стороны, влажные, они прилипали к лицу, к шее. Ничуть не удивившись, Табуба смотрела, как Гори подходит к ней. Из-под тяжелых век ее глаза следили за каждым его движением. Он замешкался, и ленивая улыбка тронула губы Табубы.
– А, Гори, – произнесла она. – Что тебе нужно? – И она не спеша натянула простыню до подбородка.
– Я хочу знать причину. Почему ты вышла за моего отца, которого, я уверен, ты вовсе не любишь. Ты ведь с легкостью могла заполучить меня. Почему-то мне кажется, Табуба, что ты предпочитаешь более свежую, молодую плоть, а не стареющего мужчину, тщетно борющегося с подступающим возрастом.
– Я бы не стала говорить, что Хаэмуас стареет, – возразила Табуба. Праздная улыбка по-прежнему играла у нее на губах. – И положение его жены дает мне существенные преимущества – богатство, власть, титул…
– Нет, дело не в этом, – задумчиво произнес Гори, – во всяком случае, это не главное. Тебе отлично известно, что все это я тоже смог бы со временем тебе предоставить. И все же почему ты обманула его с этим письмом, почему вынудила беднягу Птах-Сеанка написать ложь? Может быть, в Коптосе вообще нечего искать?
– А может быть, там можно найти слишком многое? Больше, чем ты в состоянии себе вообразить? – мягко возразила она, глядя на него прищуренными глазами. – Тебе это никогда не приходило в голову, мой ослепительный Гори? Нечто такое, что твое сознание окажется не в состоянии постигнуть. О нет, я не могу рисковать, не могу допустить, чтобы мой драгоценный Хаэмуас узнал всю правду. Еще не время. – И она одним гибким, грациозным, сводящим с ума движением села на постели.
– Но это время наступит, – сказал Гори. Он по-прежнему стоял рядом с ее ложем. – Я сам поеду в Коптос. Отправлюсь завтра же утром. И тогда настанет срок твоего окончательного разоблачения. Я не дам тебе погубить отца.
Она рассмеялась снисходительным смехом.
– Как ты хорош, когда сердишься! – сказала она. – И неужели ты думаешь, что после сегодняшней сцены он поверит хотя бы одному твоему слову? Я могу говорить ему все, что мне только заблагорассудится. Из Коптоса ты можешь привезти самые невероятные, самые ошеломительные известия, но твой отец слеп ко всему на свете, кроме меня одной, а значит, ты лишь понапрасну потратишь время, царевич.
«Мне хочется ее убить, – думал Гори, снедаемый ненавистью. – Крепко схватить руками ее нежную шейку и давить, давить, пока она не перестанет смеяться, не перестанет улыбаться этой своей лживой, надменной, такой обворожительной улыбкой…»
Табуба скрестила ноги, сидя на постели. Теперь ее улыбка сделалась еще шире.
– Тебе не удастся убить меня, милый Гори. О да, я отлично вижу, какое желание охватило тебя в эту минуту. Может быть, лучше предадимся любви? – И она отпустила простыню, ногой отбросила ее прочь и протянула к нему обнаженные руки. – Не хочешь ли отведать того, что твой отец получает от меня каждый день? Я часто думаю о тебе, когда он стонет и извивается, лежа на мне сверху.
– Ты отвратительна, – с трудом выдавил Гори, охваченный одновременно гневом и ужасом, отчего ноги у него подкосились, но слова Табубы всколыхнули в нем давнее страстное желание, такое знакомое и привычное, – его извечный неизменный спутник, не оставляющий Гори вот уже несколько месяцев, – более знакомое, нежели гнев.
Откинув назад голову, она закрыла глаза и выгнула спину.
– Ну, иди же, юный Гори, – прошептала она. – Возьми меня.
С бешеным криком он бросился на нее, собираясь стащить ее на пол и выбить из ее тела жизнь, но вместо этого он принялся страстно целовать ее в губы. Она не то смеялась, не то стонала – Гори не мог разобрать. Из самой глубины ее горла вырывались эти глухие, низкие звуки. Она обвила руками его шею, потом стала спускаться ниже, на пояс, потом еще ниже. Изо всех сил он пытался высвободиться из ее объятий, оттолкнуть от себя, но вместо этого его рука сжимала ее грудь, а вторая опустилась на бедро. Не разжимая объятий, они упали на постель. Он больше не мог сдерживать свою страсть к этой женщине, как не мог перестать дышать, и все же он презирал ее всей душой, как презирал и самого себя.
Крепко вцепившись пальцами ей в шею, другой рукой неистово барабаня по постели, Гори вошел в нее и очень скоро извергся. Он лежал на ней, обессиленный, его мышцы все еще были судорожно напряжены.
– А мне понравилось, – прошептала она ему на ухо. – Да, понравилось. – Вскрикнув, он отпрянул и скатился с постели на пол. – О, как хороша молодая горячая кровь! – продолжала Табуба. – Приходи согреть меня еще, царевич. Вряд ли у тебя достанет сил отказать мне, правда?
Шатаясь, он побрел к двери. Сам воздух этой комнаты давил на него, душил, так что Гори едва мог дышать. Охваченный страхом и паникой, он трясущимися пальцами нащупал задвижку, распахнул двери и бросился прочь мимо обескураженного стражника. Еще несколько шагов – и он на открытом воздухе. Из тенистой прохлады каменных стен он выскочил прямо в ослепительное царство знойного солнца; с трудом переводя дух, он остановился – и вдруг согнулся пополам.
– Царевич, тебе плохо, ты болен? – с тревогой спрашивал его стражник, бегущий за ним по пятам, но Гори не обратил на него внимания. На самом деле солнце уже палило не так нещадно. Ра склонялся к западу, и его лучи в эти полные очарования предсмертные часы заливали сад роскошным розовым светом.
Гори заставил себя двинуться с места. Медленно, но настойчиво он преодолевал расстояние, отделявшее жилище наложниц от главного дома. Потом свернул в сторону, обогнул дом сзади и вошел внутрь со стороны хозяйственных построек. В огромных кухонных помещениях плиты изрыгали клубы дыма, в воздухе висел густой аромат мяса, которое его матушка приказала приготовить к обеду. Желудок у Гори противно сжался, но он все равно вошел в кухню. Какой-то слуга расставлял на подносах, которые следовало отнести в обеденный зал, кувшины с цветами и посуду. Захваченный врасплох, он не сразу узнал царевича, но узнав, поспешно отвесил поклон. Схватив миску, Гори принялся ходить от стола к столу, прихватывая на ходу все, что попадалось, – хлеб, гранаты, связки лука-порея, финики, яблоки. Слуга смотрел на него открыв рот. Выходя, Гори кивнул ему.
Он крепко держал миску с едой всю дорогу до своих комнат. Буря стыда и негодования, охватившая его душу, мало-помалу стихала, Гори вновь обрел способность мыслить и рассуждать здраво. У входа в комнату Гори, прислонившись спиной к стене, сидел Антеф, с безразличным видом подбрасывая игральный кубик. При виде царевича он быстро вскочил на ноги и стоял, неуверенно глядя на друга. Гори жестом пригласил его войти.
– И дверь закрой, – приказал он.
Пока Антеф закрывал дверь, Гори аккуратно поставил миску с едой рядом с ложем. В эту минуту от одной только мысли о еде ему становилось нехорошо, но он полагал, что пища может понадобиться ему позже.
– Принеси сюда вон ту дощечку.
Он показал на писчие принадлежности, брошенные на полу рядом с большим столом, за которым Гори имел обыкновение работать. На один краткий миг перед мысленным взором Гори возник ясный образ приятного, любезного и не знающего печали молодого человека, каким он был когда-то, но теперь этот образ не имел никакого отношения к реальной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Значит, отец, ты уже вынес нам свой приговор? – прошептал Гори. Он стоял словно оглушенный, забыв свой гнев и негодование. – Ты не допускаешь даже мысли о том, что этот рассказ может быть правдой. Ты считаешь, что я заставил Птах-Сеанка все выдумать, что мы с ним вступили в злобный заговор, направленный против Табубы. Ты полностью в ее власти.
– Молчи! – взревел Хаэмуас, и Гори, закусив губу, вынужден был подчиниться. Он бросил сочувственный взгляд на писца, потом опустил глаза в землю.
Вскоре кусты зашелестели, и появилась Табуба. Она улыбалась, красное платье прилипло к стройным бедрам, жаркие солнечные лучи играли в гладких черных волосах. Она подошла к мужу и приветствовала его поклоном.
– Ты звал меня, Хаэмуас? – спросила она с улыбкой.
Тот вместо ответа угрожающе ткнул пальцем в Птах-Сеанка, так и не вставшего с колен.
– Говори, – приказал царевич.
И Птах-Сеанк подчинился его приказу, голос его дрожал, а лицо стало бледнее смерти. Гори, не спускавший глаз с Табубы, вынужден был признать, что эта женщина великолепно владела собой. Выражение вежливой заинтересованности сменилось на ее лице сперва растерянностью и непониманием, а затем волнением и тревогой. Вокруг рта обозначились складки, а когда Птах-Сеанк замолчал, на ее щеках блестели следы слез.
– О, Гори, как же ты мог? – прошептала она сквозь сдерживаемые рыдания, обратив к нему полный мольбы взгляд. – Я бы никогда ни в чем не призналась, я на всю жизнь стала бы тебе другом. Почему ты не смог победить свою ревность и порадоваться нашему счастью? Ты дорог мне не меньше родного сына, зачем же ты причиняешь мне такие жестокие страдания? – И она закрыла лицо руками, а Хаэмуас обнял ее за плечи.
Охваченный при этих ее словах изумлением и ужасом, Гори все же не мог не восторгаться ее непревзойденным актерским искусством, равного которому ему еще видеть не доводилось. Ему хотелось выразить свое восхищение аплодисментами. Словно наивное дитя, он с изумительной точностью проделал все к наибольшей для нее выгоде, и винить ему некого, кроме себя самого. Хаэмуас отпустил плечи жены. Он молчал, нахмурив брови.
– Ты сказала, что никогда бы ни в чем не призналась. Что это значит? – спросил он, обращаясь к Табубе, поднимая ее лицо к себе. Слезы скатились по ее шее и блестели теперь на гладкой смуглой коже, обтягивающей ключицу.
– О, прошу тебя, не надо, любовь моя! – воскликнула она сквозь рыдания. – Клянусь, я ничего не имела в виду! Клянусь тебе! Прошу тебя, не наказывай Гори! Он просто… – Она запнулась, а Хаэмуас не мог сдержать нетерпения.
– Просто – что? Что здесь происходит? Приказываю тебе, Табуба, отвечай!
Она закрыла рот рукой, потом отняла руку, повернулась к Гори. В глазах у нее светились жалость и сострадание. И на один краткий миг Гори усомнился в собственных словах, усомнился в правдивости Птах-Сеанка, но сразу же на память ему пришло завещание: его отец, отец! тайно вынашивает малодушные, трусливые планы лишить своего сына наследства.
– Ах ты, сука, – пробормотал Гори вполголоса, и на один краткий миг – он мог бы поклясться – в ее глазах мелькнуло торжествующе-насмешливое выражение. Но она тотчас же обратила все свое внимание к мужу, подчеркнуто неохотно исполняя его строгое приказание.
– Гори терзают муки ревности, любимый, – произнесла она с дрожью в голосе. – Мне давно известно, что он сам хотел жениться на мне. Еще до того, как ты предложил мне заключить с тобой брачный договор, он ясно дал мне понять, каковы его намерения, но уже тогда я любила одного лишь тебя, о чем ему и сообщила, мягко и тактично, как только могла. Теперь же его юношеская страсть обернулась ненавистью, и он пытается очернить меня в твоих глазах. – И она бросилась к Хаэмуасу, в мольбе протягивая к нему руки. – О, прошу тебя, не вини его, Хаэмуас! Ведь мы с тобой оба знаем, с каким жаром полыхает в душе пламя любви, как оно способно в один миг заглушить голос рассудка! Ради меня, умоляю, не наказывай его!
Хаэмуас слушал ее речь в полном молчании, охваченный глубоким изумлением; по мере того как она говорила, его лицо приобретало все более мрачное выражение. Едва Табуба закончила, он высвободился из ее нежных молящих рук и бросился к Гори. Юному царевичу показалось на миг, что отец собирается его ударить, и он инстинктивно уклонился чуть в сторону, но Хаэмуас еще не совсем потерял контроль над собой.
– Ты, злобный щенок! – вскричал он, посылая плевок прямо в лицо Гори. – Так вот причина твоих тайных поездок – ты вожделел женщину, обрученную с твоим отцом! Думал соблазнить ее своей красотой. Если бы она сама не молила меня о снисхождении, я вышвырнул бы тебя за порог этого дома сию же минуту! Теперь же мое решение таково: ты больше не имеешь права никогда выходить к общему столу, а я не желаю впредь слышать твой голос! Ты все понял?
Позади, за спиной разъяренного отца, стояла Табуба. Глядя прямо в лицо Гори, она открыто усмехалась. Только теперь Гори заметил, что Птах-Сеанк пропал.
– Да, я все понял, – медленно проговорил он. – Я все отлично понял. Но если ты думаешь, отец, что я буду спокойно смотреть, как ты отнимаешь у меня мое законное право ради ребенка, зреющего во вредоносной утробе этой женщины, ты глубоко заблуждаешься. – Отступив в сторону, он поклонился Табубе. – Прими поздравления по поводу твоей плодовитости, – сухо произнес он. – Желаю, чтобы она принесла вам обоим счастье и радость. – И он бросил свиток на землю, резко развернулся и зашагал прочь.
Гори держал спину гордо выпрямленной, а голову высоко поднятой до тех пор, пока, по его мнению, оставшиеся могли видеть его. Потом же он бросился в густые заросли, упал на землю и уткнулся лицом в колени. Ему хотелось плакать, но он не мог. Какое-то время он просто сидел, скорчившись, на земле, и мельчайшие подробности безупречного представления, устроенного Табубой, вновь и вновь всплывали в его памяти. Они поразили его сильнее и оставили в душе след гораздо больший, нежели гнев и ярость отца. Ему хотелось вина, вина и еще раз вина, и в конце концов он поднялся, выбрался на дорожку и, предприняв необходимые предосторожности, пробрался в дом через главный вход. Двери оказались, как всегда, открытыми. Трое слуг, постоянно дежуривших у входа, приветствовали его поклонами, а он, пройдя мимо, двинулся дальше, углубляясь в приятную прохладу каменных коридоров.
Остатки дневной трапезы уже убрали со столов, и в большом зале не было никого, кроме прислуги. От запахов пищи Гори сделалось дурно. Он походил туда-сюда, пока не обнаружил неоткупоренный кувшин с вином. Сорвав печать, он с жадностью принялся пить. Потом, крепко прижимая кувшин к себе, Гори вновь вышел из дома. Настал тот час, когда все стремятся укрыться от палящих лучей и отдохнуть в тени комнат, поэтому ни в доме, ни в саду не было ни души, повсюду стояла мертвая тишина. Гори направился по дорожке, ведущей к причалу, потом свернул в сторону и вскоре оказался в их с Шеритрой тайном укрытии. «Я напьюсь совершенно пьяным, – говорил он себе, – а потом я напьюсь еще пьянее. Я ненавижу тебя, отец, но еще больше я ненавижу эту подлую, вероломную шлюху, которую ты взял себе в жены».
Он выпил вина, посидел немного, потом выпил еще, но день уже стал клониться к закату, а Гори оставался по-прежнему трезвым, как и тогда, когда впервые взял этот кувшин с вином в свои руки. Казалось, будто вино, попадая в его тело через рот, растекается по жилам и сразу выходит наружу через поры кожи, теряя свои свойства. Гори сохранял предельную ясность восприятия, которая не могла не причинять ему невыносимой боли. Однако наступил момент, когда он, прежде чем забросить пустой кувшин далеко в кусты и выбраться обратно на дорожку, понял, как ему следует поступить.
Домик наложниц, казалось, стоял пустым, но Гори знал, что это продлится недолго. Дневной сон уже закончен. Скоро появятся его обитательницы, одни пойдут купаться, другие отправятся на городские базары. Гори подумал, что время дневного сна его отец провел, вероятно, в обществе Табубы, однако теперь он, скорее всего, уже покинул жену, чтобы заняться своими делами. Гори подошел к дому, тепло поприветствовал стражника у ворот и попросил, чтобы ему разрешили войти. Стражник спросил, какое у него здесь дело, и когда Гори объяснил, что госпожа Вторая жена Табуба приглашала его зайти на несколько минут – настоящая любящая мамочка для приемного сынка, – тот поклонился и впустил Гори в дом.
– Смотри, чтобы нас никто не беспокоил, – бросил стражнику Гори. – Госпожа была сильно занята в последнее время, и у нас не было возможности получше узнать друг друга, поэтому я чрезвычайно благодарен ей за это приглашение. – «Надо полагать, когда она скажет отцу, что меня впустил стражник, он немедленно прогонит беднягу прочь, – размышлял Гори, подходя к дверям Табубы. – Что же, ничего не поделаешь». Он еще раз обернулся, взглянул на слугу, жестом приказывая ему хранить молчание, и вошел.
Комната была погружена в золотистый полумрак предвечернего часа, ставни чуть приоткрыты, и легкое дуновение воздуха слегка шевелило занавеси. И все же Гори, подходя к смятой постели, уловил запах отцовского пота. Табуба лежала в той же позе, в какой, вероятно, Хаэмуас ее оставил, – набросив на бедра смятые простыни. Ее темные волосы разметались в стороны, влажные, они прилипали к лицу, к шее. Ничуть не удивившись, Табуба смотрела, как Гори подходит к ней. Из-под тяжелых век ее глаза следили за каждым его движением. Он замешкался, и ленивая улыбка тронула губы Табубы.
– А, Гори, – произнесла она. – Что тебе нужно? – И она не спеша натянула простыню до подбородка.
– Я хочу знать причину. Почему ты вышла за моего отца, которого, я уверен, ты вовсе не любишь. Ты ведь с легкостью могла заполучить меня. Почему-то мне кажется, Табуба, что ты предпочитаешь более свежую, молодую плоть, а не стареющего мужчину, тщетно борющегося с подступающим возрастом.
– Я бы не стала говорить, что Хаэмуас стареет, – возразила Табуба. Праздная улыбка по-прежнему играла у нее на губах. – И положение его жены дает мне существенные преимущества – богатство, власть, титул…
– Нет, дело не в этом, – задумчиво произнес Гори, – во всяком случае, это не главное. Тебе отлично известно, что все это я тоже смог бы со временем тебе предоставить. И все же почему ты обманула его с этим письмом, почему вынудила беднягу Птах-Сеанка написать ложь? Может быть, в Коптосе вообще нечего искать?
– А может быть, там можно найти слишком многое? Больше, чем ты в состоянии себе вообразить? – мягко возразила она, глядя на него прищуренными глазами. – Тебе это никогда не приходило в голову, мой ослепительный Гори? Нечто такое, что твое сознание окажется не в состоянии постигнуть. О нет, я не могу рисковать, не могу допустить, чтобы мой драгоценный Хаэмуас узнал всю правду. Еще не время. – И она одним гибким, грациозным, сводящим с ума движением села на постели.
– Но это время наступит, – сказал Гори. Он по-прежнему стоял рядом с ее ложем. – Я сам поеду в Коптос. Отправлюсь завтра же утром. И тогда настанет срок твоего окончательного разоблачения. Я не дам тебе погубить отца.
Она рассмеялась снисходительным смехом.
– Как ты хорош, когда сердишься! – сказала она. – И неужели ты думаешь, что после сегодняшней сцены он поверит хотя бы одному твоему слову? Я могу говорить ему все, что мне только заблагорассудится. Из Коптоса ты можешь привезти самые невероятные, самые ошеломительные известия, но твой отец слеп ко всему на свете, кроме меня одной, а значит, ты лишь понапрасну потратишь время, царевич.
«Мне хочется ее убить, – думал Гори, снедаемый ненавистью. – Крепко схватить руками ее нежную шейку и давить, давить, пока она не перестанет смеяться, не перестанет улыбаться этой своей лживой, надменной, такой обворожительной улыбкой…»
Табуба скрестила ноги, сидя на постели. Теперь ее улыбка сделалась еще шире.
– Тебе не удастся убить меня, милый Гори. О да, я отлично вижу, какое желание охватило тебя в эту минуту. Может быть, лучше предадимся любви? – И она отпустила простыню, ногой отбросила ее прочь и протянула к нему обнаженные руки. – Не хочешь ли отведать того, что твой отец получает от меня каждый день? Я часто думаю о тебе, когда он стонет и извивается, лежа на мне сверху.
– Ты отвратительна, – с трудом выдавил Гори, охваченный одновременно гневом и ужасом, отчего ноги у него подкосились, но слова Табубы всколыхнули в нем давнее страстное желание, такое знакомое и привычное, – его извечный неизменный спутник, не оставляющий Гори вот уже несколько месяцев, – более знакомое, нежели гнев.
Откинув назад голову, она закрыла глаза и выгнула спину.
– Ну, иди же, юный Гори, – прошептала она. – Возьми меня.
С бешеным криком он бросился на нее, собираясь стащить ее на пол и выбить из ее тела жизнь, но вместо этого он принялся страстно целовать ее в губы. Она не то смеялась, не то стонала – Гори не мог разобрать. Из самой глубины ее горла вырывались эти глухие, низкие звуки. Она обвила руками его шею, потом стала спускаться ниже, на пояс, потом еще ниже. Изо всех сил он пытался высвободиться из ее объятий, оттолкнуть от себя, но вместо этого его рука сжимала ее грудь, а вторая опустилась на бедро. Не разжимая объятий, они упали на постель. Он больше не мог сдерживать свою страсть к этой женщине, как не мог перестать дышать, и все же он презирал ее всей душой, как презирал и самого себя.
Крепко вцепившись пальцами ей в шею, другой рукой неистово барабаня по постели, Гори вошел в нее и очень скоро извергся. Он лежал на ней, обессиленный, его мышцы все еще были судорожно напряжены.
– А мне понравилось, – прошептала она ему на ухо. – Да, понравилось. – Вскрикнув, он отпрянул и скатился с постели на пол. – О, как хороша молодая горячая кровь! – продолжала Табуба. – Приходи согреть меня еще, царевич. Вряд ли у тебя достанет сил отказать мне, правда?
Шатаясь, он побрел к двери. Сам воздух этой комнаты давил на него, душил, так что Гори едва мог дышать. Охваченный страхом и паникой, он трясущимися пальцами нащупал задвижку, распахнул двери и бросился прочь мимо обескураженного стражника. Еще несколько шагов – и он на открытом воздухе. Из тенистой прохлады каменных стен он выскочил прямо в ослепительное царство знойного солнца; с трудом переводя дух, он остановился – и вдруг согнулся пополам.
– Царевич, тебе плохо, ты болен? – с тревогой спрашивал его стражник, бегущий за ним по пятам, но Гори не обратил на него внимания. На самом деле солнце уже палило не так нещадно. Ра склонялся к западу, и его лучи в эти полные очарования предсмертные часы заливали сад роскошным розовым светом.
Гори заставил себя двинуться с места. Медленно, но настойчиво он преодолевал расстояние, отделявшее жилище наложниц от главного дома. Потом свернул в сторону, обогнул дом сзади и вошел внутрь со стороны хозяйственных построек. В огромных кухонных помещениях плиты изрыгали клубы дыма, в воздухе висел густой аромат мяса, которое его матушка приказала приготовить к обеду. Желудок у Гори противно сжался, но он все равно вошел в кухню. Какой-то слуга расставлял на подносах, которые следовало отнести в обеденный зал, кувшины с цветами и посуду. Захваченный врасплох, он не сразу узнал царевича, но узнав, поспешно отвесил поклон. Схватив миску, Гори принялся ходить от стола к столу, прихватывая на ходу все, что попадалось, – хлеб, гранаты, связки лука-порея, финики, яблоки. Слуга смотрел на него открыв рот. Выходя, Гори кивнул ему.
Он крепко держал миску с едой всю дорогу до своих комнат. Буря стыда и негодования, охватившая его душу, мало-помалу стихала, Гори вновь обрел способность мыслить и рассуждать здраво. У входа в комнату Гори, прислонившись спиной к стене, сидел Антеф, с безразличным видом подбрасывая игральный кубик. При виде царевича он быстро вскочил на ноги и стоял, неуверенно глядя на друга. Гори жестом пригласил его войти.
– И дверь закрой, – приказал он.
Пока Антеф закрывал дверь, Гори аккуратно поставил миску с едой рядом с ложем. В эту минуту от одной только мысли о еде ему становилось нехорошо, но он полагал, что пища может понадобиться ему позже.
– Принеси сюда вон ту дощечку.
Он показал на писчие принадлежности, брошенные на полу рядом с большим столом, за которым Гори имел обыкновение работать. На один краткий миг перед мысленным взором Гори возник ясный образ приятного, любезного и не знающего печали молодого человека, каким он был когда-то, но теперь этот образ не имел никакого отношения к реальной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73