Вся трудность в том, что я не знаю, чего действительно хочу.
Глаза Парис жгли слезы, которые она не могла пролить. Когда она закрывала их, казалось, она все еще слышит телефон, пронзительно зазвонивший в ее мастерской. Она могла опять увидеть серое шелковое платье, атласное нижнее белье, разбитое стекло. Она могла вновь ощутить свою безумную надежду, что это может, вполне может быть Амадео… и она еще сильнее ненавидела себя за мысли о нем. И даже хуже. Что она думала о Дженни? Разве это она виновата в том, что Парис позволила себе соблазнить Амадео в обмен на его шелка? Нет, винить было некого, кроме самой Парис. И все это время Дженни уже лежала на дне Каньона Малибу… Почему? Почему она одна отправилась туда в четыре утра? Одетая в вечернее платье?
Она не должна была никуда ехать этой ночью, сказала экономка. Дженни чувствовала себя нехорошо и не выходила из своей комнаты. Телевизор все еще работал, когда экономка пошла спать в двадцать тридцать. Она точно заметила время, так как на экране был Джони Карсон. Полиция сказала, что все случилось около четырех или пяти утра. Значит, несчастный случай не обнаружили в течение нескольких последующих часов… Почему же никто не почувствовал ее отсутствия? Возможно, потому, подумала Парис, что Дженни никого не приближала к себе. Никто не владел Дженни, даже ее любовники. Она была независимым человеком и жила так, как хотела. Может быть, таким же образом и умерла?
Венеция и Индия убеждены, что это несчастный случай, но так ли это на самом деле? А вдруг есть причины, которые могли бы подтолкнуть ее мать к самоубийству? Голливудская мечта рано умерла в Дженни Хавен. Она жила ею, она была ею. Она заработала свои миллионы, но она твердо знала, что все это ложь. Что принес ей успех? Ни мужа, ни спокойной семейной жизни, ни человека, который в ее зрелые годы позаботился бы о ней. Единственной реальностью оставались дети, и ей необходимо было отослать их за многие мили от того образа жизни, который она вела, но в который больше не верила.
Я единственная, кто любил ее больше всех, думала Парис, и единственная, кто физически был всегда дальше всех от нее. Самая старшая из дочерей, она одна хранила тайну от мира в течение ряда лет, поскольку скандал мог бы сломать карьеру Дженни Хавен. В те туманные детские годы Дженни, была ослепительно прекрасной тайной посетительницей, которая приезжала навестить ее на вилле во Франции, где Парис жила вместе со своей «семьей». До тех пор, пока не подросла Индия, а потом Дженни только отбивалась и говорила: «Черт с ними, пусть принимают меня такой, какая я есть, или пусть вообще не принимают». И публика принимала ее связи и неблагоразумные поступки и ее детей как часть мифа. Дженни Хавен не могла заблуждаться.
Мимолетная мысль об отце пришла в голову Парис. Что с ним? Ведь он должен читать газеты, смотреть телевизор с сообщениями о несчастном случае с Дженни… или о самоубийстве. Что он чувствует? Что он все еще помнит? Как мог он забыть? Дженни находилась на вершине успеха и красоты, когда встретила его, молодого авангардного французского кинорежиссера, только что начавшего свой пусть наверх. Это продолжалось недолго – говорила ей Дженни; одна из тех раскаленных добела страстных любовных связей, когда в течение трех месяцев они не могли вынести и минуты, чтобы не быть в поле зрения друг друга, а необходимость в телесном контакте была так непреодолима, что даже на съемочной площадке Дженни врывалась в середину сцены, притворяясь в потребности указаний только для того, чтобы взять его руки и держать их у своих губ, только для того, чтобы ощутить его дыхание на своей щеке; когда не оставалось времени для сна, так как теплые вечера и тихие ночи, и серые парижские рассветы проходили в непрерывном любовном угаре в огромном номере-люкс отеля Ритц.
Нет, ее отец не мог забыть Дженни Хавен, хотя их страсть закончилась так же быстро, как и нахлынула. А когда Дженни узнала, что беременна, то решила, что ее ребенок никак не связан с ее чувствами к его отцу. Он был только ее, и она должна воспитать его сама.
Парис вдруг как живую увидела Дженни, вот они вдвоем прогуливаются, взявшись за руки, около Люцернского озера в ясный швейцарский осенний день, который золотил прекрасные волосы ее матери лимонно-желтым светом. А Дженни рассказывала ей историю ее отца. Парис тогда исполнилось восемнадцать, и она впервые узнала его имя. Внезапное осознание того, что ее отец был международной знаменитостью, известной не только своей работой в кино, но и репутацией создателя звезд из непрерывного ряда достигших брачного возраста красивых молодых девушек с пухлыми губами и нахальными грудями, взъерошенными гривами волос и глазами, бросающими вызов мужчинам, человеком, чьи картины она и ее школьные друзья воспринимали как смутные эротические фантазии подростка – знание это повергло ее в долгое молчание. Дженни посмотрела на нее с беспокойством.
– Может быть, я не должна была называть его имя? – спросила она подавленно, – но тебе восемнадцать, Парис. Ты никогда не спрашивала меня о нем с семи лет. Но однажды ты все равно захотела бы узнать, кто он был, и именно я хочу рассказать тебе об этом. Ты – ребенок страсти, Парис, и он никогда не смог бы стать для тебя отцом. А то, что мне приходилось играть роль обоих родителей, обязывало быть лучшей матерью, не так ли? – Ее глаза приобрели задумчивое выражение. Дженни всегда хотела как можно больше любви от своих друзей и любовников, от своих дочерей.
Парис опять беспокойно заворочалась, поудобнее потягиваясь на велюровом сиденье самолета, прикрывая глаза неярким коричневым одеялом. Ее отец сейчас был женат на девушке даже моложе, чем Венеция. Пятая жена в непрерывном ряду достигших брачного возраста звезд; Парис никогда не видела причин разыскать его и дать знать о своем существовании. И сейчас о том, что Дженни умерла, он узнает не от нее. Она останется для него тайной навек.
Опять всплыл в ее памяти Амадео Витрацци, его бронзовое тело, серый шелк, сваленный в кучку на полу.
– Ох, Дженни, Дженни, – простонала Парис, когда слезы в конце концов пришли. – Я подвела тебя, ты не учила своих дочерей делать то, что делала сама, чтобы добиться успеха. Я ведь так похожа на тебя, та же напряженная вера в собственный талант, то же возбуждающее стремление к успеху… та же обжигающая сексуальность. Никогда больше, Дженни, никогда, – поклялась Парис. – Я стану использовать все способы, законные и незаконные, чтобы добиться успеха, но никогда, никогда не буду торговать собой ради успеха.
Странная мысль пришла к ней внезапно, захватив совершенно врасплох. Да ведь не будет необходимости биться из-за денег. Сейчас им принадлежат миллионы Дженни. И Парис опять начала плакать.
Самолет устремился вниз, пролетел над дымами городского транспорта, над пальмовыми деревьями и лазурными плавательными бассейнами, паря, подобно хищной птице, над переполненной машинами автострадой, и с легким скачком приземлился на взлетно-посадочной полосе международного лос-анджелесского аэропорта. Вот он замедлил скорость и ровно покатился – по направлению к теснящимся зданиям вокзала.
Они были дома.
Парис инстинктивно сжала руками поручни своего сиденья, с ужасом предвидя события нескольких последующих дней. Будет расследование. А потом – похороны. Затем они должны будут разобраться в делах Дженни, как коммерческих, так и личных, и как самая старшая она возьмет всю ответственность на себя.
Сидящая спереди Индия утомленно улыбнулась ей. Яркий свитер подчеркивал ее бледность и усталость в дымчатых глазах. Ее волосы, казалось, потеряли естественную упругость, локоны лежали на голове, подобно измятому бархату, напоминая Парис их детские годы.
Расстегивая страховочный пояс, Парис взглянула с беспокойством через проход – на Венецию. Белокурые волосы той тоже были в беспорядке, веки опухли и покраснели. Она умыла лицо и без косметики выглядела пятнадцатилетней, смертельно обиженной девочкой.
– Венни! – Парис скользнула на сиденье рядом с ней, утешающе обняв ее за плечи. – Знаю, это будет нелегко, но мы должны все пережить. По крайней мере, пережить все вместе. Только держись, дорогая, скоро будем дома.
И когда сказала это, то поняла, что это – неправда. Они приехали не домой. Они приехали в дом Фитца МакБейна. Голубые, омытые слезами глаза Венеции посмотрели на нее с отчаянием.
– Все будет хорошо, вот увидишь. – Парис надеялась, что голос ее прозвучал более убежденно, чем то, что она чувствовала.
Она поспешно вытащила со дна сумки темные очки – последний предмет голливудского снаряжения – и поняла, почему. По крайней мере, никто не сможет заглянуть в твои глаза, и ты сохраняешь немного своей уединенности.
Ни у одной из них не было багажа, только ручная кладь с самым необходимым, собранным в последний момент, поэтому формальности, связанные с таможенными пошлинами и эмиграционной службой, прошли легко. Но они оказались абсолютно неподготовленными к встрече с полчищем осветительных приборов, кинокамер и микрофонов, ожидающих их в вестибюле, к рокоту голосов, называющих их имена, требующих от них: «Посмотрите сюда» или «Не могли бы вы рассказать телезрителям, что вы думаете по поводу возможного самоубийства мисс Хавен?» Они отпрянули назад, в дверной проем, ослепленные лампами, сбитые с толку неожиданной суматохой и шокирующими вопросами.
– Варвары, – прошептала Парис. – Quelles sauvages!
– Мы должны удрать от всего этого, мисс. – Двое их здоровенных охранников объединились с двумя вновь прибывшими и отделили девушек от кинокамер. Схватив их за руки, побежали, преследуемые ордой корреспондентов, к выходу и через переулок в ожидающий лимузин. Через задние затемненные окна Парис увидела любопытствующие лица и сверкающие вспышки, когда огромный «мерседес» благополучно оторвался от обочины.
– Боюсь, они станут преследовать нас, мисс, – извиняясь, сказал охранник, – и они приблизятся к дому. Но там высокая стена с электронной защитой. Мы уверены, что ни один из них не потревожит ваше уединение. Мистер МакБейн более всего настаивал на этом.
– Слава Богу, что есть твой мистер МакБейн, Венни, – сказала Индия, вся дрожа. – Он единственный предвидел подобное. Я, конечно, никогда бы не подумала об этом. Если бы у нас не было сопровождения, мы оказались бы в капкане.
А Венеция думала о Моргане МакБейне. Его мужественное, бронзовое от загара лицо и гости, собравшиеся к обеду прошлым вечером, казалось, отошли в далекое прошлое. Она с тоской смотрела через затененные окна на привычные, неясные очертания городских остановок, магазинов и дешевых мотелей, на беспорядочно разбросанные придорожные нефтяные скважины, всегда казавшиеся ей похожими на гигантскую клюющую саранчу. Вечер, который начался так многообещающе, превратился в кошмар с телефонным звонком. Лидия и Роджер Ланкастеры захотели поехать с ней, но ей показалось несправедливым привезти таких дорогих ей людей, почти заменивших ей родителей, на похороны своей настоящей матери. Она была дочерью Дженни Хавен, и в этот последний раз они останутся без посторонних.
Лимузин с безмолвными пассажирами легко преодолел холм на вершине Ла Сьенега Бульвар, проехав на желтый свет, и повернул на запад, в закат, мимо щитов, рекламирующих самое последнее успешное обогащение, новейший кинофильм и современных звезд Лас-Вегаса. Индия отвела глаза, когда они проезжали газоны Беверли-Хиллза, где жила Дженни. Хотя они никогда не проводили здесь много времени, это, тем не менее, был их дом. Она принимала здесь гостей на день рождения, когда ребенком приезжала домой на желтом школьном автобусе, дверцы которого зажимали ее картины. Дженни развешивала их по стенам кухни. Дети обучались плаванию, и тянулись такие длинные летние недели, проведенные на морском берегу в Малибу. Она предположила, что оба дома должны быть проданы.
Дежурный охранник у западного входа в Бел-Айр подал им знак рукой, и большой лимузин мягко продолжил свой путь наверх по склону холма к украшенному колоннами большому белокаменному особняку, который был частью замкнутого мира Фитца МакБейна. Молодой мужчина ожидал на широких ступенях входа.
– Добрый день, – сказал он. – Меня зовут Боб Ронсон. Мистер МакБейн пожелал, чтобы я встретил вас в его доме. Я останусь здесь, чтобы позаботиться о самом необходимом, так что, если вы в чем-нибудь нуждаетесь, только дайте мне знать.
Ронсон был одним из нескольких молодых людей на службе у МакБейна. Одновременно и секретарь, и личный ассистент, и дворецкий, он настойчиво стремился пробиться наверх в многоукладной компании МакБейна. Его место было тем единственным, которое МакБейн предлагал только наиболее многообещающим и честолюбивым. Он не тратил времени на подхалимов, осознавая при этом, что после жесткого отбора и естественного отсева оставались именно те, кому он мог доверить частично вести свои сложные дела. Вот почему в его личном окружении не было места для посредственностей.
Белый дом, освещенный солнцем, подкупал спокойствием, и Венеция нашла, что выглядит он по-европейски. Бледные исфаганские ковры покрывали паркет в холле, и единственный бесценный английский пейзаж предавался бессмертной мечте здесь, на калифорнийской стене. Удачно подобранная пара гравированных зеркал отражала вазы с цветами на изысканных столиках, и Венеция инстинктивно нагнула голову, склонясь к бледно-розовым бутонам роз, жадно вдыхая любимый ею аромат.
– Как мило, – прошептала она, стараясь угадать, выбирал ли Фитц МакБейн душистые английские розы для всех своих домов, или они строго соответствовали вкусу молодого мистера Ронсона.
Глаза Индии засветились профессиональным любопытством, когда она пристально осмотрела гостиную, раскинувшуюся во всю ширь дома, заметив на стенах картину Дюфи с видом Ниццы, раннего Писсаро и два пейзажа Клода Моне с лилиями. По ее мнению, без них эта комната опустилась бы в категорию «интерьера в роскошном стиле», хотя не могли не восхищать сочетания цветов кремового и масляно-желтого с оттенками темно-голубого.
– Я должна познакомить мистера МакБейна с Фабрицио Пароли, – заметила она, проходя через сводчатые стеклянные двери на террасу. Полоса скошенного зеленого газона заканчивалась у голубого бассейна, где бесшумный юноша в белой рубашке с короткими рукавами и шортах, держа в руках багор, чистил всегда безупречные глубины. Он представлял собой ожившую картину Хокни.
Ронсон повел их на другую сторону, в белую галерею, которая вмещала разнообразные комнаты и маленький, но хорошо оборудованный гимнастический зал, который, как пояснил юноша, был любимым помещением Фитца МакБейна. Венеция сразу поняла, почему. Это была комната, где можно было снять напряжение, поваляться на огромных черных диванах с книгой, взятой наугад с одной из полок, тянувшихся по стенам. А еще – лежа слушать музыку, воспроизведенную на замечательной аппаратуре, и регулируя громкость по желанию.
– Которая же из них самая-самая у мистера МакБейна? – спросила она Ронсона, пробегая пальцем по заглавиям пластинок, что выстроились в ряд от Баха к Джорджу Бенсонгу, от Вивальди к рок-музыке и от Моцарта к Мотауну.
Боб Ронсон посмотрел с удивлением.
– Мистер МакБейн обычно ставит ту музыку, которая, как он думает, нравится гостям. Я не знаю, что он ставит, когда он один.
Венецию этот ответ удивил. Ведь Морган говорил, что многие женщины стремились занять место в жизни его отца. Мог ли Фитц МакБейн оставаться один? И как же странно присутствовать в доме человека, о котором она только слышала, но даже не знала, как он выглядит. Ей никак не удавалось воскресить в памяти его фотографии, конечно, виденные в газетах. Да, ведь Морган говорил, что он – человек, стремящийся к одиночеству. Он должен быть немного похож на пожилых героев сериала «Даллас», решила она, нечто вроде здорового, средних лет, фермера в деловом костюме.
Индия подняла кий и загнала красный шар в лузу на бильярдном столе, восхищаясь викторианским, отделанным бахромой, абажуром.
– Это – необычайная комната, – объявила она. – Давайте сделаем ее нашей штаб-квартирой, пока мы здесь.
– Я согласна. – Парис плюхнулась на диван. – Она больше других напоминает наш дом.
– Пожалуйста, чувствуйте себя в безопасности, – сказал Ронсон. – Никто не побеспокоит вас здесь. Сейчас, если вы готовы, я покажу вам ваши комнаты. Полагаю, вы хотели бы отдохнуть.
Дородный охранник ожидал их в холле. С револьвером на бедре, он заменил бы парочку тех, что сопровождали их раньше. Значит, их вызывали специально? – хотела знать Парис, когда мужчина с серьезным лицом вежливо сообщил им, что охрана наготове, и дом будет полностью защищен. И пусть не беспокоятся ни о фотографах с телеобъективами, влезающих на деревья, чтобы сделать снимок, ни о телекамерах, ни о сплетниках-репортерах, притаившихся у входов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Глаза Парис жгли слезы, которые она не могла пролить. Когда она закрывала их, казалось, она все еще слышит телефон, пронзительно зазвонивший в ее мастерской. Она могла опять увидеть серое шелковое платье, атласное нижнее белье, разбитое стекло. Она могла вновь ощутить свою безумную надежду, что это может, вполне может быть Амадео… и она еще сильнее ненавидела себя за мысли о нем. И даже хуже. Что она думала о Дженни? Разве это она виновата в том, что Парис позволила себе соблазнить Амадео в обмен на его шелка? Нет, винить было некого, кроме самой Парис. И все это время Дженни уже лежала на дне Каньона Малибу… Почему? Почему она одна отправилась туда в четыре утра? Одетая в вечернее платье?
Она не должна была никуда ехать этой ночью, сказала экономка. Дженни чувствовала себя нехорошо и не выходила из своей комнаты. Телевизор все еще работал, когда экономка пошла спать в двадцать тридцать. Она точно заметила время, так как на экране был Джони Карсон. Полиция сказала, что все случилось около четырех или пяти утра. Значит, несчастный случай не обнаружили в течение нескольких последующих часов… Почему же никто не почувствовал ее отсутствия? Возможно, потому, подумала Парис, что Дженни никого не приближала к себе. Никто не владел Дженни, даже ее любовники. Она была независимым человеком и жила так, как хотела. Может быть, таким же образом и умерла?
Венеция и Индия убеждены, что это несчастный случай, но так ли это на самом деле? А вдруг есть причины, которые могли бы подтолкнуть ее мать к самоубийству? Голливудская мечта рано умерла в Дженни Хавен. Она жила ею, она была ею. Она заработала свои миллионы, но она твердо знала, что все это ложь. Что принес ей успех? Ни мужа, ни спокойной семейной жизни, ни человека, который в ее зрелые годы позаботился бы о ней. Единственной реальностью оставались дети, и ей необходимо было отослать их за многие мили от того образа жизни, который она вела, но в который больше не верила.
Я единственная, кто любил ее больше всех, думала Парис, и единственная, кто физически был всегда дальше всех от нее. Самая старшая из дочерей, она одна хранила тайну от мира в течение ряда лет, поскольку скандал мог бы сломать карьеру Дженни Хавен. В те туманные детские годы Дженни, была ослепительно прекрасной тайной посетительницей, которая приезжала навестить ее на вилле во Франции, где Парис жила вместе со своей «семьей». До тех пор, пока не подросла Индия, а потом Дженни только отбивалась и говорила: «Черт с ними, пусть принимают меня такой, какая я есть, или пусть вообще не принимают». И публика принимала ее связи и неблагоразумные поступки и ее детей как часть мифа. Дженни Хавен не могла заблуждаться.
Мимолетная мысль об отце пришла в голову Парис. Что с ним? Ведь он должен читать газеты, смотреть телевизор с сообщениями о несчастном случае с Дженни… или о самоубийстве. Что он чувствует? Что он все еще помнит? Как мог он забыть? Дженни находилась на вершине успеха и красоты, когда встретила его, молодого авангардного французского кинорежиссера, только что начавшего свой пусть наверх. Это продолжалось недолго – говорила ей Дженни; одна из тех раскаленных добела страстных любовных связей, когда в течение трех месяцев они не могли вынести и минуты, чтобы не быть в поле зрения друг друга, а необходимость в телесном контакте была так непреодолима, что даже на съемочной площадке Дженни врывалась в середину сцены, притворяясь в потребности указаний только для того, чтобы взять его руки и держать их у своих губ, только для того, чтобы ощутить его дыхание на своей щеке; когда не оставалось времени для сна, так как теплые вечера и тихие ночи, и серые парижские рассветы проходили в непрерывном любовном угаре в огромном номере-люкс отеля Ритц.
Нет, ее отец не мог забыть Дженни Хавен, хотя их страсть закончилась так же быстро, как и нахлынула. А когда Дженни узнала, что беременна, то решила, что ее ребенок никак не связан с ее чувствами к его отцу. Он был только ее, и она должна воспитать его сама.
Парис вдруг как живую увидела Дженни, вот они вдвоем прогуливаются, взявшись за руки, около Люцернского озера в ясный швейцарский осенний день, который золотил прекрасные волосы ее матери лимонно-желтым светом. А Дженни рассказывала ей историю ее отца. Парис тогда исполнилось восемнадцать, и она впервые узнала его имя. Внезапное осознание того, что ее отец был международной знаменитостью, известной не только своей работой в кино, но и репутацией создателя звезд из непрерывного ряда достигших брачного возраста красивых молодых девушек с пухлыми губами и нахальными грудями, взъерошенными гривами волос и глазами, бросающими вызов мужчинам, человеком, чьи картины она и ее школьные друзья воспринимали как смутные эротические фантазии подростка – знание это повергло ее в долгое молчание. Дженни посмотрела на нее с беспокойством.
– Может быть, я не должна была называть его имя? – спросила она подавленно, – но тебе восемнадцать, Парис. Ты никогда не спрашивала меня о нем с семи лет. Но однажды ты все равно захотела бы узнать, кто он был, и именно я хочу рассказать тебе об этом. Ты – ребенок страсти, Парис, и он никогда не смог бы стать для тебя отцом. А то, что мне приходилось играть роль обоих родителей, обязывало быть лучшей матерью, не так ли? – Ее глаза приобрели задумчивое выражение. Дженни всегда хотела как можно больше любви от своих друзей и любовников, от своих дочерей.
Парис опять беспокойно заворочалась, поудобнее потягиваясь на велюровом сиденье самолета, прикрывая глаза неярким коричневым одеялом. Ее отец сейчас был женат на девушке даже моложе, чем Венеция. Пятая жена в непрерывном ряду достигших брачного возраста звезд; Парис никогда не видела причин разыскать его и дать знать о своем существовании. И сейчас о том, что Дженни умерла, он узнает не от нее. Она останется для него тайной навек.
Опять всплыл в ее памяти Амадео Витрацци, его бронзовое тело, серый шелк, сваленный в кучку на полу.
– Ох, Дженни, Дженни, – простонала Парис, когда слезы в конце концов пришли. – Я подвела тебя, ты не учила своих дочерей делать то, что делала сама, чтобы добиться успеха. Я ведь так похожа на тебя, та же напряженная вера в собственный талант, то же возбуждающее стремление к успеху… та же обжигающая сексуальность. Никогда больше, Дженни, никогда, – поклялась Парис. – Я стану использовать все способы, законные и незаконные, чтобы добиться успеха, но никогда, никогда не буду торговать собой ради успеха.
Странная мысль пришла к ней внезапно, захватив совершенно врасплох. Да ведь не будет необходимости биться из-за денег. Сейчас им принадлежат миллионы Дженни. И Парис опять начала плакать.
Самолет устремился вниз, пролетел над дымами городского транспорта, над пальмовыми деревьями и лазурными плавательными бассейнами, паря, подобно хищной птице, над переполненной машинами автострадой, и с легким скачком приземлился на взлетно-посадочной полосе международного лос-анджелесского аэропорта. Вот он замедлил скорость и ровно покатился – по направлению к теснящимся зданиям вокзала.
Они были дома.
Парис инстинктивно сжала руками поручни своего сиденья, с ужасом предвидя события нескольких последующих дней. Будет расследование. А потом – похороны. Затем они должны будут разобраться в делах Дженни, как коммерческих, так и личных, и как самая старшая она возьмет всю ответственность на себя.
Сидящая спереди Индия утомленно улыбнулась ей. Яркий свитер подчеркивал ее бледность и усталость в дымчатых глазах. Ее волосы, казалось, потеряли естественную упругость, локоны лежали на голове, подобно измятому бархату, напоминая Парис их детские годы.
Расстегивая страховочный пояс, Парис взглянула с беспокойством через проход – на Венецию. Белокурые волосы той тоже были в беспорядке, веки опухли и покраснели. Она умыла лицо и без косметики выглядела пятнадцатилетней, смертельно обиженной девочкой.
– Венни! – Парис скользнула на сиденье рядом с ней, утешающе обняв ее за плечи. – Знаю, это будет нелегко, но мы должны все пережить. По крайней мере, пережить все вместе. Только держись, дорогая, скоро будем дома.
И когда сказала это, то поняла, что это – неправда. Они приехали не домой. Они приехали в дом Фитца МакБейна. Голубые, омытые слезами глаза Венеции посмотрели на нее с отчаянием.
– Все будет хорошо, вот увидишь. – Парис надеялась, что голос ее прозвучал более убежденно, чем то, что она чувствовала.
Она поспешно вытащила со дна сумки темные очки – последний предмет голливудского снаряжения – и поняла, почему. По крайней мере, никто не сможет заглянуть в твои глаза, и ты сохраняешь немного своей уединенности.
Ни у одной из них не было багажа, только ручная кладь с самым необходимым, собранным в последний момент, поэтому формальности, связанные с таможенными пошлинами и эмиграционной службой, прошли легко. Но они оказались абсолютно неподготовленными к встрече с полчищем осветительных приборов, кинокамер и микрофонов, ожидающих их в вестибюле, к рокоту голосов, называющих их имена, требующих от них: «Посмотрите сюда» или «Не могли бы вы рассказать телезрителям, что вы думаете по поводу возможного самоубийства мисс Хавен?» Они отпрянули назад, в дверной проем, ослепленные лампами, сбитые с толку неожиданной суматохой и шокирующими вопросами.
– Варвары, – прошептала Парис. – Quelles sauvages!
– Мы должны удрать от всего этого, мисс. – Двое их здоровенных охранников объединились с двумя вновь прибывшими и отделили девушек от кинокамер. Схватив их за руки, побежали, преследуемые ордой корреспондентов, к выходу и через переулок в ожидающий лимузин. Через задние затемненные окна Парис увидела любопытствующие лица и сверкающие вспышки, когда огромный «мерседес» благополучно оторвался от обочины.
– Боюсь, они станут преследовать нас, мисс, – извиняясь, сказал охранник, – и они приблизятся к дому. Но там высокая стена с электронной защитой. Мы уверены, что ни один из них не потревожит ваше уединение. Мистер МакБейн более всего настаивал на этом.
– Слава Богу, что есть твой мистер МакБейн, Венни, – сказала Индия, вся дрожа. – Он единственный предвидел подобное. Я, конечно, никогда бы не подумала об этом. Если бы у нас не было сопровождения, мы оказались бы в капкане.
А Венеция думала о Моргане МакБейне. Его мужественное, бронзовое от загара лицо и гости, собравшиеся к обеду прошлым вечером, казалось, отошли в далекое прошлое. Она с тоской смотрела через затененные окна на привычные, неясные очертания городских остановок, магазинов и дешевых мотелей, на беспорядочно разбросанные придорожные нефтяные скважины, всегда казавшиеся ей похожими на гигантскую клюющую саранчу. Вечер, который начался так многообещающе, превратился в кошмар с телефонным звонком. Лидия и Роджер Ланкастеры захотели поехать с ней, но ей показалось несправедливым привезти таких дорогих ей людей, почти заменивших ей родителей, на похороны своей настоящей матери. Она была дочерью Дженни Хавен, и в этот последний раз они останутся без посторонних.
Лимузин с безмолвными пассажирами легко преодолел холм на вершине Ла Сьенега Бульвар, проехав на желтый свет, и повернул на запад, в закат, мимо щитов, рекламирующих самое последнее успешное обогащение, новейший кинофильм и современных звезд Лас-Вегаса. Индия отвела глаза, когда они проезжали газоны Беверли-Хиллза, где жила Дженни. Хотя они никогда не проводили здесь много времени, это, тем не менее, был их дом. Она принимала здесь гостей на день рождения, когда ребенком приезжала домой на желтом школьном автобусе, дверцы которого зажимали ее картины. Дженни развешивала их по стенам кухни. Дети обучались плаванию, и тянулись такие длинные летние недели, проведенные на морском берегу в Малибу. Она предположила, что оба дома должны быть проданы.
Дежурный охранник у западного входа в Бел-Айр подал им знак рукой, и большой лимузин мягко продолжил свой путь наверх по склону холма к украшенному колоннами большому белокаменному особняку, который был частью замкнутого мира Фитца МакБейна. Молодой мужчина ожидал на широких ступенях входа.
– Добрый день, – сказал он. – Меня зовут Боб Ронсон. Мистер МакБейн пожелал, чтобы я встретил вас в его доме. Я останусь здесь, чтобы позаботиться о самом необходимом, так что, если вы в чем-нибудь нуждаетесь, только дайте мне знать.
Ронсон был одним из нескольких молодых людей на службе у МакБейна. Одновременно и секретарь, и личный ассистент, и дворецкий, он настойчиво стремился пробиться наверх в многоукладной компании МакБейна. Его место было тем единственным, которое МакБейн предлагал только наиболее многообещающим и честолюбивым. Он не тратил времени на подхалимов, осознавая при этом, что после жесткого отбора и естественного отсева оставались именно те, кому он мог доверить частично вести свои сложные дела. Вот почему в его личном окружении не было места для посредственностей.
Белый дом, освещенный солнцем, подкупал спокойствием, и Венеция нашла, что выглядит он по-европейски. Бледные исфаганские ковры покрывали паркет в холле, и единственный бесценный английский пейзаж предавался бессмертной мечте здесь, на калифорнийской стене. Удачно подобранная пара гравированных зеркал отражала вазы с цветами на изысканных столиках, и Венеция инстинктивно нагнула голову, склонясь к бледно-розовым бутонам роз, жадно вдыхая любимый ею аромат.
– Как мило, – прошептала она, стараясь угадать, выбирал ли Фитц МакБейн душистые английские розы для всех своих домов, или они строго соответствовали вкусу молодого мистера Ронсона.
Глаза Индии засветились профессиональным любопытством, когда она пристально осмотрела гостиную, раскинувшуюся во всю ширь дома, заметив на стенах картину Дюфи с видом Ниццы, раннего Писсаро и два пейзажа Клода Моне с лилиями. По ее мнению, без них эта комната опустилась бы в категорию «интерьера в роскошном стиле», хотя не могли не восхищать сочетания цветов кремового и масляно-желтого с оттенками темно-голубого.
– Я должна познакомить мистера МакБейна с Фабрицио Пароли, – заметила она, проходя через сводчатые стеклянные двери на террасу. Полоса скошенного зеленого газона заканчивалась у голубого бассейна, где бесшумный юноша в белой рубашке с короткими рукавами и шортах, держа в руках багор, чистил всегда безупречные глубины. Он представлял собой ожившую картину Хокни.
Ронсон повел их на другую сторону, в белую галерею, которая вмещала разнообразные комнаты и маленький, но хорошо оборудованный гимнастический зал, который, как пояснил юноша, был любимым помещением Фитца МакБейна. Венеция сразу поняла, почему. Это была комната, где можно было снять напряжение, поваляться на огромных черных диванах с книгой, взятой наугад с одной из полок, тянувшихся по стенам. А еще – лежа слушать музыку, воспроизведенную на замечательной аппаратуре, и регулируя громкость по желанию.
– Которая же из них самая-самая у мистера МакБейна? – спросила она Ронсона, пробегая пальцем по заглавиям пластинок, что выстроились в ряд от Баха к Джорджу Бенсонгу, от Вивальди к рок-музыке и от Моцарта к Мотауну.
Боб Ронсон посмотрел с удивлением.
– Мистер МакБейн обычно ставит ту музыку, которая, как он думает, нравится гостям. Я не знаю, что он ставит, когда он один.
Венецию этот ответ удивил. Ведь Морган говорил, что многие женщины стремились занять место в жизни его отца. Мог ли Фитц МакБейн оставаться один? И как же странно присутствовать в доме человека, о котором она только слышала, но даже не знала, как он выглядит. Ей никак не удавалось воскресить в памяти его фотографии, конечно, виденные в газетах. Да, ведь Морган говорил, что он – человек, стремящийся к одиночеству. Он должен быть немного похож на пожилых героев сериала «Даллас», решила она, нечто вроде здорового, средних лет, фермера в деловом костюме.
Индия подняла кий и загнала красный шар в лузу на бильярдном столе, восхищаясь викторианским, отделанным бахромой, абажуром.
– Это – необычайная комната, – объявила она. – Давайте сделаем ее нашей штаб-квартирой, пока мы здесь.
– Я согласна. – Парис плюхнулась на диван. – Она больше других напоминает наш дом.
– Пожалуйста, чувствуйте себя в безопасности, – сказал Ронсон. – Никто не побеспокоит вас здесь. Сейчас, если вы готовы, я покажу вам ваши комнаты. Полагаю, вы хотели бы отдохнуть.
Дородный охранник ожидал их в холле. С револьвером на бедре, он заменил бы парочку тех, что сопровождали их раньше. Значит, их вызывали специально? – хотела знать Парис, когда мужчина с серьезным лицом вежливо сообщил им, что охрана наготове, и дом будет полностью защищен. И пусть не беспокоятся ни о фотографах с телеобъективами, влезающих на деревья, чтобы сделать снимок, ни о телекамерах, ни о сплетниках-репортерах, притаившихся у входов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42