– Это потому, что все запомнили ее такой, – сказала Парис. – Это стереотип, Венни, они не злые.
Парис все понимала. И она была единственной, кто не протестовал против версии о самоубийстве. Парис молчала, когда Венеция и Индия ручались, что этого просто не может быть, что Дженни, которая безумно любила жизнь, никогда не совершила бы самоубийства. Газеты намекали на то, что, может быть, наркотики и спиртное привели к искореженным обломкам разбившегося на дне Каньона Малибу серебристого «мерседеса». Это и, возможно, шедшая на убыль карьера и разрыв с Рори Грантом, который был почти вдвое моложе ее и состоял последние два года ее любовником, а также его первый большой успех как звезды нового телевизионного сериала.
Газеты подняли все до мелочей, используя любые сведения, какие могли найти, для того, чтобы раздуть историю, ставшую ведущей темой телеграфных агентств мира: смерть Дженни Хавен.
Нескончаемые слезы катились по щекам Венеции. Она не старалась остановить их, вся целиком уйдя в свое горе, не заботясь о покрывшемся пятнами лице, о распухших глазах.
Именно Индия наиболее решительно выступила против предположений, высказывавшихся в газетах.
– Самоубийство! – кричала она, и ее карие глаза сверкали от гнева. – Если бы Дженни совершила самоубийство, она бы не сделала этого в «мерседесе»!
Правота ее была настолько очевидной, что все трое, сидевшие в одиночестве в зале ожидания для привилегированных лиц лондонского аэропорта Хитроу, впали в истерический смех, который был даже более мучителен, чем слезы.
Венеция взглянула через проход частного реактивного самолета туда, где находилась Индия; поджав под себя ноги и с книгой в руках, она делала вид, что читает. Венеция не заметила, чтобы за последние полчаса та перевернула хоть страницу. Парис лежала, вытянувшись, через три сиденья позади Индии. Тонкая рука закинута на лицо так, что прикрывала глаза. Бортпроводник заботливо накрыл ее одеялом; она, казалось, спала, однако Венеция сомневалась в этом.
Венеция расправила свои одеревеневшие ноги. Она чувствовала именно утомленность, а не усталость. Слишком многое свалилось на ее бедную голову, слишком много мыслей, слишком много вопросов. Слишком большое чувство вины. Если бы только она приехала домой, когда Дженни попросила ее… Внезапно она направилась в дамскую туалетную комнату в задней части самолета.
Дверь слева была открыта, и она всмотрелась в компактное, роскошное, маленькое помещение, которое почти заполняла низкая кровать, покрытая мягким темно-коричневым шерстяным ковром. Приглушенное освещение, большое зеркало, рядом с кроватью кронштейн, который поддерживал телевизор, киноэкраны и музыкальный центр. Спальня Фитца МакБейна. Она бы могла лечь, здесь сейчас, если бы захотела. Кровать была здесь именно для отдыха. Венеция с удивлением подумала о человеке, которому принадлежала эта спальня на крыльях, богатом мужчине, владевшем дюжиной роскошных отелей, замком во Франции и фешенебельной квартирой на крыше небоскреба в самом современном и наиболее престижном здании Нью-Йорка. Самолет – вот его дом, говорил Морган. Он проводит большую часть своей жизни в переездах, вылетая с одного заседания на другое. Его отец владел двумя такими самолетами, абсолютно одинаковыми. Это ведь почти то же самое, вдруг подумала Венеция, вспоминая рассказ Моргана за обедом прошлым вечером, как если бы Фитц МакБейн все еще жил в автоприцепе, где он начинал. А теперь – роскошный летающий прицеп, какая же тут разница по существу? Фитц МакБейн все еще жил в техасской дыре…
Она вошла в крошечную ванную и пристально осмотрелась. Зеркала, хрустальные ручки на водопроводных кранах, бронзовые изразцы… все очень уместно… флакон одеколона от Лагерфельда, кремовые полотенца с монограммой владельца ярко-красного цвета. Трудно подобрать ключи к мужчине, который, когда Морган телефонировал ему в Гамбург, мгновенно предоставил свой личный самолет в распоряжение дочерей Дженни Хавен. Кроме того, он предложил двух здоровенных телохранителей, теперь сидящих в заднем конце самолета настолько сдержанно, насколько способны были на это двое очень больших молодых мужчин; когда же они прибудут в Лос-Анджелес, к ним присоединятся еще двое.
Фитц МакБейн продумал все мгновенно.
– Я сам заеду за девушками в Рим и Париж и доставлю их сразу же в Лондон, прямо в Хитроу, – сказал он Моргану. – Мы вытащим их прежде, чем начнется ажиотаж газетчиков. Но будут, конечно, хлопоты с репортерами, телевидением, ты знаешь. Все окажутся там, надеясь на сенсационные новости, связанные с дочерьми Дженни Хавен. А она ведь не зря держала их вдали от света рампы все эти годы. Она не захотела бы видеть их вовлеченными в шумиху, которая ожидает их у трапа самолета. Так что автомобиль с двумя дополнительными телохранителями не повредит, он будет ждать на шоссе, и я договорюсь, чтобы их доставили прямо с самолета в мой дом, в Бел-Айр-хаус. Их там никто не побеспокоит. А когда они устроятся, то сами смогут решить, что им делать.
Все это так типично для отца, подумал Морган после первого непродолжительного молчания, когда он услышал, что Дженни Хавен умерла, в следующий же момент он предусмотрел не только необходимость доставить всех трех девушек в Лос-Анджелес как можно скорее, но также сумел позаботиться об их уединении. Несмотря на свой внешне яркий жизненный стиль, Фитц МакБейн был человеком, всю жизнь искавшим уединенности.
Венеция рассматривала в освещенном зеркале свое бледное, покрытое пятнами лицо. Выглядела она ужасно, но это неважно. Она выключила свет и опять вернулась в спальню. Цифровые часы сбоку от кровати показывали время дня в Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Рио-де-Жанейро, Гонконге, Токио и Сиднее. Надо лишь только нажать кнопку… Десять часов утра в Лондоне и два часа прошедшей ночи в Калифорнии.
Венни свернулась на кровати, покрытой мягким коричневым ковром, взывая о сне.
Книга, в которую пристально всматривалась Индия в последний час, соскользнула на пол, издав глухой звук, но девушка вряд ли это заметила. Все, что она видела – это выражения лица Дженни. Дженни, улыбающаяся ей, ее голубые глаза, искрящиеся весельем; Дженни, говорящая по телефону, пробегающая левой рукой по своим густым белокурым волосам – такой хорошо знакомый нервный жест; Дженни, надменно смотрящаяся в зеркало, когда она, застегнув бриллианты вокруг шеи, прильнула к огромному белому лисьему меху шубки, наброшенной на стройные плечи, готовясь к ежегодной церемонии присуждения «Оскара»; Дженни, нежная и смеющаяся, лежащая на кровати, в то время как три ее малышки вскарабкались на нее, прося рассказать очередную сказку; Дженни, высокомерно требующая только лучшие номера-люкс в гостинице, так как «я заслужила это, черт побери»; Дженни, затаившая дыхание и влюбленно смотрящая широко открытыми глазами на нового мужчину… Всегда новый мужчина, не было ни одного постоянного… Бедная Дженни.
Может быть, подумала Индия, если бы мой отец был жив, она обрела бы постоянное счастье вместо временного наслаждения. Дженни любила его, она сама говорила ей об этом. И он любил ее. Это не было, как с отцом Парис, внезапно вспыхнувшей страстью. Не было и как с отцом Венеции – забавным флиртом с очень корректным мужчиной гораздо старше ее, обладателем крупного английского наследственного титула и обширных унаследованных земель, кем Дженни восхищалась, предвкушая, как увлечет его в пучины сексуальности, о существовании которой он и не подозревал и против чего, конечно, не мог устоять. Индия так никогда и не узнала, была ли история с гондолой выдумкой Дженни для того, чтобы придать дополнительную пикантность истории, но, зная Дженни, она держала бы пари, что это – правда. Дженни не обманула бы только ради шутки, вспоминая, как этот приличный, но страстный англичанин обладал ею в дико раскачивающейся гондоле на темных каналах Венеции. Ей нравилось его усиливающееся возбуждение, охватившее его едва ли не в открытую. Секс не являлся тем единственным, чем наслаждалась Дженни, когда влюблялась, тем не менее это краткое ощущение могло быть и было для нее образцом жизни. Дженни Хавен любила добиваться физической близости – некоторые выражались на этот счет более грубо – но до сих пор Индия была уверена, что Дженни любила ее отца.
Улыбка задрожала на лице девушки, когда она вспомнила Дженнины россказни, связанные с отцами, которые выдавались девочкам понемногу, с течением лет приукрашивавшиеся все большими деталями и подробностями по мере того, как дети становились старше, до тех пор, пока истории эти не стали семейными легендами. История отца Парис была страстной, Венеции – смешной, а моя, подумала Индия, романтической. Дженни оказалась ранена любовью к человеку, который в плавучем доме в Кашмире, погруженный в теплоту ее нежных рук, наблюдал тихий, усыпанный звездами рассвет над озером Шринагар… и она назвала свою дочь Индией. В это время закончились съемки кинофильма, который они создавали вместе, а любовная история продолжалась. Они наметили пожениться после того, как наконец-то утряслись все хлопоты с его разводом, но вскоре он погиб, утонул на натурных съемках в Сингапуре. Кто же подстраивает все эти нелепые катастрофы, которые изменяют так много в судьбах людей? Как знать, может быть, их любовь спасла бы Дженни от преждевременной смерти?..
Возможно, именно поэтому она так долго держала меня поблизости от себя, размышляла Индия. Не потому ли меня одну посылала она в школы в Штатах вместо Европы? В самые лучшие, конечно, в соответствии с ее убеждением, что образование – дело первостепенной важности в жизни. Первая школа – мисс Портер в Нью-Йорке, потом – Вассар, и всегда в постоянном контакте с Дженни. Индия никогда не чувствовала отсутствие заботы или недостаток любви просто из-за того, что их разделяли несколько тысяч миль. Дженни всегда находилась рядом, на другом конце телефонного провода, или мгновенно прилетала на первом же самолете в случае крайней необходимости, как, например, операции по поводу аппендицита или сломанной при ходьбе на лыжах коленной чашечки. «О, я действительно любила тебя, Дженни, – ошеломленно подумала Индия, – я любила тебя как мать, я восхищалась тобой как блестящей киноактрисой, а когда я достаточно повзрослела, чтобы понимать, я полюбила в тебе женщину, которой ты была».
Но не всегда легко было быть дочерью Дженни, и Индия попеременно то наслаждалась ее славой, то скрывалась от нее, особенно когда ходила на свидания с мальчиками, или в художественной школе. С мальчиками потому, что каждый из них знал – или думал, что знал – подлинную историю пути Дженни к славе, хотя даже Индия не была уверена в ее истинности. Но, ощущая нервозность, она осознавала, что мальчики невольно сравнивали и делали выводы, что она могла быть похожа на свою мать. Действительно, Дженни убежала из своего родного городка в Северной Каролине после победы в конкурсе певцов и чечеточников в местном пивном зале. С пятьюдесятью призовыми долларами в кармане она вскочила в автобус и направилась на Запад, в манящий яркими огнями Голливуд; в свои тринадцать лет она выглядела семнадцатилетней, высокая, белокурая, сексуальная и наивная. Наивная до тех пор, пока она не сразила этот город окончательно. Легенда о том, что ее соблазнил известный в прежние времена кинорежиссер, с кем она прожила три года в то время как он «руководил ее карьерой», утверждающая, что все это время он был для нее не более чем доброжелательным старым дядюшкой, была легендой, в истинности которой Индия сомневалась. Продвижение Дженни в возрасте от тринадцати до девятнадцати лет через руки более старших «звезд», прокладывающих ей путь к успеху… – сколько здесь преувеличений, а сколько реальности? Сама Дженни всегда смеялась над этими историями и распускала их как бы случайно. Но она никогда не отрицала их.
Так или иначе, мучительность пути Дженни заключалась не в сексуальной эксплуатации. Она всецело наслаждалась этим – или большей частью того, что случалось с ней и ее партнером; были, конечно, некоторые эпизоды, о которых она бы забыла, если б могла, но не знала как. Дженни Хавен была убеждена, что она прошла естественную школу или «правильную» подготовку, или, скорее, сбалансированную комбинацию того и другого. Она бы не схватила удачу, спокойно расхаживая по голливудским коридорам и полагаясь при этом исключительно на свой талант и внешность. Но чего она добилась, хотела знать Индия? Голливуд переполнен удивительно красивыми девушками, многие из них талантливы, а многие – нет. И кто возьмется предсказать, какая из них добьется успеха?
Не в этом ли простая причина того, что Дженни, которая не вышла замуж ни за одного из отцов своих дочерей, решила, что они должны быть воспитаны как леди? Миновало детство, и она удалила их недрогнувшей рукой от потенциальной испорченности Голливуда и репутации самой Дженни Хавен, как женщины нескромного поведения. Ее девочки должны воспитываться только в самых приличных местах, должны получить образование только в самых первоклассных школах, стать культурными, научиться искусству, музыке, литературе. Таланты, которые выявятся, будут поддержаны, и подходящий колледж должен усовершенствовать их на пути к успеху. Ведь каждая из ее девочек должна, конечно, что-то значить сама по себе. А их путь к успеху не будет усеян шипами унижений, пережитых их матерью. Они ведь ее дочери… Дженни не жалела денег, необходимых для их образования, она покупала им самые экстравагантные подарки, которые только встречала в Европе, и они останавливались в самых роскошных отелях. Но как только их образование закончилось, она сообщила им, что теперь они подготовлены к «жизни». Они никогда теперь не поднимутся по лестнице успеха тем путем, который прошла Дженни, невежественная, беззащитно молодая и отчаявшаяся, но, несмотря на это, они должны «проделать этот путь» каждая по-своему. Дженни сама заработала свои миллионы. Им предстоит сделать то же самое…
Индия вздохнула, с печалью вспомнив о бремени существования дочери Дженни Хавен – дочери с второстепенным талантом. Она оставила школу Вассар, чтобы прослушать курс истории искусств в Венеции – и буквально влюбилась в Италию. Наступили идиллические дни в художественной школе во Флоренции, где она научилась довольно мило писать акварелью, а также поняла, что не так одарена, чтобы преуспеть на уровне матери.
Индия взглянула на свою сестру Парис, беспокойно спящую на сиденье сзади. Дженни ошибалась, предполагая, что все они унаследуют ее амбиции и побуждения. Только Парис имела их. Парис нуждалась в успехе, она сгорала ради него, и Индию всегда мучило чувство, что Парис готова сделать почти все, чтобы достичь его. А Венеция? Молодая Дженни Хавен, с тем же опьяняющим сочетанием наивности и сексуальности, так что Индия не была даже уверена в том, сознает ли это сама Венеция.
А что сказать обо мне? Индия безучастно посмотрела через иллюминатор на гряду облаков, становящихся серыми, когда самолет влетел в темноту. И чего я хочу от жизни? Покорно доверяюсь судьбе и думаю, что счастлива… Я была бы счастливой, если бы Фабрицио был свободным. Была бы?.. Стань же, наконец, реалистичной, Индия, говорила она себе с непривычной горечью. Фабрицио никогда не оставит Маризу, что бы он ни испытывал к тебе. А что он все-таки испытывает к тебе? Это был вопрос, которого она часто избегала раньше. Она растеряла всех поклонников с тех пор, как встретила Фабрицио. Да она даже и не была заинтересована в ком-либо до прошлой ночи и Альдо Монтефьоре. Она вспомнила его руки на руле автомобиля, широкие, сильные руки с черными шелковистыми волосами, его силуэт в свете уличных огней и его забавные темные глаза, жалобно заглядывающие в ее лицо. Дженни понравился бы Альдо. Ох, какая разница, устало подумала Индия, граф ди Монтефьоре искал богатую жену, а ей, что же, так и суждено пройти по жизни как «другая женщина»?
Слезы опять покатились по ее щекам и закапали на красивый, алого цвета свитер от Джиноккьетти, который она надела прошлым вечером на вечеринку. После первого телефонного звонка и оцепенелости получасового одиночества, когда она оказалась неспособной даже пошевелиться, она все-таки позвонила Фабрицио, и он немедленно приехал. А потом телефон уже не замолкал, раздавая инструкции и договоренности. Все это уже не имело ровным счетом никакого значения, и не было времени подумать о подходящей одежде, поэтому она прибыла сюда, на похороны своей матери, одетая в алое. Ох, Дженни, Дженни, молчаливо плакала она, ты так много ждала от меня, дочери единственного мужчины, которого ты по-настоящему любила. Но во мне нет ничего выдающегося, и я не хотела того, чего хотела ты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42