Отмена скачек сейчас, на этой последней стадии, когда дело с ними на мази, приведет к тому, что придется отправить массу сообщений всем и каждому о ненадежном положении компании, а что может лучше урагана разрушить до основания ветхую лачугу?
Тобиас Толлрайт внимательнейшим образом взглянул на меня:
— Вам надо будет объяснить все это комиссии.
— Пусть лучше она... ну, эта ваша ангел-хранитель банкротов, сама им скажет.
Взгляд Тобиаса прошелся по моим волосам и запачканным красками брюкам. По его лицу я понял, о чем он подумал. Он подумал, что у скачек будет больше шансов, если отстаивать их будет более респектабельный с виду человек.
— Сумейте убедить ее, — сказал Тобиас, мимолетно улыбнувшись. — Меня вы убедили. — Он сделал паузу. — Между прочим, среди имущества пивоваренного завода есть скаковая лошадь. Надо, однако, сказать, что и здесь не вполне ясно, принадлежит ли она заводу или сэру Айвэну лично. Хорошо, если бы вы выяснили это.
— Я?
— Вы вправе полностью контролировать положение дел сэра Айвэна и несете общую и полную ответственность за все. Ваши исчерпывающие права доверенного лица не оставляют на этот счет никаких сомнений.
— Ах, вот как!
— Сэр Айвэн полностью доверяет вам.
— Несмотря на мой внешний вид?
— Вообще-то... — Тобиас вдруг широко улыбнулся. — Раз уж вы сами заговорили об этом, то да.
— Я художник, — объяснил я Тобиасу Толлрайту, — оттого и вид у меня такой. Люди свободных профессий редко надевают смокинги.
— Пожалуй.
Я выпил вторую чашку чаю и, разморенный ею, спросил:
— Не знаете ли вы случайно клички лошади? «Куда бы ты спрятал лошадь, Александр?» Спрятать лошадь? О Боже!
— Гольден-Мальт — сказал Тобиас.
Вчера утром еще, подумал я, чувствуя, как мной овладевает уныние, вчера утром я вел мирную — пусть даже кому-то она и казалась эксцентричной — жизнь «хроникера» столь же эксцентричной страсти попадать в цель на протяжении фарлонга или двухмаленьким мячиком, мягко стукающимся о травяной газон и ныряющим в крохотную лунку. Сегодня эта мирная жизнь обернулась другой стороной: ограблением, ноющим от боли телом, крахом пивоваренного завода отчима и тем, что он переложил на мои плечи все возрастающие хлопоты.
Айвэн, насколько я понял, хотел, чтобы я спрятал его скаковую лошадь на случай банкротства пивоваренного завода, и дал мне законное право совершить незаконное деяние.
— О чем вы задумались? — спросил Тобиас.
— Э-э-э... Как выплатить жалованье работникам пивоваренного завода за эту неделю.
Тобиас вздохнул.
— У вас есть возможность сократить расходы до самых важных.
— Банк мог бы что-нибудь отстегнуть?
— Нет. Сказали — больше ни пенни.
— Может, мне взять да поклониться им в ножки?
— Может, — сочувственно сказал Тобиас. Сегодня среда, подумал я, вторая половина дня.
Платежный день на пивоваренном заводе, как и на большинстве предприятий, — пятница. Из офиса Тобиаса я по телефону договорился о профессиональных услугах мадам посредницы, а также о своем визите в банк следующим утром.
Тобиаса я спросил, сколько необходимо денег, чтобы удержать корабль на плаву, пока кредиторы смогут начать операции по его спасению — если, конечно, захотят, — и Тобиас любезно, сославшись на книгу счетов «Кинг Альфред'с Бревери», назвал сумму, которая показалась мне вполне достаточной, чтобы у Айвэна случился новый сердечный приступ.
— Вам остается только сделать все, что в ваших силах, — и ваша совесть будет чиста, — заметил Тобиас, возясь с очередной зубочисткой. — Вы ведь нисколько не виноваты в том, что пивоваренный завод оказался в такой трудной ситуации. Но, кажется, вас втянули в это дело по рукоять. От этой по-свойски сказанной фразы я чуть не вздрогнул, однако заставил себя улыбнуться. «По рукоять». Вот именно. Последние пять лет я в известном смысле все время был «по рукоять» в опасности. Пять лет понадобилось, чтобы эти вчерашние ублюдки добрались до двери моей хижины.
— Да, кстати, — сказал я, — насчет этой скаковой лошади. Так кому же все-таки она принадлежит?
Тобиас нахмурился:
— Вам надо спросить об этом у сэра Айвэна. В списках имущества завода Гольден-Мальта нет. Ежегодных заявок на переоценку не поступало, как если бы это было офисное оборудование, но завод платил за тренинг и защищал эти выплаты от налогообложения как расходы на рекламу. Я уже говорил и повторю еще раз: вам надо разобраться с этим самому.
В течение следующего часа он просмотрел со мною вместе счета за последний год — статью за статьей. Из объяснений Тобиаса я понял, что если бы не вероломство финансового директора — сотрудника пивоваренного завода, отвечающего за оборот наличности, производство пива было бы таким же прибыльным, каким было всегда.
— Самое лучшее достояние завода — главный пивовар, — сказал Тобиас. — Не потеряйте его.
— Я ничего не смыслю в пивоварении, — беспомощно сказал я.
— От вас это и не требуется. Вы верховный стратег. Просто я как постороннее лицо даю вам добрый совет. И могу сказать, что пивоваренный завод — это участник рынка, ощутимо оживившийся с тех пор, как к делу приступил этот замечательный мастер своего дела.
— Благодарю вас. — Вы выглядите очень устало, — сказал Тобиас.
— Я никогда не был силен в расчетах.
— Не волнуйтесь. Вы все делаете правильно.
Он положил передо мной бумаги, которые я должен был подписать. Я внимательно прочел их, стараясь во все вникнуть как можно глубже, но во многом доверился Тобиасу Толлрайту. Вот так же, вне всякого сомнения, Айвэн доверял своему финансовому директору.
— Желаю вам удачи в ваших завтрашних переговорах с банком, — сказал Тобиас, сложив подписанные бумаги вместе и обсасывая свою очередную зубочистку. — Не позволяйте им схватить себя за горло.
А схватят, так не они первые, подумал я и спросил:
— Вы пойдете туда со мной? Он покачал головой:
— Это ваша обязанность, не моя. Могу лишь еще раз пожелать вам удачи.
— У меня к вам еще один вопрос... — сказал я.
— Да.
— Как удобней добраться отсюда до Ламборна, если не на машине?
— На такси.
— Это дорого.
— Ах, — всполошился он, — я и не подумал. Автобусом до Ньюбери, а оттуда автобусом до самого Ламборна. — Он запросил расписание движения автобусов из приемной. — Автобус из Ньюбери до Ламборна отправляется в пять сорок пять.
— Спасибо.
— Вам бы не помешало обратиться в амбулаторное отделение Королевского Беркширского госпиталя, — напоследок, уже прощаясь со мной, сказал Тобиас.
* * *
Ни в какой госпиталь я не пошел, а вместо этого поспешил на автобус до Ньюбери. Приехав туда, я еще успел купить себе джинсы на деньги, полученные от матери, и переоделся в туалете на автобусной станции. Благодаря этому я прибыл в Ламборн в несколько более приличном виде. Впрочем, в Ламборн я предпочел бы вообще не приезжать, независимо от своего внешнего вида.
Подготовкой лошадей отчима, а также лошадей моего дяди Роберта занималась в Ламборне молодая женщина по имени Эмили-Джейн Кокс.
Увидев меня, она спросила:
— Какого черта тебе здесь надо?
— Ищу приюта.
— Ненавижу тебя.
В действительности она не испытывала ко мне ненависти. Ее ненависть была, во всяком случае, не сильнее, чем мои чувства к ней, которые можно было бы в худшем случае назвать вожделением, а в лучшем — преклонением рыцаря Круглого стола перед своей дамой. Ладно бы еще ненависть или любовь — мы вплотную подошли к той черте, за которой начинается равнодушие и безразличие друг к другу.
Я шел сюда от автобусной станции, буквально волоча ноги. Когда я появился, Эмили как раз заканчивала вечерний обход коней, проверяя состояние каждой из пятидесяти лошадей, вверенных ее попечению.
Завистники злословили, что она унаследовала свои конюшни и процветающий бизнес от знаменитого отца, но собственное умение Эмили позволило ей успешно продолжить дело, и тренинг лошадей, становившихся победителями скачек, охотнее всего доверяли именно Эмили-Джейн Кокс.
Эмили любила жизнь, любила лошадей и конный спорт, была уважаема знатоками дела и преуспевала. А когда-то она любила еще и Александра Кинлоха, но не захотела пожертвовать карьерой ради уединенной жизни на голой, холодной горе.
— Если ты любишь меня, — говорила она Александру Кинлоху, — живи в Ламборне.
И я прожил с ней в Ламборне почти шесть месяцев и за все это время не написал ни одной хорошей картины.
— Ничего, — утешала она меня поначалу, — женись на мне, и все будет хорошо.
Я женился на ней и через некоторое время ушел от нее. Эмили никогда не называлась моим именем, а стала просто миссис Кокс.
И вот теперь я снова здесь, и Эмили снова спрашивает меня:
— Нет, все-таки — что ты делаешь здесь?
— У Айвэна был сердечный приступ. Эмили нахмурилась:
— Да, я читала об этом в газетах. Но он уже поправился, разве не так? Я звонила туда, и твоя мать сказала мне, что оснований для беспокойства больше нет.
— Он все еще нездоров и просил меня присмотреть за его лошадьми.
— Тебя? Присмотреть за ними? — удивилась Эмили. — Ты же в этом ничего не смыслишь.
— Он только сказал...
Она пожала плечами и перебила меня:
— Ну, тогда все в порядке, и ты можешь быть спокоен.
Отвернувшись от меня, она пошла к двери, возле которой кто-то из конюхов поставил ведро воды. У Эмили были темные волосы, подстриженные так, что охватывали ее голову, как шапка. Женщины с такой фигурой, как у Эмили, лучше смотрятся в брюках. Мы с ней родились в одном городе и чуть ли не в один и тот же день. И в двадцать три года без колебаний вступили в брак. Она всегда оживленно, с энтузиазмом говорила, что с годами усиливается чувство ответственности и стремление к успеху. Я, влюбленный, восхищался ее неиссякаемой энергией, но эта энергия поглощала и подавляла мою собственную. Даже если бы я до сих пор любил Эмили, то все равно не смог бы смириться с присущей ей привычкой командовать. Мы ссорились бы, если бы я остался с ней, и враждовали бы, если бы я когда-либо попытался вернуться. Для нас лучше всего было сохранять нейтралитет и не соперничать. С тех пор, как я ушел от нее, мы встречались всего четыре раза, но не в Ламборне. И никогда не оставались наедине друг с другом.
Айвэн держал в конюшне у Эмили трех лошадей. Эмили показала мне двух ничем не примечательных гнедых и одну — светлую, яркую гнедую. Это и был Гольден-Мальт. Его броская «внешность» немного встревожила меня. Белые носки на передних ногах и яркое белое пятно под ноздрями — большой плюс для рекламы пива. Но не так-то просто упрятать такую лошадку, чтобы никто ее не нашел.
— Он заявлен на «Золотой кубок короля Альфреда», — с гордостью сказала Эмили, похлопав Гольден-Мальта по лоснящейся шее. — Айвэн хочет выиграть скачки, которые сам же и спонсирует.
— А выиграет?
— Выиграет? — Эмили скривила губы. — Это не просто скачки. Гольден-Мальт будет участвовать в них ради того, чтобы его ценность стала еще выше. Он не может опозорить самого себя. Ставки выше этой — нет.
— Я уверен, он оправдает возлагаемые на него надежды, — рассеянно отозвался я.
— Что у тебя с глазом?
— Кое-кто напал на меня. Она еле удержалась от смеха.
— Хочешь чего-нибудь выпить?
— Хорошая мысль.
Я вошел следом за Эмили в ее дом. Мы прошли кухню, которая была одновременно и жилой комнатой, потом — превосходно обставленный офис и вошли в большую гостиную, где Эмили принимала владельцев лошадей и, как мне показалось, возвращающихся после долгого отсутствия мужей.
— Как раньше — «Кампари»? — спросила она, готовая взять поднос, на котором стояли бутылки и стаканы.
— Все, что угодно.
— Добавить немного льда?
— Не утруждай себя, — сказал я, но она все же вышла на кухню.
Я прошелся по комнате. Ничто здесь за прошедшие годы не изменилось. Все те же обитые клетчатой шерстяной материей диваны и темные дубовые столы. Я остановился перед висевшей на стене картиной. Откуда-то слева налетает порывами ветер, серебристая полоска моря на заднем плане, гонимые ветром, несутся вдаль серые облака. Двое игроков в гольф, упрямо подставляя лица ветру, неутомимо — и неукротимо — тянут за собой тележки с клюшками для игры. А на переднем плане, где длинные, сухие стебли травы вот-вот сорвет и унесет ветром, лежит маленький белый мячик, еще невидимый игрокам.
Я подарил эту картину Эмили как своего рода предложение о перемирии. Это была одна из моих первых картин, написанных в хижине после ухода из Ламборна. В эту минуту во мне с прежней остротой пробудились те чувства, которые я испытывал, когда наносил на холст краску, чувство вины и радость от того, что обрел свободу.
— Один из моих клиентов, — услышал я за спиной у себя голос Эмили, — приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: «Это Александр, я угадал?»
Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.
— Там есть твоя роспись, — сказала она. — «Александр» — и только.
Я кивнул:
— Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.
— И больше ничего?
— Хватит и этого. Слово «Александр» достаточно длинное.
— Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.
— А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:
— Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное — не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.
«Ого!» — подумал я и снова спросил:
— Как его имя? Постарайся вспомнить.
— Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? — Она подошла к подносу с бутылками и налила «Кампари» и содовой в стакан со льдом. — Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей — тоже.
— Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.
— Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы — вот здесь, на переднем плане.
— Он сказал тебе, почему?
— Нет. — Эмили наморщила лоб. — Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.
Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.
— Этот искусствовед или кто он там, — сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, — говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.
У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.
— Ты не согласен с ним? — спросила Эмили.
— Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.
— А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. — Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи — в чьих-то глазах все это непростительный грех.
— Похоже, тебя это не волнует.
— Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж — это лучше, чем ничего.
— Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.
— Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.
— В самом деле, — Эмили встала с дивана и подошла к картине, — с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки — на желтых?
— Не приставай. Зачем тебе это?
— Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.
У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.
— Ну, хорошо, слушай, — сказал я. — Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.
— Не делай из меня дурочку.
— Да нет же, — заверил я Эмили. — Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. — Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. — Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34