Доктор Кейт Роббистон в знак уважения ко мне привстал и, смерив меня острым взглядом, задал мне еще более острый вопрос:
— Какие анальгетики вы принимаете?
— Аспирин.
Я купил его в аптеке на вокзале Юстон.
— Угу. — Усмешка. — У вас аллергия к другим лекарствам?
— Не думаю. Пожалуй, нет.
— Тогда попробуйте вот это. — Он извлек маленький пакетик из внутреннего кармана своего пиджака и протянул мне. Я с благодарностью принял предложенное мне средство.
Айвэн, озадаченный, спросил, что происходит.
Доктор Роббистон, приготовив стетоскоп и аппарат для измерения кровяного давления, скороговоркой произнес:
— Как зовут вашего пасынка?
— Александр Кинлох, — сказал я.
— Каждое движение причиняет Александру боль.
— Что?
— А вы не заметили этого? Нет, вижу, что нет. — И, обращаясь ко мне: — Анестезиология, помимо общей терапии, — моя специальность. Боли не скроешь. Это невозможно. Если вы не принимаете медикаментов, можно применить органические средства. Автомобильная авария?
Весело подмигнув, я ответил:
— Четверо головорезов.
— Правда? — Он оживился, и в глазах у него загорелся неподдельный интерес. — Не повезло вам.
— О чем вы говорите? — спросил Айвэн. Покачав головой, я дал понять доктору Роббистону, что лучше на этот вопрос не отвечать, и доктор принялся осматривать и выслушивать своего пациента, без излишней суеты и не комментируя моего состояния.
— Все в порядке, Айвэн, — ободряюще произнес доктор, быстро убирая свои инструменты. — Сердце работает, как часы, как у ребенка. Но напрягаться не надо. Начните с небольших прогулок вокруг дома. Можете воспользоваться при этом помощью своего крепкого пасынка. Как ваша дорогая супруга?
— Она в своей гостиной, — сказал я.
— Замечательно. — Он ушел так же стремительно, как и появился. — Я заскочу к ней, Айвэн. На пути к выходу он метнул в меня быструю улыбку.
Я снова сел напротив отчима и проглотил одну из таблеток, которые дал мне доктор Роббистон. Со своим диагнозом он попал точно в яблочко. Полученные удары давали знать о себе.
— Он действительно хороший врач, — сказал мне Айвэн, как бы оправдываясь или защищая доктора Роббистона от моих возможных нападок.
— Превосходный, — согласился я. — С чего бы вам сомневаться в нем?
— Он всегда очень спешит. Пэтси хочет, чтобы я сменил врача... — Айвэн нерешительно поежился. Казалось, лишь тень осталась от его прежней решимости.
— Зачем вам менять врача? — спросил я. — Он хочет, чтобы вы поправились, и сам приходит к вам на дом. В наши дни это такая редкость.
Айвэн нахмурился:
— Пэтси говорит, он слишком тороплив.
— Не каждый думает и двигается с одинаковой скоростью, — примирительным тоном сказал я.
Айвэн взял салфетку из плоской коробочки, стоявшей на столе возле него, и высморкался, а потом осторожно опустил салфетку в корзину для бумажного мусора. Он был, как всегда, точен и аккуратен.
— Если ты что-нибудь прячешь, то куда? — спросил Айвэн.
Кажется, я замигал от удивления.
— Так куда же? — спросил он еще раз, как бы помогая мне припомнить правильный ответ.
— Ну... это зависит от того, что надо спрятать.
— Что-то ценное.
— А какого размера?
Он не дал мне прямого ответа, но сказал нечто, чуть более необычное, чем все то, что говорил мне когда-либо с тех пор, как я знаю его.
— У тебя изворотливый ум, Александр. Назови мне надежное, безопасное место, где ты спрятал бы что-то ценное для тебя.
Так. Надежное, безопасное.
— Хм, а кто будет искать то, что надо спрятать? — спросил я.
— Все. После моей смерти.
— Вы не умираете.
— Все мы смертны.
— Это очень непростое дело — сказать кому-то, где спрятать нечто ценное, чтобы оно не пропало навсегда.
Айвэн улыбнулся.
— Вы говорите о вашем завещании? — спросил я.
— Я не сказал тебе, о чем мы говорим. Пока не сказал. Твой дядя Роберт говорит, что ты знаешь, как прятать вещи.
От этих слов у меня перехватило дыхание. Как они могли? Эти двое благонамеренных мужчин сказали где-то что-то кому-то, из-за чего меня избили и сбросили со скалы. Меня — племянника одного и пасынка другого из них... Я весь превратился в неодолимую боль в этой благопристойной, мирной комнате и вынужден был признать, что при всей их житейской опытности они не имели реального представления об истинных глубинах алчности и жестокости существ, известных под названием homo sapiens.
— Айвэн, — сказал я, — положите что бы то ни было в подвал банка и пошлите соответствующую письменную инструкцию своему адвокату.
Он покачал головой.
Только не давай мне ничего прятать, думал я, ради Бога, не давай. Оставь меня в покое. Я не привык ничего прятать.
— Допустим, это лошадь, — сказал Айвэн. Мне оставалось лишь вытаращить на него глаза.
— Лошадь ты в подвале банка не спрячешь, — продолжал он.
— Какую лошадь?
Он не сказал какую. Он спросил:
— Где бы ты спрятал лошадь?
— Скаковую?
— Разумеется.
— Ну... — в скаковой конюшне.
— А не в каком-нибудь незаметном сарайчике где-нибудь у черта на куличках?
— Конечно, нет. Лошадей надо кормить. Регулярные посещения такого сарайчика послужат сигналом, что там спрятано что-то важное.
— Неужели ты веришь, что можно спрятать что-то на виду у всех и так спрятать, что никто не поймет, что именно спрятано?
— Вся закавыка в том, — сказал я, — что в конце концов кто-то поймет, что он видит перед собой. Кто-то распознает редкую печать на конверте. Кто-то распознает настоящие жемчужины, когда высохнут ягоды омелы.
— Но ты, однако, держал бы скаковую лошадь среди других?
— И часто перемещал бы ее с одного места на другое, — сказал я.
— А препятствия, которые ты при этом встретил бы?
— Препятствие заключается в том, что лошадь не может участвовать в скачках без обнаружения ее местонахождения. Разве что вы окажетесь таким плутом, который всех обманет, а это не похоже на вас, Айвэн. — И на том спасибо, Александр. — В его голосе слышалась суховатая ирония.
— А если эта лошадь не будет участвовать в скачках, — продолжал я, — она утратит свою ценность и в конце концов ее незачем будет прятать и скрывать.
Айвэн вздохнул.
— А еще какие препятствия? — спросил он.
— Лошади так же узнаваемы, как и люди. У них у каждой свое лицо.
— И ноги...
После небольшой паузы я сказал:
— Вы хотите, чтобы я спрятал лошадь? И подумал: «На кой черт я сказал это?»
— А ты мог бы?
— Если у вас есть для этого серьезные основания.
— За деньги?
— На покрытие расходов.
— Ради чего?
— Вы хотите знать, ради чего бы я сделал это? — спросил я.
Он кивнул.
— Ради интереса, — почти уныло произнес я, хотя на самом деле пошел бы на это, чтобы облегчить его депрессию, вызванную не столько болезнью, сколько какими-то другими обстоятельствами. Я сделал бы это ради того, чтобы успокоить мать.
— А что, если бы я попросил тебя найти лошадь? — сказал Айвэн.
Темнит он, играет в какие-то игры, подумал я.
— Думаю, я постарался бы сделать это, — сказал я.
На столе у самого локтя Айвэна зазвонил телефон, но Айвэн лишь апатично взглянул на него и даже пальцем не шевельнул, чтобы поднять трубку. Он дождался, пока звонки прекратятся, не скрыл своей досады, когда на пороге появилась моя мать и сказала ему, что звонят с пивоваренного завода.
— Я нездоров и просил их не беспокоить меня.
— Это Тобиас Толлрайт, дорогой. Он сказал, что у него важное сообщение для тебя.
— Нет. Нет.
— Прошу тебя, Айвэн. Он, кажется, чем-то очень взволнован.
— Я не желаю говорить с ним, — устало сказал Айвэн. — Пусть Александр возьмет трубку.
И мне, и матери такое предложение показалось бессмысленным, но если уж Айвэну что-нибудь взбрело в голову, его трудно сдвинуть с места. В конце концов я взял трубку и объяснил Толлрайту, с кем он говорит.
— Но мне необходимо говорить лично с сэром Айвэном, — произнес мне в ответ настойчивый голос. — Вы просто не поймете, в чем дело.
— Конечно, — согласился я, — но если вы объясните мне все как следует, я передам ему наш разговор, чтобы он вам ответил.
— Это нелепо.
— Да, но... но все-таки говорите.
— Вы знаете, кто я? — спросил меня голос в трубке.
— Нет. Но это меня не пугает.
— Я Тобиас Толлрайт, из аудиторской фирмы. Мы проверяем счета пивоваренного завода «Кинг Альфред».
— В добрый час, — сказал я.
— Мы установили некоторые несоответствия... Сэр Айвэн — председатель правления и шеф дирекции, а также крупнейший акционер... Было бы неэтично с моей стороны говорить с вами, а не с ним лично. — М-м-м... — сказал я. — Понимаю. Может, вам лучше написать ему.
— Видите ли, это дело неотложное. Напомните ему, что незаконно для общества с ограниченной ответственностью торговать, когда оно несостоятельно, и я боюсь... Я в самом деле боюсь, что могут быть приняты немедленные меры, и тут необходимы полномочия, которыми обладает только сэр Айвэн.
— Хорошо, мистер Толлрайт, подождите, пока я объясню ему это.
— В чем дело? — с беспокойством спросила мать. Айвэн ни о чем не спрашивал, но выглядел вконец измученным.
Он все знал.
— Речь идет о документах, подписать которые можете только вы, — сказал я ему.
Айвэн замотал головой.
— Может ли какая-нибудь из ваших неотложных мер подождать день-другой? — снова обратился я к Толлрайту.
— Я должен обсудить это с сэром Айвэном. Но возможно, что да.
— Что, если он даст мне право действовать от его имени в этом деле? Обмана не получится?
Толлрайт помедлил с ответом. Мое предложение могло быть вполне правомерным, но ему оно не понравилось.
— Мистер Айвэн находится пока еще на ранней стадии выздоровления, — сказал я Толлрайту.
Я не мог прямо сказать ему в присутствии Айвэна, что слишком сильное волнение может оказаться губительно, но, кажется, мозги мистера Тобиаса зашевелились быстрее. Уже без прежних возражений он пожелал узнать, как скоро можно увидеться со мной. — Может, завтра? — предложил я.
— Сегодня во второй половине дня, — решительным тоном выдвинул он встречное предложение. — Приходите в наш главный офис в Рединге. — Он назвал мне адрес. — Дело очень срочное.
— Архисрочное?
Толлрайт откашлялся и повторил это слово так, словно раньше никогда не произносил его:
— Вот именно... ультра.
— Прошу вас, подождите немного, хорошо? — Я опустил трубку и заговорил со своим отчимом, которого тяготила моя беседа с Толлраитом и необходимость выслушивать и — тем более — что-то отвечать мне. — Я могу подписать необходимые бумаги, если вы предоставите мне соответствующие полномочия. Это действительно то, чего вы хотите? Я имел в виду, что вы должны будете доверить мне очень многое.
— Я доверяю тебе, — устало сказал Айвэн.
— Но это должно быть... полное доверие. Он лишь всплеснул в ответ руками.
— Мистер Толлрайт, — сказал я в трубку телефона, — я постараюсь увидеться с вами как можно быстрее.
— Хорошо.
Положив телефонную трубку, я сказал Айвэну, что такое доверие неблагоразумно. Он слабо улыбнулся:
— Твой дядя Роберт говорил мне, что тебе я могу доверить свою жизнь.
— Вы уже более или менее сделали это. — Я решил одним выстрелом убить двух зайцев. — Когда он сказал вам это?
— Несколько дней назад. Он сам скажет тебе то же самое. А кто еще слышал слова дяди Роберта? «Александр умеет прятать...» Черт побери!
— Айвэн, — сказал я, — надо, чтобы документ о предоставлении мне прав доверенного лица был подписан и заверен в присутствии адвоката.
— Позвони Оливеру Грантчестеру. Я поговорю с ним.
Он, однако, не был вполне откровенен со своим адвокатом. Сказал ему только, что хотел бы составить документ о предоставлении прав доверенному лицу, но не сказал, с какой целью. Хотя, подчеркнул Айвэн, дело это крайне срочное, а он до сих пор чувствует себя плохо, и спросил, не будет ли Оливер столь любезен и не приедет ли к нему домой, чтобы сразу все уладить.
Оливер Грантчестер, кажется, легко согласился немедленно выполнить эту просьбу, но уныние Айвэна тем не менее усилилось. С чего бы это, думал я, столь хорошо известный пивоваренный завод, как «Кинг Альфред», попал в трудное финансовое положение? Но лишних вопросов Айвэну я не задавал.
Пивоваренный завод «Кинг Альфред'с Бревери», расположенный вблизи Вонтиджа, старинного города, где родился великий король, поставлял главным образом в Южную Англию и в половину Центральной «Кинг Альфред'с Голд» (превосходное светлое пиво) и «Кинг Альфред'с Бронз» (пиво с горьковатым привкусом). И вся эта продукция обильным пенистым потоком протекала через благодарные глотки потребителей.
В свое время Айвэн подробно знакомил меня со своим заводом. Это были королевство и корона, от которых я отказался. Он предлагал мне их снова и снова и не мог понять, почему я всякий раз предпочитаю вернуться обратно в горы. Телефонный разговор закончился. Айвэн удовлетворенно улыбнулся, когда в двери, ведущей в смежную спальню, появился худощавый человек в короткой белой куртке из хлопка и почтительно доложил, что порядок наведен. Подобострастный Вильфред, предположил я.
Снаружи, в коридоре, заскулил пылесос. От этого шума Айвэн страдальчески скривился. Вильфред выскочил в коридор. Пылесос умолк, и обиженный женский голос произнес:
— Все это очень хорошо, но я должна сделать свою работу, вы сами это прекрасно понимаете.
— Ах, дорогой, — сказала мать и вышла из комнаты, но лишь подлила масла в огонь.
— Я не вынесу этого, — сказал Айвэн.
Он встал и, пошатнувшись, смахнул со стола коробку с салфетками. Я наклонился и поднял ее с пола, заметив, что на нижней стороне коробки записан ряд цифр, в которых я узнал номер телефона Самого в Шотландии.
Перехватив мой взгляд, направленный на эти цифры, Айвэн сказал:
— Возле телефона есть карандаш, но новая прислуга то и дело перекладывает мою записную книжку с места на место. Это просто бесит меня. Вот и приходится пользоваться коробкой для салфеток.
— Почему бы вам не сказать прислуге, чтобы она не трогала вашей записной книжки?
— Да, пожалуй, надо сказать. Скажу.
Я протянул Айвэну руку, чтобы помочь ему тверже держаться на ногах. Он не отказался от моей помощи.
— Надо бы отдохнуть до прихода Оливера, — сказал Айвэн, и я проводил его до постели.
Айвэн улегся прямо на покрывало, не сняв с себя халата и даже не сбросив шлепанцев, и закрыл глаза.
Я вернулся в кабинет и с облегчением уселся в кресло. Таблетка доктора Роббистона по крайней мере смягчила постоянные вспышки острой боли в мышцах. Осталась только общая ноющая боль во всем теле и жжение вокруг левого глаза. Думай о чем-нибудь другом, сказал я себе. О том, как скрыть банкротство...
Я художник, черт побери! Не мировая величина, но и не какой-нибудь ремесленник. Я должен научиться говорить «нет».
Вернулась моя мать. Пылесос хранил молчание. Мать села в кресло и сказала:
— Теперь ты видишь? Я кивнул:
— Да, я вижу человека, который любит тебя.
— Не в этом дело...
— В этом. Он знает, что его завод в трудном положении, может быть, на грани краха. А этот завод — опора его жизни. Может, из-за этого у него и был сердечный приступ. Он чувствует, что теряет престиж, и думает, наверное, что обманывает твои надежды, падает в твоих глазах. Это невыносимо для него. — Я сделал паузу. — Он сказал мне, чтобы я заботился о тебе.
Мать изумленно смотрела на меня.
— Но я могла бы жить с ним и в бедности и утешать его, — сказала она.
— Ты должна сказать ему об этом.
— Но...
— Я знаю, ты не любишь вкладывать чувства в слова, но теперь ты должна будешь сделать это.
— Может быть...
— Нет, — сказал я. — Именно сейчас. Сию минуту. Он так говорит о своей смерти, как будто она для него прибежище! Он дважды сказал мне, чтобы я заботился о тебе. Я буду заботиться о тебе, но если это не то, чего ты хочешь, иди к нему и обними его. Я думаю, он мучается от стыда из-за краха завода. Он хороший человек и нуждается в утешении и спасении.
— Я не могу...
— Иди и скажи ему, что любишь его, — сказал я. Мать бросила на меня растерянный взгляд и нетвердой походкой пошла в спальню Айвэна.
Мной овладела апатия, я ждал следующего удара судьбы и хотел, чтобы все, что произойдет в этот день, было подобно тому, что происходит в игре в гольф. Гольф мирное и благопристойное занятие, однако подвергающее серьезному испытанию вашу честность. Я изображал на своих картинах страсти гольфа, его сущность и открыл для себя, что это был прежде всего конфликт моей души. Если бы я малевал миленькие сценки без ощущения внутренней напряженности, не пропускал их через собственное сознание, вполне вероятно, мне не удалось бы продать ни одной из своих картин. Те, кто их покупал, были игроками в гольф, и они покупали картины за отображенную в них сущность борьбы.
Все четыре законченных полотна, украденных из моей хижины, изображали игру на больших площадках на Пеббл-Бич, в Калифорнии и были для меня не только овеществленным затраченным на них временем и будущим доходом, но также и неотъемлемой составной частью душевной боли, которую я не мог выразить иначе или вообще как-то объяснить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34