Но я не хочу. – Густо обведенные сиреневым глаза актрисы засияли восторгом и ужасом, плотное обильное тело заколыхалось. – Можно мне с вами? Я бы с вами полетела. – Она приложила руки к груди, застолье засмеялось, своей непосредственностью актриса невольно расшевелила всех. И только мессия загадочно-вежливо улыбался. – Но как все это случается? Можно чуть пошире?..»
«Двенадцать суток голодаю, так? Так… очищаю себя от скверны, от всего этого страдания, – Егоров окинул рукою стол, – потом слышу зов Космоса. Виски стискивает страшная боль, я чувствую, как тело мое холодеет и всякая кость становится пустой и невесомой. Я сажусь за стол, потолок расступается, и к голове моей, вот сюда, – он ткнул пальцем в тщательно выскобленную макушку, – протягиваются цветные пунктирные линии. Это поступает информация, так? Так… И я, не обдумывая, лихорадочно записываю, что диктует Космос, не отходя от стола, шесть дней, лишь меняя карандаши и бумагу. Это идут ко мне глубинные, никому не ведомые знания Вселенной, и за неделю я открываю столько тайн, что иному таланту не хватит и всей жизни…» – «И вы не спите? Это же так утомительно. С ума сойти…» – «И не ем. Это исключено. Закрываю глаза и так, давая отдых рукам, сижу часа два. Ведь сам я в это время лечу, оставив самого себя за столом. За столом лишь моя оболочка, но духовное существо мчится со скоростью десятки тысяч световых лет. Мне доступны любые пространства. Потом я встречаюсь с господом…» – «А планета дьяволов? Это правда, что они пьют нашу энергию?» – «Абсолютно. Пока мы здесь на земле во вражде. А нужно жить в мире и любви, тогда каналы нашего тела закрываются для них, выход энергии прекращается. Мы закрыты, мы процветаем, любя друг друга, а дьяволы чахнут. Должен быть на земле всего лишь миллиард чистых добрых людей. Один на пятерых грешников. И тогда все исцелятся, и тогда вечный мир наступит, вечный покой, все-все-все. А сам сатана в человечьем облике средь нас. Он часто меняет маски, но мне он виден. Я различу его в любой толпе, в любом скопище народа. Ему от меня не укрыться. Я вижу его, я вижу его, – Егоров красноречиво посмотрел в сторону Балояна, вдруг круто развернулся и пошел на выход. – Мне пора, прощайте, это не я говорил, с вами беседовал сам Космос, мне пора, прощайте…»
Гости дружно поднялись, сгустились в прихожей, каждый норовил дотронуться ладонью до мессии, попрощаться рукою, чтобы сохранить на коже и позднее расчувствовать в одиночестве это особое прикосновение. Филолог Воронов громоздился в дверях, заслонив собою весь проем; он горел желанием, руки его чесались достать из портфеля подручный инструмент и замерить биополе космиста. Но он так и не решился исполнить намерение, почти уверенный, что полая хромированная трубка будет стремительно вращаться в дьявольскую сторону.
Балоян в одиночестве оставался за столом, набычившись, не снимал угрюмого взора с широкой спины филолога и чувствовал себя оскорбленным, одураченным. Нутро его, уже протрезвевшее, томилось неведомо отчего. И тут член коллегии вспомнил, что давно не курил, почти целую вечность. И он с жадностью затянулся, пользуясь отсутствием хозяйки…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Могли бы вы не курить в гостиной? – попросила Аннушка, и лицо ее страдальчески скривилось. – Я больна, я всю ночь не спала нынче и вообще плохо переношу дым». – «Нет, не могу, – категорически отказался Балоян. – Но я могу раскланяться совсем». – «Тогда мне покинуть вас?» – хозяйка утомленно прикрыла глаза, бесцеремонность гостя подавляла ее. Балоян презрительно взглянул на ее умащенное, словно бы неживое лицо, на вызывающе раскрашенный рот и ответил: «Наверное, так…»
И Аннушка, не сказав более ни слова, даже не попрощавшись с гостями, как бы не видя их, зашелестела шелковым японским кимоно, огненные драконы устрашающе зашевелились, разевая пасть, готовые испепелить самодовольного Балояна, но кары не случилось. Балоян лишь энергичнее задымил, завесился пахучим туманцем. Кралин поднялся, извиняюще склонил блестящую отполированную голову и удалился за хозяйкой. Чегодаев внимательно, с прищуркою поглядел вослед домашнему завсегдатаю и успокоил застолье: «Мы простим Аннушку. Ей бо-бо, нашей детке. Такая отважная женщина!» Чегодаев не снимал тоскливого взгляда с плотно прикрытых створок, наверное, стремился угадать, что же творится сейчас в его отсутствие, и предположения, судя по кислому лицу, были самые скверные: плечи его беспомощно опали, предательски выдавая сердечную смуту. Профессор добыл из сюртука коробок с самородком и потряс возле уха. Взбодриться бы надо, как надо взбодриться, чтобы разогнать внезапную удрученность. Не склеивался стол, не возникало единого разгульного бесшабашного чувства, когда всякая отчужденность и манерность опадают, как сигаретный пепел. Бурнашов пожалел свояка и породнился тайным, глубоко спрятанным страданием: оказывается, мысли о Лизаньке не оставляли во всякую самую праздничную минуту. Бурнашов позавидовал Балояну и удивился себе, что так долго терпел и еще не пьян. Он высоко вскинул искрящуюся посудинку с обманчивым зельем, приглашающе подмигнул Балояну, но тот не ответил на зов, мостился уже чужой, неприступный, серый; желваки перекатывались упрямо и круто, будто член коллегии перетирал зубами сталистую проволоку; он отгородился от застолья и с высоты своего одиночества с сожалением наблюдал за народом.
«Ты же, Чегодаев, закоренелый реалист, – процедил Балоян. – И кого приволок? Что за нехристь? Каждое слово блуд и нечистоты. Жаль, дамы, а то бы. Жаль, дамы. Ах скотина, что за блуд. Отпетый чайник. Веники бы ему вязать…»
«И не скажи, не скажи, – с мстительным удовольствием возразил Чегодаев, тайно ненавидя старинного приятеля. – Я материалист, неподкупный, и горжусь. Но как, любезнейший, не выслушав противную сторону, узнать почву заблуждений? Эти семена, увы, не случайны и имеют всходы. Лекарство нужно-с, батенька мой. Тут вашей пушечкой не обойтись…»
«Летали раньше ради ближнего, чтобы утешить, облегчить его жизнь, дескать, ничто не пропало. Живите смирно – и дождетесь блага. Пашите землю, рожайте детей – и дождетесь. Пекутся о вас, слышат, стерегут. Но то были страдальцы. Тут же эгоизм чистейшей воды, – подал голос досель молчавший писатель Л., вдруг обнаружив себя. – Вы посмотрите, как он напирал на свое «я», как он ставил условие и как торжествовал при этом. Он словно бы нам навесил дубовый пудовый стул на шею, и приковал цепями к стене, и обезножил, и обезручил, и кляп вбил в глотку. Если не возрази ему, то как понять, что верно, что истину он настиг? Он собрался быть учителем в безмолвном, безропотном стаде». – Молодой писатель лихо завладел столом, но стареющая актриса погрозила пальцем, оборвала проповедь, и тому ничего не оставалось, как залить возбужденье огненной водой. Всякий из гостей уже давно пил как хотел: Егоров покинул квартиру, но оставил в воздухе электрические разряды.
«Вы вот молодой, а все к богу, – по-отечески остерег Чегодаев писателя Л. и укоризненно закачал головою. – Все к богу – и это новый обман. Надежды – старинное оружие одурачиванья…»
«Но разве этого так мало?»
Водка действовала: оцепененье спало, души полнились нетерпеньем, каждому вдруг захотелось высказаться, оригинальный ум собравшихся не хотел сразу попасть в ярмо идеи нового мессии. Излиться надо, исповедоваться, а то переполненная грудь лопнет, не сдержав напора. Проповедь не открывает разом шлюзы, чтобы освободить реку, но исподволь, тонким ручейком подтачивает душу раз за разом, и она становится песчаной, зыбкой…
«Вы ж забыли все!» – вскричал Бурнашов, перекрывая шум, и гости разом повернулись к нему.
«Гас-па-да, – взывал невесть откуда взявшийся Кралин, брякая вилкой по фужеру. – Дайте человеку высказаться».
Бурнашов кинул в его сторону испепеляющий взгляд, вознес голос почти до визга и, еще внутренне опасаясь мутного захлестывающего гнева, уже с дальней тоскою понял, что пьян, назюзюкался скорехонько, и вместе с тем вздохнул с облегчением, как будто освободился от долгого гнетущего наваждения.
«Вы все забыли, регочете тут! Забыли, откуда вышли, забыли, зачем живете! Вы живете старой памятью, а она лжива. Вроде бы все от земли, из народа, но уже давно позабыли, каков он, хотя сами вроде бы из народа. Но осталось лишь воспоминанье, чтобы кичиться. Вам забавно! Клоун явился – и вам забавно. Он летает в больном наваждении – и забавляет…»
«Будет вам, будет. Безбожник вы, право», – капризно погрозила пальцем стареющая актриса.
«Чего будет, чего! – взвился Бурнашов, волосы над головой поднялись сияющим облаком. – Бог-то вон он, – постучал по груди. – Вы-то носите его в себе? Вам бы забавы. А бог вот он, – снова гулко ударил в грудь. – Расселись, как вороны над падалью…»
И осекся Бурнашов, сник, высказался, значит, нагородил сто верст до небес, и теперь казниться тебе, Бурнашов, с пространственным гулом и вопом в груди до завтрашнего вечера, пока не оттаешь от хмеля. Застолье зашевелилось, каждый вроде бы принял упрек, но и пробовал защититься, отторгнуть от себя, разглядывая соседа. Приличные, разодетые люди сидели, каждый с положением, с особым умом и характером; где-то у каждого есть полузабытая отчая родина, и там ими гордятся, ставят прочим в пример, как надо жить и добиваться славы. Славные люди сидели, с именем, и на публике имеющие вид и достоинство, но здесь, в общем застолье, стерлись их званья и отличья, и они неприметно освободились от лоска, опростились, превратились в обыденных баб и мужиков, хмельных, распаренных, слегка обозленных и обманутых летающим пророком.
«Ну, ты, батюшка, тут подзагнул, – пророкотал филолог Воронов. – Ну какой же я ворон? Я больше на медведя смахиваю, не правда ли? – Он засмеялся, сводя все на шутку, расправил широкие вяловатые плечи и потрепал Бурнашова по загривку. – Драчун ты, право, ох драчун. И неймется? Вот как-нибудь насыплют перцу под хвост, тогда не будешь ереститься».
Бурнашов, еще не охолонув, красными навостренными глазами пронзил соседа, которого только что любил, но тут мгновенно возненавидел его. В этом захлесте чувства Алексей Федорович терялся обыкновенно, тонул, захлебываясь, и мог начудить такого, что после остается лишь каяться и повинно разводить руками, дескать, черт попутал. На язык просилось брезгливое, дескать, боров ты откормленный и занимаешься чушью, живешь чужими книгами, анатомируя их, разбираешь по косточкам, по мосоликам, обгладывая суть и красоту, чтобы после все гордились не романом, но твоей копией. Копаль ты, гробокопатель, хуже ворона. Где тебе до ворона? Бурнашов снова резанул взглядом по обгорелому добродушнейшему лицу соседа… и смолчал; добрейший Воронов никак не заслуживал попреков, он ел свой, в поте добытый нелегкий хлеб; от сидячей жизни да от сердечной болезни раздуло его, взбило нездоровую опару, готовую выхлестнуться из квашни. Воронов уловил мгновенную перемену чувств, и благодарные глаза увлажнились. Бурнашов сбавил тон и извинительным голосом, поочередно пробегая взглядом по лицам, снова завладел вниманием: «Простите, я и себя имел в виду. И я последняя скотина, однако и я часто спрашиваю себя: где я живу? Куда отлетел? В какой потемни, в затворе сижу, совсем для всех чужой? Я ведь не зову, милые, всех вас нынче же на пашню. Да и какие мы пахари, прости господи, одно горе. Но вы хоть мысленно-то пострадайте, каждый, сам в себе, лишь представьте, что кто-то на миру живет совсем не так, больно и горько ему. Это очищает, а то мохом обросли, шерсть из ушей лезет, а что уж про душу. Эх… Простите, я маленько пьян, чуть-чуть. А мы себя ухищряем голоданьем и бегом…» – «А это действительно помогает», – перебил кто-то, но Бурнашов уже овладел собою, монотонно тянул мысль, похожую на макаронину, и не отозвался на голос. Пришла пора высказаться и своей мукой заразить прочих, чтобы облегчить долгую непонятную сердечную тягость. И чего мается мужик, в чем казнит себя? «Мы себя ухищряем голоданьем да бегом – и опять для живота своего, чтобы дольше протянуть. Все фальшиво, неискренне как-то. Смешно и чудно представить мужика, бегущего просто так, для забавы, с голодным блеском в глазах. Он встанет до зорьки и давай колотиться, добывая хлеб насущный. Ему и в ум не придет бессмысленно бегать трусцою. Мы же не знаем, куда девать себя, распехать… И вот летун явился, и его болезненные причуды нам в удовольствие. А ведь все было, господи, все старо как мир, все старо и похоже. Все забыли, позабыли искреннюю натуральную жизнь…» – «Это все толстовщина, все это размазывание соплей и слез по поводу народа», – грубо перебил Чегодаев, его крохотные глазки зло сверкнули за толстыми очочками. «Теперь ты скажешь, что народ ленив, спился, не хочет работать?» – «А что, неправда? Совсем заленились», – Чегодаев пожевал губами, поправил на лбу седую мальчишечью челку, он не вспылит, не-е, он не потеряет памяти и разума, не пойдет на попятную. Однажды он уверился в своих мыслях – и с ними сойдет в гроб. «А вот все, что жрешь, сам добыл? Тебе твои бумажки и корки сухой не дадут. Тебя бы в натуральную жизнь, через неделю сдохнешь», – снова взвился Бурнашов, отыскав истинного врага, которого требовалось неустанно преследовать и добить. Но тут кто-то ловко ввернул: «Алексей Федорович, а это правда, что собираются перебрасывать реки с севера на юг? Это ведь чистейшее безумие!» Бурнашов тупо, как бык на красную повязку, посмотрел на говорившего, будто не узнавая его, но внезапный поворот разговора неожиданно подкреплял его недавние претензии:
«Вот так же сидели за столом, за рюмкою и друг дружке: а какую бы нам эдакую штуковину выкинуть? – Бурнашов едва засмеялся. – Такую бы хреновину, чтобы удивить. Льды растопить, мост из Азии в Америку, реки перекинуть. А что, братцы, навалимся и перекинем. Пески – прорва, они засосали не одну цивилизацию, туда утечет все что ни дай. Пески – это время, слыхали про песочные часы?» – «Но это же безумие!» – «Именно… Ведь не случайно же возникли болота севера и пустыни юга. Это две гигантские полярные пластины, меж которых и живет вся энергия воспроизводства. Реки – кровеносные сосуды. Перетяни сосуд – и отмирание тканей. Так и в этом случае. Вода – кровь земли». – «Говорят, на месте болот будут пустыни?» – «Что угодно. Вода – кровь земли. Сколько утекло, столько и возврати». – «Что за чушь? – возразил Чегодаев. Он крутил бокал за тонкую ножку, разглядывая блистающие кристаллы стекла, и мир виделся ему невероятным и дивным. – Землю надо переделать. Мы еще в детском возрасте, и все надо понять. Земля удивительно несовершенна. Почему она вращается по одной оси, в то время как надо по трем? Сразу климат иной, другая жизнь…» – «Базаровщина: природа не храм, а мастерская». – «Верно! Храм – застывшее, чушь, – живо поймал мысль Чегодаев. – Коли храм, то полная апатия жизни, амебность; мы все еще в шкypax бы ходили и жили в пещерах. А чего достигли! Ибо работники!» – «Но счастливее ли стали, вот вопрос?» – грустно спросил Воронов. Бурнашов выпил рюмку и провалился в кресле, кляня себя за гнетущий выматывающий разговор. «И реки надо перебрасывать, – убежденно настаивал Чегодаев, уловив апатию, усталость свояка. – И в космос лететь надо, на другие планеты. Все надо копать глубже и глубже, чтобы дальше видеть». – «Но ведь доказано, что человеку не хватит самой длинной жизни, чтобы пролететь сквозь нашу вселенную в поисках обетованной земли. Случайно это не утешная ли новая сказочка о рае? Иль полетим, как наш Егоров, прижавши руки к бокам? Неделя полета – и ты у господа в гостях». – «Чушь несете, – страдальчески сморщился Чегодаев. – У вас нулевая информация, скажу вам. И человека переделаем. Чтобы другая кровь, другие жилы и кости, новая форма». – «Может, в виде консервной банки?» – «Может быть…»
«Вот видите, мы, оказывается, ничего и не знаем, – грустно протянул Воронов с плохо скрытой насмешкой. – А он нам, дуракам, сразу все растолковал. Но ответь, дорогой профессор, зачем все это?» – «Чего зачем?» – оторопел Чегодаев на мгновение, туманно подозревая подвох, но воспаленный идеями ум отказывался свести странную утомительную перепалку в обычную застольную шутку. «Ну зачем нам становиться консервной банкой, чтобы, радуясь, лететь на другие планеты? Мне наша старушка не надоела, видит бог. Она не столь и дурна. Каждый год жизни за счастье. Разве что сожрем все на версту в глубь земли, все переварим, измелем, изотрем, превратим в гигантскую свалку. – И Воронов с горестью заключил: – Но я не хочу быть консервной банкой, чтобы каждый пинал меня, прежде чем отправить на другую планету». – «Не волнуйся. Это нам не угрожает. Энергия бесконечна, при крайней нужде получим ее из кремния, и запасы его неисчерпаемы. И тогда солнце пусть гаснет, а нам не страшно…»
«Нам не страшен серый волк, серый волк, – пропела стареющая актриса, притоптывая в лад шутовской песенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
«Двенадцать суток голодаю, так? Так… очищаю себя от скверны, от всего этого страдания, – Егоров окинул рукою стол, – потом слышу зов Космоса. Виски стискивает страшная боль, я чувствую, как тело мое холодеет и всякая кость становится пустой и невесомой. Я сажусь за стол, потолок расступается, и к голове моей, вот сюда, – он ткнул пальцем в тщательно выскобленную макушку, – протягиваются цветные пунктирные линии. Это поступает информация, так? Так… И я, не обдумывая, лихорадочно записываю, что диктует Космос, не отходя от стола, шесть дней, лишь меняя карандаши и бумагу. Это идут ко мне глубинные, никому не ведомые знания Вселенной, и за неделю я открываю столько тайн, что иному таланту не хватит и всей жизни…» – «И вы не спите? Это же так утомительно. С ума сойти…» – «И не ем. Это исключено. Закрываю глаза и так, давая отдых рукам, сижу часа два. Ведь сам я в это время лечу, оставив самого себя за столом. За столом лишь моя оболочка, но духовное существо мчится со скоростью десятки тысяч световых лет. Мне доступны любые пространства. Потом я встречаюсь с господом…» – «А планета дьяволов? Это правда, что они пьют нашу энергию?» – «Абсолютно. Пока мы здесь на земле во вражде. А нужно жить в мире и любви, тогда каналы нашего тела закрываются для них, выход энергии прекращается. Мы закрыты, мы процветаем, любя друг друга, а дьяволы чахнут. Должен быть на земле всего лишь миллиард чистых добрых людей. Один на пятерых грешников. И тогда все исцелятся, и тогда вечный мир наступит, вечный покой, все-все-все. А сам сатана в человечьем облике средь нас. Он часто меняет маски, но мне он виден. Я различу его в любой толпе, в любом скопище народа. Ему от меня не укрыться. Я вижу его, я вижу его, – Егоров красноречиво посмотрел в сторону Балояна, вдруг круто развернулся и пошел на выход. – Мне пора, прощайте, это не я говорил, с вами беседовал сам Космос, мне пора, прощайте…»
Гости дружно поднялись, сгустились в прихожей, каждый норовил дотронуться ладонью до мессии, попрощаться рукою, чтобы сохранить на коже и позднее расчувствовать в одиночестве это особое прикосновение. Филолог Воронов громоздился в дверях, заслонив собою весь проем; он горел желанием, руки его чесались достать из портфеля подручный инструмент и замерить биополе космиста. Но он так и не решился исполнить намерение, почти уверенный, что полая хромированная трубка будет стремительно вращаться в дьявольскую сторону.
Балоян в одиночестве оставался за столом, набычившись, не снимал угрюмого взора с широкой спины филолога и чувствовал себя оскорбленным, одураченным. Нутро его, уже протрезвевшее, томилось неведомо отчего. И тут член коллегии вспомнил, что давно не курил, почти целую вечность. И он с жадностью затянулся, пользуясь отсутствием хозяйки…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Могли бы вы не курить в гостиной? – попросила Аннушка, и лицо ее страдальчески скривилось. – Я больна, я всю ночь не спала нынче и вообще плохо переношу дым». – «Нет, не могу, – категорически отказался Балоян. – Но я могу раскланяться совсем». – «Тогда мне покинуть вас?» – хозяйка утомленно прикрыла глаза, бесцеремонность гостя подавляла ее. Балоян презрительно взглянул на ее умащенное, словно бы неживое лицо, на вызывающе раскрашенный рот и ответил: «Наверное, так…»
И Аннушка, не сказав более ни слова, даже не попрощавшись с гостями, как бы не видя их, зашелестела шелковым японским кимоно, огненные драконы устрашающе зашевелились, разевая пасть, готовые испепелить самодовольного Балояна, но кары не случилось. Балоян лишь энергичнее задымил, завесился пахучим туманцем. Кралин поднялся, извиняюще склонил блестящую отполированную голову и удалился за хозяйкой. Чегодаев внимательно, с прищуркою поглядел вослед домашнему завсегдатаю и успокоил застолье: «Мы простим Аннушку. Ей бо-бо, нашей детке. Такая отважная женщина!» Чегодаев не снимал тоскливого взгляда с плотно прикрытых створок, наверное, стремился угадать, что же творится сейчас в его отсутствие, и предположения, судя по кислому лицу, были самые скверные: плечи его беспомощно опали, предательски выдавая сердечную смуту. Профессор добыл из сюртука коробок с самородком и потряс возле уха. Взбодриться бы надо, как надо взбодриться, чтобы разогнать внезапную удрученность. Не склеивался стол, не возникало единого разгульного бесшабашного чувства, когда всякая отчужденность и манерность опадают, как сигаретный пепел. Бурнашов пожалел свояка и породнился тайным, глубоко спрятанным страданием: оказывается, мысли о Лизаньке не оставляли во всякую самую праздничную минуту. Бурнашов позавидовал Балояну и удивился себе, что так долго терпел и еще не пьян. Он высоко вскинул искрящуюся посудинку с обманчивым зельем, приглашающе подмигнул Балояну, но тот не ответил на зов, мостился уже чужой, неприступный, серый; желваки перекатывались упрямо и круто, будто член коллегии перетирал зубами сталистую проволоку; он отгородился от застолья и с высоты своего одиночества с сожалением наблюдал за народом.
«Ты же, Чегодаев, закоренелый реалист, – процедил Балоян. – И кого приволок? Что за нехристь? Каждое слово блуд и нечистоты. Жаль, дамы, а то бы. Жаль, дамы. Ах скотина, что за блуд. Отпетый чайник. Веники бы ему вязать…»
«И не скажи, не скажи, – с мстительным удовольствием возразил Чегодаев, тайно ненавидя старинного приятеля. – Я материалист, неподкупный, и горжусь. Но как, любезнейший, не выслушав противную сторону, узнать почву заблуждений? Эти семена, увы, не случайны и имеют всходы. Лекарство нужно-с, батенька мой. Тут вашей пушечкой не обойтись…»
«Летали раньше ради ближнего, чтобы утешить, облегчить его жизнь, дескать, ничто не пропало. Живите смирно – и дождетесь блага. Пашите землю, рожайте детей – и дождетесь. Пекутся о вас, слышат, стерегут. Но то были страдальцы. Тут же эгоизм чистейшей воды, – подал голос досель молчавший писатель Л., вдруг обнаружив себя. – Вы посмотрите, как он напирал на свое «я», как он ставил условие и как торжествовал при этом. Он словно бы нам навесил дубовый пудовый стул на шею, и приковал цепями к стене, и обезножил, и обезручил, и кляп вбил в глотку. Если не возрази ему, то как понять, что верно, что истину он настиг? Он собрался быть учителем в безмолвном, безропотном стаде». – Молодой писатель лихо завладел столом, но стареющая актриса погрозила пальцем, оборвала проповедь, и тому ничего не оставалось, как залить возбужденье огненной водой. Всякий из гостей уже давно пил как хотел: Егоров покинул квартиру, но оставил в воздухе электрические разряды.
«Вы вот молодой, а все к богу, – по-отечески остерег Чегодаев писателя Л. и укоризненно закачал головою. – Все к богу – и это новый обман. Надежды – старинное оружие одурачиванья…»
«Но разве этого так мало?»
Водка действовала: оцепененье спало, души полнились нетерпеньем, каждому вдруг захотелось высказаться, оригинальный ум собравшихся не хотел сразу попасть в ярмо идеи нового мессии. Излиться надо, исповедоваться, а то переполненная грудь лопнет, не сдержав напора. Проповедь не открывает разом шлюзы, чтобы освободить реку, но исподволь, тонким ручейком подтачивает душу раз за разом, и она становится песчаной, зыбкой…
«Вы ж забыли все!» – вскричал Бурнашов, перекрывая шум, и гости разом повернулись к нему.
«Гас-па-да, – взывал невесть откуда взявшийся Кралин, брякая вилкой по фужеру. – Дайте человеку высказаться».
Бурнашов кинул в его сторону испепеляющий взгляд, вознес голос почти до визга и, еще внутренне опасаясь мутного захлестывающего гнева, уже с дальней тоскою понял, что пьян, назюзюкался скорехонько, и вместе с тем вздохнул с облегчением, как будто освободился от долгого гнетущего наваждения.
«Вы все забыли, регочете тут! Забыли, откуда вышли, забыли, зачем живете! Вы живете старой памятью, а она лжива. Вроде бы все от земли, из народа, но уже давно позабыли, каков он, хотя сами вроде бы из народа. Но осталось лишь воспоминанье, чтобы кичиться. Вам забавно! Клоун явился – и вам забавно. Он летает в больном наваждении – и забавляет…»
«Будет вам, будет. Безбожник вы, право», – капризно погрозила пальцем стареющая актриса.
«Чего будет, чего! – взвился Бурнашов, волосы над головой поднялись сияющим облаком. – Бог-то вон он, – постучал по груди. – Вы-то носите его в себе? Вам бы забавы. А бог вот он, – снова гулко ударил в грудь. – Расселись, как вороны над падалью…»
И осекся Бурнашов, сник, высказался, значит, нагородил сто верст до небес, и теперь казниться тебе, Бурнашов, с пространственным гулом и вопом в груди до завтрашнего вечера, пока не оттаешь от хмеля. Застолье зашевелилось, каждый вроде бы принял упрек, но и пробовал защититься, отторгнуть от себя, разглядывая соседа. Приличные, разодетые люди сидели, каждый с положением, с особым умом и характером; где-то у каждого есть полузабытая отчая родина, и там ими гордятся, ставят прочим в пример, как надо жить и добиваться славы. Славные люди сидели, с именем, и на публике имеющие вид и достоинство, но здесь, в общем застолье, стерлись их званья и отличья, и они неприметно освободились от лоска, опростились, превратились в обыденных баб и мужиков, хмельных, распаренных, слегка обозленных и обманутых летающим пророком.
«Ну, ты, батюшка, тут подзагнул, – пророкотал филолог Воронов. – Ну какой же я ворон? Я больше на медведя смахиваю, не правда ли? – Он засмеялся, сводя все на шутку, расправил широкие вяловатые плечи и потрепал Бурнашова по загривку. – Драчун ты, право, ох драчун. И неймется? Вот как-нибудь насыплют перцу под хвост, тогда не будешь ереститься».
Бурнашов, еще не охолонув, красными навостренными глазами пронзил соседа, которого только что любил, но тут мгновенно возненавидел его. В этом захлесте чувства Алексей Федорович терялся обыкновенно, тонул, захлебываясь, и мог начудить такого, что после остается лишь каяться и повинно разводить руками, дескать, черт попутал. На язык просилось брезгливое, дескать, боров ты откормленный и занимаешься чушью, живешь чужими книгами, анатомируя их, разбираешь по косточкам, по мосоликам, обгладывая суть и красоту, чтобы после все гордились не романом, но твоей копией. Копаль ты, гробокопатель, хуже ворона. Где тебе до ворона? Бурнашов снова резанул взглядом по обгорелому добродушнейшему лицу соседа… и смолчал; добрейший Воронов никак не заслуживал попреков, он ел свой, в поте добытый нелегкий хлеб; от сидячей жизни да от сердечной болезни раздуло его, взбило нездоровую опару, готовую выхлестнуться из квашни. Воронов уловил мгновенную перемену чувств, и благодарные глаза увлажнились. Бурнашов сбавил тон и извинительным голосом, поочередно пробегая взглядом по лицам, снова завладел вниманием: «Простите, я и себя имел в виду. И я последняя скотина, однако и я часто спрашиваю себя: где я живу? Куда отлетел? В какой потемни, в затворе сижу, совсем для всех чужой? Я ведь не зову, милые, всех вас нынче же на пашню. Да и какие мы пахари, прости господи, одно горе. Но вы хоть мысленно-то пострадайте, каждый, сам в себе, лишь представьте, что кто-то на миру живет совсем не так, больно и горько ему. Это очищает, а то мохом обросли, шерсть из ушей лезет, а что уж про душу. Эх… Простите, я маленько пьян, чуть-чуть. А мы себя ухищряем голоданьем и бегом…» – «А это действительно помогает», – перебил кто-то, но Бурнашов уже овладел собою, монотонно тянул мысль, похожую на макаронину, и не отозвался на голос. Пришла пора высказаться и своей мукой заразить прочих, чтобы облегчить долгую непонятную сердечную тягость. И чего мается мужик, в чем казнит себя? «Мы себя ухищряем голоданьем да бегом – и опять для живота своего, чтобы дольше протянуть. Все фальшиво, неискренне как-то. Смешно и чудно представить мужика, бегущего просто так, для забавы, с голодным блеском в глазах. Он встанет до зорьки и давай колотиться, добывая хлеб насущный. Ему и в ум не придет бессмысленно бегать трусцою. Мы же не знаем, куда девать себя, распехать… И вот летун явился, и его болезненные причуды нам в удовольствие. А ведь все было, господи, все старо как мир, все старо и похоже. Все забыли, позабыли искреннюю натуральную жизнь…» – «Это все толстовщина, все это размазывание соплей и слез по поводу народа», – грубо перебил Чегодаев, его крохотные глазки зло сверкнули за толстыми очочками. «Теперь ты скажешь, что народ ленив, спился, не хочет работать?» – «А что, неправда? Совсем заленились», – Чегодаев пожевал губами, поправил на лбу седую мальчишечью челку, он не вспылит, не-е, он не потеряет памяти и разума, не пойдет на попятную. Однажды он уверился в своих мыслях – и с ними сойдет в гроб. «А вот все, что жрешь, сам добыл? Тебе твои бумажки и корки сухой не дадут. Тебя бы в натуральную жизнь, через неделю сдохнешь», – снова взвился Бурнашов, отыскав истинного врага, которого требовалось неустанно преследовать и добить. Но тут кто-то ловко ввернул: «Алексей Федорович, а это правда, что собираются перебрасывать реки с севера на юг? Это ведь чистейшее безумие!» Бурнашов тупо, как бык на красную повязку, посмотрел на говорившего, будто не узнавая его, но внезапный поворот разговора неожиданно подкреплял его недавние претензии:
«Вот так же сидели за столом, за рюмкою и друг дружке: а какую бы нам эдакую штуковину выкинуть? – Бурнашов едва засмеялся. – Такую бы хреновину, чтобы удивить. Льды растопить, мост из Азии в Америку, реки перекинуть. А что, братцы, навалимся и перекинем. Пески – прорва, они засосали не одну цивилизацию, туда утечет все что ни дай. Пески – это время, слыхали про песочные часы?» – «Но это же безумие!» – «Именно… Ведь не случайно же возникли болота севера и пустыни юга. Это две гигантские полярные пластины, меж которых и живет вся энергия воспроизводства. Реки – кровеносные сосуды. Перетяни сосуд – и отмирание тканей. Так и в этом случае. Вода – кровь земли». – «Говорят, на месте болот будут пустыни?» – «Что угодно. Вода – кровь земли. Сколько утекло, столько и возврати». – «Что за чушь? – возразил Чегодаев. Он крутил бокал за тонкую ножку, разглядывая блистающие кристаллы стекла, и мир виделся ему невероятным и дивным. – Землю надо переделать. Мы еще в детском возрасте, и все надо понять. Земля удивительно несовершенна. Почему она вращается по одной оси, в то время как надо по трем? Сразу климат иной, другая жизнь…» – «Базаровщина: природа не храм, а мастерская». – «Верно! Храм – застывшее, чушь, – живо поймал мысль Чегодаев. – Коли храм, то полная апатия жизни, амебность; мы все еще в шкypax бы ходили и жили в пещерах. А чего достигли! Ибо работники!» – «Но счастливее ли стали, вот вопрос?» – грустно спросил Воронов. Бурнашов выпил рюмку и провалился в кресле, кляня себя за гнетущий выматывающий разговор. «И реки надо перебрасывать, – убежденно настаивал Чегодаев, уловив апатию, усталость свояка. – И в космос лететь надо, на другие планеты. Все надо копать глубже и глубже, чтобы дальше видеть». – «Но ведь доказано, что человеку не хватит самой длинной жизни, чтобы пролететь сквозь нашу вселенную в поисках обетованной земли. Случайно это не утешная ли новая сказочка о рае? Иль полетим, как наш Егоров, прижавши руки к бокам? Неделя полета – и ты у господа в гостях». – «Чушь несете, – страдальчески сморщился Чегодаев. – У вас нулевая информация, скажу вам. И человека переделаем. Чтобы другая кровь, другие жилы и кости, новая форма». – «Может, в виде консервной банки?» – «Может быть…»
«Вот видите, мы, оказывается, ничего и не знаем, – грустно протянул Воронов с плохо скрытой насмешкой. – А он нам, дуракам, сразу все растолковал. Но ответь, дорогой профессор, зачем все это?» – «Чего зачем?» – оторопел Чегодаев на мгновение, туманно подозревая подвох, но воспаленный идеями ум отказывался свести странную утомительную перепалку в обычную застольную шутку. «Ну зачем нам становиться консервной банкой, чтобы, радуясь, лететь на другие планеты? Мне наша старушка не надоела, видит бог. Она не столь и дурна. Каждый год жизни за счастье. Разве что сожрем все на версту в глубь земли, все переварим, измелем, изотрем, превратим в гигантскую свалку. – И Воронов с горестью заключил: – Но я не хочу быть консервной банкой, чтобы каждый пинал меня, прежде чем отправить на другую планету». – «Не волнуйся. Это нам не угрожает. Энергия бесконечна, при крайней нужде получим ее из кремния, и запасы его неисчерпаемы. И тогда солнце пусть гаснет, а нам не страшно…»
«Нам не страшен серый волк, серый волк, – пропела стареющая актриса, притоптывая в лад шутовской песенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51