Портрета на обелиске не оказалось, и Бурнашов не мог представить усопшего, по которому собирался скорбеть. Но то, что поминки были по цыгану, придавало особенный окрас всему случаю. Глубоко в мраморе была выбита зубилом скромная надпись, а после покрашена черным: «Яшке Панину от жены и детей». Ни должностей, ни званий, ни особых отличий. Умер цыган Яшка Панин. Это вдруг так умилило Бурнашова и смирило с обстановкой. Пирамиду тесали в Киеве, после везли сюда, а здесь новых хлопот не убраться: давали Яшке Панину земли, как обычному смертному, сколько положено и ни метром более, да еще и сурово подсказали, дескать, сам памятник не должен вызывающе выпирать из стройных безгласных рядов, косо обтесанных надгробий с жестяными венками, упрятанными в целлофан. Главное, чтобы без вызова, чтобы не случилось зависти у прочих, дескать, вот живут же люди, и даже мертвому цыгану досталось от благ куда более, чем простому смертному. Брат Григорий Панин ходил по властям, унижался и плакался, грозил более высокими друзьями – и вот всех обвел вокруг пальца, кладбищенский всесильный совет, который так упирался, вдруг оказался беспомощен и покорился.
Памятник вырос возле центральной аллеи, где никого не хоронили уже лет десять, и кто бы нынче ни посетил погост, все невольно проникались цыганской любовью и верностью и тихо завидовали. А сегодня годовщина, поминки. Возле мраморной глыбы, отмеченной безутешной любовью ближних, стояли столы, простые, столовские, крытые зеленым пластиком. Но они были обряжены щедрой рукой любящей и скорбящей родни: красовались коньяки, посольская водка, вина, ликеры, в тарелках красная и черная икра с деревянной расписной ложкой окрай (подходи и черпай, милок), тут же стерляди жареные и печеные, соленая семга, осетровые балыки и корзины цветов. Спи спокойно, Яшка Панин, тебя любит и чтит цыганское товарищество. Цыганский князь и по смерти князь.
Яшка, наверное, собирался жить долго и вечно править обильно разросшимся родом. Был он старшим из восьми братьев. Рассказывают, у него квартира в центре Москвы, а в ней чего только нет! Однажды он подошел к дому и только открыл дверь, как сзади выстрел в шею. Яшка ворвался в дом, взбежал по лестнице наверх, цепляясь окровавленными ладонями за перила, но на верхней площадке его настиг второй выстрел. Яшка упал и скатился с лестницы. И вот ему заказали дубовый резной гроб цены необыкновенной. Так доложили Бурнашову с придыханием и благоговением. Цыган покоился в гробу девять дней. Братья плачут: «Вай-вай, какой ты был хороший сын для нашей матушки, какой верный супруг для своей жены Кати, какой ты добрый был и всеми любимый братец! Миша, – говорят старшему сыну, – твой отец так любил этот перстень. Надень его на палец». Миша подошел. А отец лежит в доме девятый день и весь распух. Стал напяливать бриллиантовый перстень на палец, а кожа уже потрескалась и течет. Превозмогая ужас и отвращение, надел. Заплакал, смуглый, кудрявый, с длинными карими глазами и слегка вывалившимся над ремнем брюшком. Отошел от отца к двери, мелко крестясь, но дядья настигли, вернули, говорят: «Миша, дай клятву, что будешь мстить. Миша, ты должен кровью отомстить за отца».
И вот сняли цыгане церковь. Служил архимандрит. Цыганский князь, пронзенный двумя пулями, лежал в богатом резном гробу, на пальце сиял бриллиантовый перстень. Однодворец-цыган, что наблюдал за панихидой, не сводил с перстня взгляда. Братья плачут, родня скорбит. Однодворец подумал: «Не успеют похоронить дядю Яшу, из-за этого перстня могилу перевернут и гроб изрубят». Приблизился к скорбящим братьям, шепчет на ухо: «Надо снять перстень от греха подальше». – «Ай на-на, никак. Родной братец так любил этот перстень».
Стоит цыган, жалко князя. Снова приблизился, шепчет: «Надо снять. Дайте брату в могиле спокойно лежать».
Разрешили. Снял перстень. На кладбище склеп зацементированный. Вдруг скрежет крана, опускается цинковый гроб. Тут же дубовый кладут в цинковый и запаивают крышку. А нынче вот расстарались братья, к годовщине воздвигли мраморную колонну.
* * *
Актрисы, писатели, дипломаты. Вдова вся в черном, глаза в коричневых провалах, орлиный нос, губы сурово и непримиримо стиснуты, вокруг приживалки, родня, никто не смеет приблизиться к столу, за которым гости. Бурнашов, стесненно стоявший чуть в стороне, как бы случайно оказавшийся тут, выпил две рюмки посольской водки, закусил балычком. Стоял легкий морозец, лицо обжигало, на голодный желудок водка ударила разом, захмелила. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Он поискал глазами, с кем бы поделиться растроганными чувствами, увидел известную актрису, всю крепкую, уверенную, но уже тайно боящуюся близкой старости. У нее были резкие черные брови и смелые крапчатые глаза. Бурнашов приблизился к актрисе и сказал довольно громко: «Вам бы саблю в руку, любого располовините». Актриса кисло улыбнулась, смерила глазами Бурнашова. Перед ней стоял невидный мужичонко в засаленном тулупчике и в овчинной скуфейке с малиновым бархатным верхом. Сам похожий на цыгана, только не хватало витой плети со свинцовым оголовком. Сестра Бурнашова Анна, поймав заминку, подскочила, шепнула довольно громко: «Это мой брат, Бурнашов, писатель. Ты что, не признала?»
«Какой я казак, прости господи! Почему все так думают? Я слабая женщина, я баба. Я хочу, чтобы меня жалели. Откуда вы взяли, что я сильная?» Актриса улыбнулась уже по-иному, как близкому человеку, и оказалась простецкой стареющей женщиной с обвислыми некрашеными губами и гусиными лапками возле глаз. У нее было совсем простое, какое-то деревенское лицо, каких Бурнашов насмотрелся, скитаясь по России. Баба, много испытавшая баба. Но смысл ее слов оставался, однако, игривым; актриса с такой хитрой прищуркой вновь оглядела Бурнашова, словно ждала от него особых признаний. Бурнашов провалился в снег, у него стыли ноги, он глядел на актрису снизу вверх и чувствовал себя особенно неказистым. Уродит же господь бабу, подумал он безо всякой иронии. Ее бы на землю, на расплод, богатырей пестовать. С таким обширным телом только на расплод, на породу. Да теперь о чем разговор, время ушло, спохватился Бурнашов. Он забыл, что перед ним актриса, он видел лишь пожилую уставшую одинокую женщину, ждущую тепла и участия. Здесь, на обширном погосте, слава, известность и почести, оставшиеся за кладбищенскими воротами, не играли уже никакой роли. Суета, призрак, мара, кудесы обманчивого мира – и не более.
«Пусть земля ему будет пухом!» – громко провозгласил Бурнашов и залпом опрокинул третью рюмку. Он давно не пивал так лихо, с такою жаждой и удивился, как легко прокатилась водка. Сивуха не вызвала обычного чувства отвращения. Вот сволочи, когда надо, умеют делать, подумал он пьяновато. Он оглянулся и сразу забыл актрису, грустную от своей одинокости. Посреди единственной кладбищенской дороги, светлой и призрачной от немятого снега, он увидел вдруг желтый одинокий гроб в белых фестончиках по бокам. Всеми забытый, он стоял на железных санях и тихо покачивался. Что за дьявольщина? что за причуда лукавой силы? Гроб посреди кладбищенского прошпекта – и ни одной живой души. Но вот откуда-то из-за могил вынырнули мужчина и три ветхие старушонки. Мужчина впрягся в высокие железные санки и поволок гроб. Метров двадцать протащил и снова остановился, любопытно отправился к поминкам цыгана. Мужик был в сером каракулевом пирожке, с сухим скучным лицом, с невыразительными желтыми глазами. Он остановился поодаль, напрочь забыв о погребальном обряде, выказывая к нему полнейшую немилость. Перед мраморной вершиной вольного цыгана похоронная процессия смотрелась столь жалко, столь убого, словно и на том свете, куда отплыли эти двое, им придется быть в совершенно разных мирах. Одинокий гроб терпеливо ждал, и белые бумажные фестончики шевелил слабый сухой ветер. Бурнашов вдруг так разволновался, так обожгло горем его хмельное сердце, что он весь переполнился слезами. Он еще не знал тогда, что много дней ему придется жить под этим впечатлением, пока не изольются нынче скопившиеся слезы. Бурнашов не вытерпел, приблизился к мужику.
– Если можно, скажите, кого хороните?
– Тетя моя, из приюта. Я сам хороню, за свой счет хороню. – Он сказал горделиво, и постное лицо его преисполнилось уважением к себе.
– Наверное, в рай попадет?
Он сначала не понял вопроса.
– Наверное, в рай попадет? Страдальцы-то в рай попадают, – повторил Бурнашов.
– Страдала, страдалица была, – согласился он.
При этих живых искренних словах Бурнашов спохватился, вдруг скоро подошел к изобильному цыганскому столу, принес две бутылки водки и закусок.
– Помяните, – сказал он. И с особым слезливым пристрастием, будто хоронил мать, наблюдал, как твердая мужская рука распечатала бутылку, разлила горькое по стаканам, как воспрянули, оживились старушонки, голубые от мороза, и, нимало не мешкая, охотно испили вина.
А Бурнашова уже звали, тащили прочь, за воротами кладбища их ждали машины, чтобы отвезти на цыганскую квартиру в застолье. Бурнашов упирался, все тискал овчинную скуфейку с алым бархатным верхом в руках и никак не мог распрощаться с дешевеньким желтым гробом, стоящим на железных санях, сваренных из толстого прута. «Вечно тебя куда-то заносит, – бормотала возле сестра, – все ты не как люди». Зять, будто еж, недовольно посверкивал глазами сквозь очочки: даже рюмка водки не сняла внутреннего напряжения. Он хотел быть важным, зять Бурнашова, но никак не получалось. Важным надо родиться, осанка дается матерью, как и гроб. Чем-то неожиданным Бурнашова отвлекли, иль кто-то из цыган шепнул мужику в курчавом пирожке, что пора убираться и не мозолить глаза, но только тот вдруг спохватился и быстро поволок сани вдоль аллеи, в закуток под номером десять тысяч пятьсот восемьдесят один, где покоенку из сиротского приюта ждала припудренная снегом могила с останками чьей-то полусгнившей домовины. Бурнашов махал вослед рукою, а рядом сутулилась актриса, особенно впечатляющая и сановная в новой коричневой дубленке, стоящей коробом: негнучая шуба едва застегивалась и, казалось, лопалась на пышном бюсте. «Алеша, пойдем, милый, нас ждут», – сказала она мягко, доверительно, как мужу, сунула руку Бурнашова под свою и властно прижала к боку. У Бурнашова в груди взбунтовалось, его раздражал весь мир, он уже с нетерпением, почти с ненавистью глядел на сытых, вовсе не скорбных людей. Они не страдали, у них губы еще лоснились от икры, что им какой-то вольный цыган, говорят, беглый венгерский князь? Ха-ха-ха. Хмельное марево в глазах напрочь переменило мир. И только он, Алексей Федорович Бурнашов, страдал истинно, он любил ту неведомую старушонку в желтой домовине и того постного мужичка в белесом каракулевом пирожке, что потратил из своих скудных деньжонок, чтобы захоронить тетю. Жалеть, оказывается, было так сладко, что в своей скорби Бурнашов затворился от народа и не собирался выбираться из добровольного заточения. Лишь дебелая актриса неволила, она уже влекла Бурнашова прочь с кладбища, решительно втиснула его в машину, сама грузно привалилась подле, притиснула массивным расслабленным телом и, жарко дыша в щеку, вдруг сказала доверительно и просто как раз те самые слова, что и просились сейчас: «Уймись, сердешный. Все там будем. И нас не минует чаша сия». Миша Панин взглянул в зеркальце и подмигнул Бурнашову. Тот тоже мигнул ответно, закрыл глаза и откачнулся назад. Голова оказалась тяжелой, залитой свинцом, как грузило.
А цыганская квартира уже томилась, ждала задержавшихся на погосте. В двух комнатах столы ломились от снеди и пития, Бурнашова особенно почему-то поразили необычайные груши величиною с детскую голову (может, так почудилось?) и виноград, желтый, пронизанный солнцем, почти прозрачный, светящийся изнутри, где в пеленах, будто младенцы в утробе, покойно лежали пушистые семена. Таких размеров, пожалуй, бывает слива-двойняшка, а тут беспечные изнеженные кисти винограда распластались в хрустальных вазах, разлеглись, как молочные поросята, как оковалки копченого сала. Может, Бурнашов уже глядел вполглаза, может, давно спал иль грезил сквозь сон, иначе отчего бы явилось подобное далекое сравнение. Он ухмыльнулся, растянул в улыбке почужевшие губы, подумал: только в скверной литературе, далекой от правды, виноградные слитки сравнивают с оковалками копченого сала. Да и недостоин виноград, чтобы сравнивать его с окороком, верно? Виноград – хмарь, туман, призрак, лишь нечто, дающее ногам вялость; напившись виноградного вина, хочется петь протяжно и тоскливо, едва побарывая в утробе сонную вялость. А сала шмат с краюхой ржанины как оприходуешь, да с головкою чесноку – так и побежишь как застоявшийся жеребец. Бурнашов на мгновение забылся, подпер осоловелую голову, охватив ее ладонями, как кочан, и постепенно обвел застолье, пока взгляд его не уперся в грубо скроенное лицо актрисы.
«А, Санеева, привет! И за что тебя любят?» – спросил он грубо. «А в тебе, Бурнашов, никакой важности. Ты вахлак, сам себя не ценишь». – «А ты ценишь?» – «Иногда, когда мужики любят». – «А-а-а-а!» – торжествующе потряс пальцем Бурнашов, и они оба неизвестно чему рассмеялись. Актриса вгляделась в Бурнашова и поразилась, как постарел тот, водянистые голубые глаза изнутри были словно заполнены мутью, мороз набил щеки писателя, отчего лицо покрылось сетью красных нездоровых прожилок. А не она ли еще пять лет тому, прочитав роман Бурнашова, кричала в застолье: «Среди нас гений! Это гений, пора собирать на бронзу!» И вот нынче, найдя Бурнашова в затрапезном тулупчике и в монашеской скуфейке, битых три часа юродствовала и строила недоуменное лицо, не признавая знакомца.
«И не надоело играть?» – тихо спросил Бурнашов, приподнимая рюмку. «Ну ты совсем как мужик. Тебе бы сниматься за мужика. Ты хоть моешься?»
Бурнашов смутился вдруг, побагровел и опрокинул рюмку. И актриса хлопнула, не замедлив. Они стоили друг друга. Она была в той славе, когда уже ничто не убавляло, но лишь усиливало известность. А впрочем, ей все прискучило, и она не знала, как разбавить однотонность жизни. Она, наверное, забыла уже, но Бурнашов хорошо помнит, как Санеева появилась однажды средь гостей лишь с полотенцем на бедрах и с чалмою на голове: видите ли, ей пришла охота принять ванну. Сейчас Бурнашов рисковал, ой рисковал, но он был на том взводе, когда уже не понимал, какую козу может отмочить с ним соседка. «Ты чего смотришь на меня, как соляная кислота?» – вдруг сказала актриса соседке напротив. «Заткнись, сюка-а!» – прошипела та, не замедлив, и губы ее зловеще натянулись. Назревал скандал: «Ой, девочки, девочки, ну будет вам собачиться, – захлопотала сестра Бурнашова, – Алеша, скажи тост. Ты у нас известный писатель. Помянем вольного цыгана».
Бурнашов поднялся с застывшим взглядом, слежавшиеся под шапкой волосы лежали тонким травяным войлоком, хрустальная рюмка качалась в дрожащих пальцах, и водка, обманчиво посверкивая, скользила от грани к грани и норовила выплеснуться на крахмальную девственную скатерть. Бурнашов заговорил поначалу как спросонок, проглатывая слова, тянул нудно и едва слышно, пока-то голос окреп; он худо понимал, что говорит, в извилинах туманной головы нужные горестные слова выискивались сами собою, выстраивались в шеренги и откочевывали в дальний конец застолья, где стояла в выжидающей позе вдова Катя, известная гадалка. Но сам Бурнашов отупело следил лишь за тем, как бы не пролить вина, словно в граненой посудине раскачивалась зыбко его собственная жизнь. Он говорил что-то о вольном непонятном народе как о некоем завораживающем символе, как о блуждающем призраке, как о всеобщем соблазне, он тихохонько тянул свою мысль, переметнувшись воспоминаниями в смутное детство, в котором вдруг нарисовалась дремотная речушка и цыганские шатры на бережине по веснам, куда они прибегали, полные затаенного любопытства и страха.
«Мой дедушка по отцу был цыган. И сам я разве не цыган, а?» – вдруг необычно закруглил Бурнашов. По застолью прошел шелест, и цыганские лица заискрились благожелательностью, тем родственным участием и теплом, что греет пуще вина. Ой, купил гость, ну знал, бродяга, как удоволить табор. Всегда желанным гостем будешь, Алексей Федорович… Бурнашов пил, худо закусывая, а виделся ему желтый сиротливый гроб с белыми фестончиками посреди снежной аллеи. В какое-то мгновение Бурнашов потерял всякую власть над собою и вдруг заплакал навзрыд, жалея безымянного человека. Слезы обильно лились, и, закрывая лицо руками, стыдясь застолья, но в то же время и бесконечно страдая по ком-то, Бурнашов плакал горько, как дитя, и не мог остановиться. У сестры тоже набрякли густо наведенные глаза, тушь подозрительно поплыла. Она толкала брата в бок жестким костистым кулачком и повторяла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Памятник вырос возле центральной аллеи, где никого не хоронили уже лет десять, и кто бы нынче ни посетил погост, все невольно проникались цыганской любовью и верностью и тихо завидовали. А сегодня годовщина, поминки. Возле мраморной глыбы, отмеченной безутешной любовью ближних, стояли столы, простые, столовские, крытые зеленым пластиком. Но они были обряжены щедрой рукой любящей и скорбящей родни: красовались коньяки, посольская водка, вина, ликеры, в тарелках красная и черная икра с деревянной расписной ложкой окрай (подходи и черпай, милок), тут же стерляди жареные и печеные, соленая семга, осетровые балыки и корзины цветов. Спи спокойно, Яшка Панин, тебя любит и чтит цыганское товарищество. Цыганский князь и по смерти князь.
Яшка, наверное, собирался жить долго и вечно править обильно разросшимся родом. Был он старшим из восьми братьев. Рассказывают, у него квартира в центре Москвы, а в ней чего только нет! Однажды он подошел к дому и только открыл дверь, как сзади выстрел в шею. Яшка ворвался в дом, взбежал по лестнице наверх, цепляясь окровавленными ладонями за перила, но на верхней площадке его настиг второй выстрел. Яшка упал и скатился с лестницы. И вот ему заказали дубовый резной гроб цены необыкновенной. Так доложили Бурнашову с придыханием и благоговением. Цыган покоился в гробу девять дней. Братья плачут: «Вай-вай, какой ты был хороший сын для нашей матушки, какой верный супруг для своей жены Кати, какой ты добрый был и всеми любимый братец! Миша, – говорят старшему сыну, – твой отец так любил этот перстень. Надень его на палец». Миша подошел. А отец лежит в доме девятый день и весь распух. Стал напяливать бриллиантовый перстень на палец, а кожа уже потрескалась и течет. Превозмогая ужас и отвращение, надел. Заплакал, смуглый, кудрявый, с длинными карими глазами и слегка вывалившимся над ремнем брюшком. Отошел от отца к двери, мелко крестясь, но дядья настигли, вернули, говорят: «Миша, дай клятву, что будешь мстить. Миша, ты должен кровью отомстить за отца».
И вот сняли цыгане церковь. Служил архимандрит. Цыганский князь, пронзенный двумя пулями, лежал в богатом резном гробу, на пальце сиял бриллиантовый перстень. Однодворец-цыган, что наблюдал за панихидой, не сводил с перстня взгляда. Братья плачут, родня скорбит. Однодворец подумал: «Не успеют похоронить дядю Яшу, из-за этого перстня могилу перевернут и гроб изрубят». Приблизился к скорбящим братьям, шепчет на ухо: «Надо снять перстень от греха подальше». – «Ай на-на, никак. Родной братец так любил этот перстень».
Стоит цыган, жалко князя. Снова приблизился, шепчет: «Надо снять. Дайте брату в могиле спокойно лежать».
Разрешили. Снял перстень. На кладбище склеп зацементированный. Вдруг скрежет крана, опускается цинковый гроб. Тут же дубовый кладут в цинковый и запаивают крышку. А нынче вот расстарались братья, к годовщине воздвигли мраморную колонну.
* * *
Актрисы, писатели, дипломаты. Вдова вся в черном, глаза в коричневых провалах, орлиный нос, губы сурово и непримиримо стиснуты, вокруг приживалки, родня, никто не смеет приблизиться к столу, за которым гости. Бурнашов, стесненно стоявший чуть в стороне, как бы случайно оказавшийся тут, выпил две рюмки посольской водки, закусил балычком. Стоял легкий морозец, лицо обжигало, на голодный желудок водка ударила разом, захмелила. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Он поискал глазами, с кем бы поделиться растроганными чувствами, увидел известную актрису, всю крепкую, уверенную, но уже тайно боящуюся близкой старости. У нее были резкие черные брови и смелые крапчатые глаза. Бурнашов приблизился к актрисе и сказал довольно громко: «Вам бы саблю в руку, любого располовините». Актриса кисло улыбнулась, смерила глазами Бурнашова. Перед ней стоял невидный мужичонко в засаленном тулупчике и в овчинной скуфейке с малиновым бархатным верхом. Сам похожий на цыгана, только не хватало витой плети со свинцовым оголовком. Сестра Бурнашова Анна, поймав заминку, подскочила, шепнула довольно громко: «Это мой брат, Бурнашов, писатель. Ты что, не признала?»
«Какой я казак, прости господи! Почему все так думают? Я слабая женщина, я баба. Я хочу, чтобы меня жалели. Откуда вы взяли, что я сильная?» Актриса улыбнулась уже по-иному, как близкому человеку, и оказалась простецкой стареющей женщиной с обвислыми некрашеными губами и гусиными лапками возле глаз. У нее было совсем простое, какое-то деревенское лицо, каких Бурнашов насмотрелся, скитаясь по России. Баба, много испытавшая баба. Но смысл ее слов оставался, однако, игривым; актриса с такой хитрой прищуркой вновь оглядела Бурнашова, словно ждала от него особых признаний. Бурнашов провалился в снег, у него стыли ноги, он глядел на актрису снизу вверх и чувствовал себя особенно неказистым. Уродит же господь бабу, подумал он безо всякой иронии. Ее бы на землю, на расплод, богатырей пестовать. С таким обширным телом только на расплод, на породу. Да теперь о чем разговор, время ушло, спохватился Бурнашов. Он забыл, что перед ним актриса, он видел лишь пожилую уставшую одинокую женщину, ждущую тепла и участия. Здесь, на обширном погосте, слава, известность и почести, оставшиеся за кладбищенскими воротами, не играли уже никакой роли. Суета, призрак, мара, кудесы обманчивого мира – и не более.
«Пусть земля ему будет пухом!» – громко провозгласил Бурнашов и залпом опрокинул третью рюмку. Он давно не пивал так лихо, с такою жаждой и удивился, как легко прокатилась водка. Сивуха не вызвала обычного чувства отвращения. Вот сволочи, когда надо, умеют делать, подумал он пьяновато. Он оглянулся и сразу забыл актрису, грустную от своей одинокости. Посреди единственной кладбищенской дороги, светлой и призрачной от немятого снега, он увидел вдруг желтый одинокий гроб в белых фестончиках по бокам. Всеми забытый, он стоял на железных санях и тихо покачивался. Что за дьявольщина? что за причуда лукавой силы? Гроб посреди кладбищенского прошпекта – и ни одной живой души. Но вот откуда-то из-за могил вынырнули мужчина и три ветхие старушонки. Мужчина впрягся в высокие железные санки и поволок гроб. Метров двадцать протащил и снова остановился, любопытно отправился к поминкам цыгана. Мужик был в сером каракулевом пирожке, с сухим скучным лицом, с невыразительными желтыми глазами. Он остановился поодаль, напрочь забыв о погребальном обряде, выказывая к нему полнейшую немилость. Перед мраморной вершиной вольного цыгана похоронная процессия смотрелась столь жалко, столь убого, словно и на том свете, куда отплыли эти двое, им придется быть в совершенно разных мирах. Одинокий гроб терпеливо ждал, и белые бумажные фестончики шевелил слабый сухой ветер. Бурнашов вдруг так разволновался, так обожгло горем его хмельное сердце, что он весь переполнился слезами. Он еще не знал тогда, что много дней ему придется жить под этим впечатлением, пока не изольются нынче скопившиеся слезы. Бурнашов не вытерпел, приблизился к мужику.
– Если можно, скажите, кого хороните?
– Тетя моя, из приюта. Я сам хороню, за свой счет хороню. – Он сказал горделиво, и постное лицо его преисполнилось уважением к себе.
– Наверное, в рай попадет?
Он сначала не понял вопроса.
– Наверное, в рай попадет? Страдальцы-то в рай попадают, – повторил Бурнашов.
– Страдала, страдалица была, – согласился он.
При этих живых искренних словах Бурнашов спохватился, вдруг скоро подошел к изобильному цыганскому столу, принес две бутылки водки и закусок.
– Помяните, – сказал он. И с особым слезливым пристрастием, будто хоронил мать, наблюдал, как твердая мужская рука распечатала бутылку, разлила горькое по стаканам, как воспрянули, оживились старушонки, голубые от мороза, и, нимало не мешкая, охотно испили вина.
А Бурнашова уже звали, тащили прочь, за воротами кладбища их ждали машины, чтобы отвезти на цыганскую квартиру в застолье. Бурнашов упирался, все тискал овчинную скуфейку с алым бархатным верхом в руках и никак не мог распрощаться с дешевеньким желтым гробом, стоящим на железных санях, сваренных из толстого прута. «Вечно тебя куда-то заносит, – бормотала возле сестра, – все ты не как люди». Зять, будто еж, недовольно посверкивал глазами сквозь очочки: даже рюмка водки не сняла внутреннего напряжения. Он хотел быть важным, зять Бурнашова, но никак не получалось. Важным надо родиться, осанка дается матерью, как и гроб. Чем-то неожиданным Бурнашова отвлекли, иль кто-то из цыган шепнул мужику в курчавом пирожке, что пора убираться и не мозолить глаза, но только тот вдруг спохватился и быстро поволок сани вдоль аллеи, в закуток под номером десять тысяч пятьсот восемьдесят один, где покоенку из сиротского приюта ждала припудренная снегом могила с останками чьей-то полусгнившей домовины. Бурнашов махал вослед рукою, а рядом сутулилась актриса, особенно впечатляющая и сановная в новой коричневой дубленке, стоящей коробом: негнучая шуба едва застегивалась и, казалось, лопалась на пышном бюсте. «Алеша, пойдем, милый, нас ждут», – сказала она мягко, доверительно, как мужу, сунула руку Бурнашова под свою и властно прижала к боку. У Бурнашова в груди взбунтовалось, его раздражал весь мир, он уже с нетерпением, почти с ненавистью глядел на сытых, вовсе не скорбных людей. Они не страдали, у них губы еще лоснились от икры, что им какой-то вольный цыган, говорят, беглый венгерский князь? Ха-ха-ха. Хмельное марево в глазах напрочь переменило мир. И только он, Алексей Федорович Бурнашов, страдал истинно, он любил ту неведомую старушонку в желтой домовине и того постного мужичка в белесом каракулевом пирожке, что потратил из своих скудных деньжонок, чтобы захоронить тетю. Жалеть, оказывается, было так сладко, что в своей скорби Бурнашов затворился от народа и не собирался выбираться из добровольного заточения. Лишь дебелая актриса неволила, она уже влекла Бурнашова прочь с кладбища, решительно втиснула его в машину, сама грузно привалилась подле, притиснула массивным расслабленным телом и, жарко дыша в щеку, вдруг сказала доверительно и просто как раз те самые слова, что и просились сейчас: «Уймись, сердешный. Все там будем. И нас не минует чаша сия». Миша Панин взглянул в зеркальце и подмигнул Бурнашову. Тот тоже мигнул ответно, закрыл глаза и откачнулся назад. Голова оказалась тяжелой, залитой свинцом, как грузило.
А цыганская квартира уже томилась, ждала задержавшихся на погосте. В двух комнатах столы ломились от снеди и пития, Бурнашова особенно почему-то поразили необычайные груши величиною с детскую голову (может, так почудилось?) и виноград, желтый, пронизанный солнцем, почти прозрачный, светящийся изнутри, где в пеленах, будто младенцы в утробе, покойно лежали пушистые семена. Таких размеров, пожалуй, бывает слива-двойняшка, а тут беспечные изнеженные кисти винограда распластались в хрустальных вазах, разлеглись, как молочные поросята, как оковалки копченого сала. Может, Бурнашов уже глядел вполглаза, может, давно спал иль грезил сквозь сон, иначе отчего бы явилось подобное далекое сравнение. Он ухмыльнулся, растянул в улыбке почужевшие губы, подумал: только в скверной литературе, далекой от правды, виноградные слитки сравнивают с оковалками копченого сала. Да и недостоин виноград, чтобы сравнивать его с окороком, верно? Виноград – хмарь, туман, призрак, лишь нечто, дающее ногам вялость; напившись виноградного вина, хочется петь протяжно и тоскливо, едва побарывая в утробе сонную вялость. А сала шмат с краюхой ржанины как оприходуешь, да с головкою чесноку – так и побежишь как застоявшийся жеребец. Бурнашов на мгновение забылся, подпер осоловелую голову, охватив ее ладонями, как кочан, и постепенно обвел застолье, пока взгляд его не уперся в грубо скроенное лицо актрисы.
«А, Санеева, привет! И за что тебя любят?» – спросил он грубо. «А в тебе, Бурнашов, никакой важности. Ты вахлак, сам себя не ценишь». – «А ты ценишь?» – «Иногда, когда мужики любят». – «А-а-а-а!» – торжествующе потряс пальцем Бурнашов, и они оба неизвестно чему рассмеялись. Актриса вгляделась в Бурнашова и поразилась, как постарел тот, водянистые голубые глаза изнутри были словно заполнены мутью, мороз набил щеки писателя, отчего лицо покрылось сетью красных нездоровых прожилок. А не она ли еще пять лет тому, прочитав роман Бурнашова, кричала в застолье: «Среди нас гений! Это гений, пора собирать на бронзу!» И вот нынче, найдя Бурнашова в затрапезном тулупчике и в монашеской скуфейке, битых три часа юродствовала и строила недоуменное лицо, не признавая знакомца.
«И не надоело играть?» – тихо спросил Бурнашов, приподнимая рюмку. «Ну ты совсем как мужик. Тебе бы сниматься за мужика. Ты хоть моешься?»
Бурнашов смутился вдруг, побагровел и опрокинул рюмку. И актриса хлопнула, не замедлив. Они стоили друг друга. Она была в той славе, когда уже ничто не убавляло, но лишь усиливало известность. А впрочем, ей все прискучило, и она не знала, как разбавить однотонность жизни. Она, наверное, забыла уже, но Бурнашов хорошо помнит, как Санеева появилась однажды средь гостей лишь с полотенцем на бедрах и с чалмою на голове: видите ли, ей пришла охота принять ванну. Сейчас Бурнашов рисковал, ой рисковал, но он был на том взводе, когда уже не понимал, какую козу может отмочить с ним соседка. «Ты чего смотришь на меня, как соляная кислота?» – вдруг сказала актриса соседке напротив. «Заткнись, сюка-а!» – прошипела та, не замедлив, и губы ее зловеще натянулись. Назревал скандал: «Ой, девочки, девочки, ну будет вам собачиться, – захлопотала сестра Бурнашова, – Алеша, скажи тост. Ты у нас известный писатель. Помянем вольного цыгана».
Бурнашов поднялся с застывшим взглядом, слежавшиеся под шапкой волосы лежали тонким травяным войлоком, хрустальная рюмка качалась в дрожащих пальцах, и водка, обманчиво посверкивая, скользила от грани к грани и норовила выплеснуться на крахмальную девственную скатерть. Бурнашов заговорил поначалу как спросонок, проглатывая слова, тянул нудно и едва слышно, пока-то голос окреп; он худо понимал, что говорит, в извилинах туманной головы нужные горестные слова выискивались сами собою, выстраивались в шеренги и откочевывали в дальний конец застолья, где стояла в выжидающей позе вдова Катя, известная гадалка. Но сам Бурнашов отупело следил лишь за тем, как бы не пролить вина, словно в граненой посудине раскачивалась зыбко его собственная жизнь. Он говорил что-то о вольном непонятном народе как о некоем завораживающем символе, как о блуждающем призраке, как о всеобщем соблазне, он тихохонько тянул свою мысль, переметнувшись воспоминаниями в смутное детство, в котором вдруг нарисовалась дремотная речушка и цыганские шатры на бережине по веснам, куда они прибегали, полные затаенного любопытства и страха.
«Мой дедушка по отцу был цыган. И сам я разве не цыган, а?» – вдруг необычно закруглил Бурнашов. По застолью прошел шелест, и цыганские лица заискрились благожелательностью, тем родственным участием и теплом, что греет пуще вина. Ой, купил гость, ну знал, бродяга, как удоволить табор. Всегда желанным гостем будешь, Алексей Федорович… Бурнашов пил, худо закусывая, а виделся ему желтый сиротливый гроб с белыми фестончиками посреди снежной аллеи. В какое-то мгновение Бурнашов потерял всякую власть над собою и вдруг заплакал навзрыд, жалея безымянного человека. Слезы обильно лились, и, закрывая лицо руками, стыдясь застолья, но в то же время и бесконечно страдая по ком-то, Бурнашов плакал горько, как дитя, и не мог остановиться. У сестры тоже набрякли густо наведенные глаза, тушь подозрительно поплыла. Она толкала брата в бок жестким костистым кулачком и повторяла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51