Иенсеном. Помещик – само добродушие по отношению к хозяевам лавки и не требует в них аренды за землю. Он в дальнем, дальнем родстве с матерью Теодора и ничего не имеет против того, что Теодор превратился в толкового парня, который занимается мелочной торговлей и этим живет. Но сам он ничего здесь не покупает, а выписывает все из городов.
– Будьте добры пожаловать сюда, – говорит Теодор.
Господин Хольменгро улыбается. Приглашение за прилавок, это – прием, выработанный торговцем для оказания почета покупателю; это, может, и хорошо для жителей Сегельфосса, но для короля – дело другое!
– Отец твой все лежит? – спрашивает помещик.– Тогда поговори с ним об этом сам: я вижу, вы опять моете рыбу с яхты и раскладываете ее на горах. Это шестой год.
Теодор смущается и говорит:
– Разве это горы не Виллаца?
– Ты хочешь сказать: горы господина Хольмсена? Да. Это было бы неважно, будь эти горы мои. Мне кажется, вам следует заплатить ему аренду за все эти годы.
Теодор, толковый парень, и отвечает:
– Виллац Хольмсен был здесь после того, как мы начали сушить рыбу на его островах, но он никогда не поминал про аренду.
– Правильно! – кивает король.– Но именно по этой причине я и думаю, что вы должны заплатить ему.
– Я потолкую с отцом.
– Правильно. Скажи отцу, что я хочу, чтоб вы ему заплатили аренду за горы.
Теодор некоторое время колебался, но все же решил сказать правду. Может быть, ему хочется, по той или иной причине, произвести как можно больше впечатления на помещика, на короля. Он говорит:
– Да, впрочем, и рыба, и яхта – мои, они не принадлежат нашей фирме.
И, может быть, господин Хольменгро это уже знает, и ему хотелось немножко одернуть молодого парня в его величии. Это возможно. Потому, что он ласков и отечески благожелателен ко всем обитателям лавки.
– Как рыба твоя, Теодор? – спрашивает он.– Ну, тогда такой деловой человек, как ты, и сам должен понимать, что за гору надо заплатить аренду. Больше нам не о чем разговаривать.
Но Теодор хочет, должно быть, произвести еще большее впечатление, он говорит:
– Пекарня, что перешла к нам, стоит, насколько мне известно, на вашей земле.
– Это все равно.
– Мы заплатим вам аренду.
– А торговля и вообще дела идут хорошо? – спрашивает господин Хольменгро.
– Жаловаться нельзя.
Господин Хольменгро кивает головой и уходит.
Приятно было опять немножко проявить себя, иметь что сказать, сделать указания: за последние годы это случалось нечасто. Должно быть, весна начала оживлять его, – каждый год в марте он начинал чувствовать в себе какую-то перемену, шагал крупнее, когда ходил по дорогам, и говорил более определенно. Весна играла с ним неприятные штуки, налагала на него крест: молодость. Он заболевал молодостью. Это имело глупые и досадные последствия.
Дорогой он встречает возчика, тот здоровается и говорит, что он отец Марсилии.
– А-а, – отвечает господин Хольменгро.
– Отец Марсилии, которая опять у вас служит, – говорит возчик.
– А-а. Да, да!
– Мальчонка ее совсем большой парнишка и ходит на лыжах.
– Вот как! Отлично.
– Только лыж у него нету.
Господин Хольменгро достает бумажник и вынимает из него кредитку.
– Вот, на, купи ему лыжи. Да куда же ему теперь лыжи, на весну глядя?
– Что до этого, то я так и говорил ему всю зиму, но он плачет и просит лыжи. А к тому же у нас в горах снег до самого Иванова дня.
– Ладно, купи ему лыжи. Марсилия славная девушка, пусть у сынишки ее будут лыжи.
– Я так и думал! – говорит возчик.– Ежели я скажу вам, вы не захотите, чтоб ребенок плакал. Покорнейше благодарю за деньги. Не подвезти ли вас, барин? – кричит возник вслед господину Хольменгро.
– Подвезти меня?
– Я бы повернул и довез вас до дому. Со всем удовольствием, если вы не погнушаетесь сесть на дровни.
И возчик поворачивает лошадь.
– Поезжай своей дорогой! – крикнул господин Хольменгро и зашагал прочь от него.
Разумеется, можно попасть в глупые истории, и это неизбежно. Какое же против этого средство? Вот, какой-то человек предлагает ему подвезти его на дровных, словно он кто-нибудь из сегельфосской знати, словно он ходатай Раш или милашка Теодор из Буа. Нет, надо что-нибудь сделать! Какой там – почет, когда нет самого простого уважения.
Ну, а у этого дошлого человека, отца Марсилии и деда сынишки Марсилии, верно, было свое на уме, когда он предложил подвезти помещика, – захотел посидеть в санях рядом с помещиком и показаться так всему Сегельфоссу.
Вдруг он слышит, что впереди кто-то кричит; поднимает голову и видит человека, размахивающего руками. Это Конрад, поденщик, он бежит с мельницы.
Господин Хольменгро невольно думает, что случилось что-то серьезное, он даже не дожидается, пока подойдет поближе, и спрашивает:
– Что случилось?
– Ничего, – отвечает Конрад.– Я просто кричал вот тому человеку с лошадью, что бы он подождал и подсадил меня.
Господин Ходьменгро как будто не понимает.
– Куда же ты собрался? – спрашивает он.
– Да никуда, просто надо поскорее в лавочку. У нас там вышел весь табак.
Лицо господина Хольменгро передернулось, словно его ударили хлыстом. Одно мгновение, потом все прошло.
Вероятно, в эту минуту господин Хольменгро пожелал вернуть свою молодость, когда он был сильным, здоровым матросом. Плохо быть стариком, – господин Хольменгро был беспомощен. Он настолько овладел собой, что мог сказать:
– К вечеру все двести мешков должны быть насыпаны. Ты понял?
Возможно, что Конрад и в самом деле понял, но это не произвело на него особого впечатления, Он не обратил никакого внимания. Вынул носовой платок, и стал чистить нос и равнодушно прошел мимо барина.
Господин Хольменгро, должно быть, испугался, что погорячился и что это будет иметь последствия, – он был старый человек, он сказал кротким тоном:
– Но незачем начинать раньше, чем вы пообедаете. Ты обедал?
– Обедал ли? – усмехаясь отвечал Конрад.– Как же, много раз.
– Я хочу сказать – сегодня. Сегодня обедал?
– Вы бы так сразу и говорили. Господин Хольменгро восклицает:
– О господи, это превосходит все границы! – Ты ни одного дня не останешься больше на мельнице!
Но Конрада один раз уже увольняли, это не бог знает как страшно. Господь наделил его хорошей головой, и он знал, что сила на его стороне и на стороне его товарищей. Он повернулся и сказал:
– Вот что я вам скажу, Тобиас: старому человеку не годится так горячиться. Нас двадцать человек против одного и среди нас нет рабов.
– А как ты думаешь, сколько нас? – спросил господин Хольменгро, выходя из себя.– Я вам покажу – я вас проучу…
– Ну-у, это ты насчет фармазонов! – крикнул Конрад.– Так ведь этому никто не верит.
И Конрад пошел. Пошел на воз к человеку и поехал в лавку за табаком.
Господин Хольменгро возвращается домой и говорит своей экономке фру Иргенс:
– Я нынче вечером уезжаю на юг на пароходе. Пожалуйста, уложите мне чемодан. Только самое необходимое, штуки две сорочек, я вернусь с первым северным.
Фру Иргенс привыкла к тому, что он изредка уезжал, по его словам, на заседание в ложу; она спрашивает, поедет ли с ним фрекен Марианна, и господин Хольменгро отвечает, что нет, она не поедет. Он едет по очень важным делам и должен быть один.– А дом тем временем останется под вашим надзором, фру Иргенс.
– Под моим надзором! – уныло говорит фру Иргенс.– Я и без того вне себя, – ключ ведь так и не находится. Я целыми ночами о нем думаю.
– Ключ?
– Ключ от кладовой, о котором я вам говорила. Мы ищем, ищем, но так и не находим.
– Ну, это уже не такая беда, – рассеянно говорит господин Хольменгро.
Но нет, это большая беда. Фру Иргенс не может успокоиться. Этот маленький ключик невозможно найти, он провалился сквозь землю, черт припрятал его осенью, когда кололи скотину, тогда столько народу перебывало в кладовой. Искали в доме и на улице, щупали друг у друга карманы, всех спрашивали; теперь уж и снег на дворе стаял, а ключ так и не обнаружился. Да и ключ-то был не какой-нибудь большой, – настоящий ключ от кладовой с замысловатой бородкой, – а совсем дрянненький, простой никелевый ключик, плоский, как бумага, и величиной-то всего в полвершка, – ключ для висячего замка, для американского замка. Его можно было носить на часовой цепочке.
– И теперь вы не можете попасть в кладовую? – равнодушно спрашивает господин Хольменгро.
– Ну, как же! – отвечает фру Иргенс, невольно улыбаясь такой наивности.– Разумеется, мы бывали в кладовой всю зиму, и входили, и выходили. Только нам приходится попадать туда через подвал. Ключ от подвала у нас, слава богу, остался.
– Ну, так это небольшая беда, – повторяет господин Хольменгро, думая о другом.
Но нет, это большая беда. Фру Иргес боится, что кто-нибудь найдет ключ от кладовой, запрется в ней и украдет все, что там есть. А в кладовой мясо, и свинина, и рыба, и сыр, и масло, и варенье, и крендели, и сухари, да чего только там нет! Она попросила господина Хольменгро купить теперь в городе новый замок, и господин Хольменгро обещал.
– И уж теперь я буду носить ключ и днем, и ночью на себе! – сказала фру Иргенс.
Насчет экономки господину Хольменгро повезло, – она служила ему верой и правдой и хлопотала о его благе все годы, что он жил в Сегельфоссе; другой вопрос, может ли он сейчас пригласить молодого Виллаца в богатый и аристократический дом. Вот вопрос. Гардины подобраны плохо, местами отказались от надежды подобрать их выше, они так и застыли в непоколебимой кривизне. В столовой порядочно серебра и граненого хрусталя, на буфете новомодные вазы, фарфор. Резные немецкие часы со шнурами и маятником, не желали ходить без дополнительной тяжести на гирях, и вот фру Иргенс привязала к ним зеленым вышивальным шелком камень. Вид получился не особенно красивый и благородный. Кабинет был бы очень уютный, если сделать в нем кое-какие умелые перестановки. Как раз сейчас у него несколько заброшенный вид, – эта милая Марианна имеет дурную привычку уносить к себе в комнату целую кучу книг и там читать, забывая ставить книги на место; сейчас, с опустошенным книжным шкафом, кабинет весьма неказист.
Господин Хольменгро позвал дочь вниз и, стуча кулаком по столу, стал выговаривать ей за книги, и за камень на часах, и за кривые шторы. А Марианна смеется, потому что отец всегда такой ласковый и шутник, потом хватает его за волосы и говорит, что нет никакого смысла носить такие длинные волосы и что он должен непременно остричься в городе.
– Хорошо. А, впрочем, я с тобой в ссоре, – говорил вдруг отец и опять хмурится.– Камень на часах! И неужели у тебя или фру Иргенс нет глазомера? Неужели ты не видишь, что шторы совсем перекосились? И вот что я тебе скажу: ступай и принеси книги!
– А я тебе скажу вот что, – ответила Марианна, – что я – «твои дети» и, если б ты был хорошим отцом, ты пошел бы со мной и помог мне перетащить книги.
– Вот я тебе помогу! – язвительно отозвался он.– Ах, ты чудовище! Индеец ты, а не Марианна!
Но, разумеется, пошел и возился, и шутил с ней, хотя и был старик. Так они и жили. Иногда он пытался выдержать серьезность и строгость, притворялся, будто не слышит ее слов. Но кончалось тем, что она вертела им по-своему.
У господина Хольменгро была только она, только одна Марианна. Сын Феликс еще мальчиком уехал обратно в Мексику и был теперь мексиканцем и моряком, плавал на всяких кораблях. Должно быть, жилось ему, как в свое время отцу; наверное, порядком хватил бурь. Но раз дома была одна Марианна, то она – «его дети», говорила она.
Марианна была далеко не красавица, с желтым цветом лица и с заросшим черными волосами лбом. У носа была хищная складка, он точно принюхивался, был большой и некрасивый. Но много было и хорошего в Марианне, и хорошего, и дурного, как во всех людях, но в Марианне иногда было что-то коварное, а иногда что-то беззаветное мягкое и милое. Несмотря на свою молодость, она уже давно сложилась и так много унаследовала от своей матери-индианки – высокий, гибкий стан, скользящую походку – что была очаровательна. Взять хоть бы ее светло-карие глаза, – особенной мягкости в них тоже не было, но они были продолговатые и с ярким блеском. А большие золотые полумесяцы, которые она носила вместо серег – они были ужасны, но ведь Марианна была не обыкновенная сегельфосская барыня в пальто и шляпке. Так как же отцу на нее не радоваться? Сам он от природы был игрок, всесветный бродяга, и только судьба сделала из него делового человека. Он не мог научить свою дочь хозяйству, но мог быть для нее веселым другом и загадкой.
Вечером Марианна проводила отца не набережную и на пароход. На набережной стояло много народу, некоторые кланялись, некоторые нет, но все вытягивали шею и с любопытством смотрели на них.
Сойдя на берег, Марианна не стала при всех шутить с отцом, а кивнула ему на прощание и пошла.
– Вот тут две кроны, кто их потерял? – громко сказала она, проходя, и указала рукой.
Теодор-лавочник подбежал и поднял с земли монету, вытянул руку и шутливо крикнул:
– Признавайтесь, чьи!
Никто не отозвался. Все пошарили в карманах, но никто не объявился хозяином монеты. Ларс Мануэльсен забормотал и усердно стал рыться в карманах, как будто монета и в самом деле могла быть его.
Теодор сказал:
– Хозяин не объявляется, две кроны ваши, фрекен Хольменгро.
– Нет, – ответила Марианна, не останавливаясь.
– Да ведь это же вы нашли их! – тщетно кричал ей вслед Теодор.
Если это Теодор-лавочник сам подбросил монету, чтоб завязать разговор, то фокус отказался неудачным. Он даже чуть не попал в неприятность из-за этих денег, когда сунул их в карман, – Ларс Мануэльсен как раз убедился, что признал монету: у него были две кроны, а теперь, – вот видишь, – в кошельке нет ни одной монеты и двух крон.
Но Теодор-лавочник был не такой человек, чтоб зря раздавать деньги, – он был большой любитель звонкого металла.
– Пускай пока побудут у меня, – сказал он.
– Разве это твои две кроны? – спросил Ларс Мануэльсен.
Теодор как будто соображал, как будто пришел в замешательство. Что такое, уж не думают ли, что он во что бы то ни стало хотел заговорить с Марианной?
– Это не мои две кроны, – твердо проговорил он.– Но я их спрячу, – сказал он.
А Ларс Мануэльсен пробормотал обиженно:
– Ну, я не стану спорить с тобой из-за двух крон. Мне они не нужны.
ГЛАВА V
С веселым духом начала сорока таскать ветки в гнездо.
– А господь дал сороке такой веселый нрав затем, чтоб мы на нее смотрели и тоже были довольны, – постоянно говорила старая Катрина, мать маленькой Паулины и маленького Готфреда.
Когда настал март и миновали самые жестокие морозы, старая Катрина поглядела на окно, соскребла с него лед и сказала:
– Слава тебе, господи, скоро и этой зиме конец, вот уже сорока начала таскать ветки.
Но, впрочем, сорока таскала не только ветки, – она таскала все блестящее, яркое и мохнатое, все, что ей попадалось на глаза. Любопытство и жадность ее были так велики, что она льстилась на самые необыкновенные веши. Ну, на что ей очки Ларса Мануэльсена? Для чтения собрания проповедей, как самому Ларсу Мануэльсену, они ей не нужны, а видеть лучше, чем она видит, ей тоже ни к чему. Ларс Мануэльсен потерял очки, идя домой из гостиницы, и он отлично знал, где обронил, сейчас же вернулся и поискал, но очки пропали.
– Это сорока! – сказал Ларс Мануэльсен.
И вот опять прилетела сорока, летела она от большого дома господина Хольменгро и держала в клюве что-то блестящее – неизвестно что, только не ветку и не соломинку. Спускаясь к земле, она стала похожа на кружащийся кусочек картона. Но противная сорока все-таки беленькая с черными перышками и хорошенькая, писаная красотка; черные перышки у нее с зеленым металлическим блеском. Даже сидя на земле и повиливая корпусом, она великолепна и вносит большое оживление в пейзаж. Сорока очень чутка, наверное она видит спиной, при малейшей опасности она снимается с места, но, очутившись в безопасности, частенько присаживается похохотать, – такой уж у нее веселый нрав. Попадется ей кошка или собака – она задразнит их до смерти и сама натешится вдосталь. Она селится поблизости от человеческого жилья не ради удовольствия, а из расчета, чтоб иметь защиту против своих врагов. Такова сорока. Но часто врагами ее являются и сами люди.
– Ты не разберешь, что такое в нее в клюве? – говорит жена Лаоса Мануэльсена.
– Болтай про сороку! – отвечает Ларс Мануэльсен.– Она тащит все, что видит, она утащила мои очки. Но пусть только построит свое гнездышко, да положит в гнездо яйца, да выведет птенцов, уж я поговорю с ней!
– Не смей трогать гнездо! – отвечает жена.
Каждую весну повторялся тот же спор.– Ларс Мануэльсен хотел разорить сорочье гнездо, старое сорочье гнездо на березе перед его избой, а жена не позволяла. До сих пор победа оставалась за женою. А у нее были основательные причины: сорока мстительна, у сороки помощников и на земле, и под землей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Будьте добры пожаловать сюда, – говорит Теодор.
Господин Хольменгро улыбается. Приглашение за прилавок, это – прием, выработанный торговцем для оказания почета покупателю; это, может, и хорошо для жителей Сегельфосса, но для короля – дело другое!
– Отец твой все лежит? – спрашивает помещик.– Тогда поговори с ним об этом сам: я вижу, вы опять моете рыбу с яхты и раскладываете ее на горах. Это шестой год.
Теодор смущается и говорит:
– Разве это горы не Виллаца?
– Ты хочешь сказать: горы господина Хольмсена? Да. Это было бы неважно, будь эти горы мои. Мне кажется, вам следует заплатить ему аренду за все эти годы.
Теодор, толковый парень, и отвечает:
– Виллац Хольмсен был здесь после того, как мы начали сушить рыбу на его островах, но он никогда не поминал про аренду.
– Правильно! – кивает король.– Но именно по этой причине я и думаю, что вы должны заплатить ему.
– Я потолкую с отцом.
– Правильно. Скажи отцу, что я хочу, чтоб вы ему заплатили аренду за горы.
Теодор некоторое время колебался, но все же решил сказать правду. Может быть, ему хочется, по той или иной причине, произвести как можно больше впечатления на помещика, на короля. Он говорит:
– Да, впрочем, и рыба, и яхта – мои, они не принадлежат нашей фирме.
И, может быть, господин Хольменгро это уже знает, и ему хотелось немножко одернуть молодого парня в его величии. Это возможно. Потому, что он ласков и отечески благожелателен ко всем обитателям лавки.
– Как рыба твоя, Теодор? – спрашивает он.– Ну, тогда такой деловой человек, как ты, и сам должен понимать, что за гору надо заплатить аренду. Больше нам не о чем разговаривать.
Но Теодор хочет, должно быть, произвести еще большее впечатление, он говорит:
– Пекарня, что перешла к нам, стоит, насколько мне известно, на вашей земле.
– Это все равно.
– Мы заплатим вам аренду.
– А торговля и вообще дела идут хорошо? – спрашивает господин Хольменгро.
– Жаловаться нельзя.
Господин Хольменгро кивает головой и уходит.
Приятно было опять немножко проявить себя, иметь что сказать, сделать указания: за последние годы это случалось нечасто. Должно быть, весна начала оживлять его, – каждый год в марте он начинал чувствовать в себе какую-то перемену, шагал крупнее, когда ходил по дорогам, и говорил более определенно. Весна играла с ним неприятные штуки, налагала на него крест: молодость. Он заболевал молодостью. Это имело глупые и досадные последствия.
Дорогой он встречает возчика, тот здоровается и говорит, что он отец Марсилии.
– А-а, – отвечает господин Хольменгро.
– Отец Марсилии, которая опять у вас служит, – говорит возчик.
– А-а. Да, да!
– Мальчонка ее совсем большой парнишка и ходит на лыжах.
– Вот как! Отлично.
– Только лыж у него нету.
Господин Хольменгро достает бумажник и вынимает из него кредитку.
– Вот, на, купи ему лыжи. Да куда же ему теперь лыжи, на весну глядя?
– Что до этого, то я так и говорил ему всю зиму, но он плачет и просит лыжи. А к тому же у нас в горах снег до самого Иванова дня.
– Ладно, купи ему лыжи. Марсилия славная девушка, пусть у сынишки ее будут лыжи.
– Я так и думал! – говорит возчик.– Ежели я скажу вам, вы не захотите, чтоб ребенок плакал. Покорнейше благодарю за деньги. Не подвезти ли вас, барин? – кричит возник вслед господину Хольменгро.
– Подвезти меня?
– Я бы повернул и довез вас до дому. Со всем удовольствием, если вы не погнушаетесь сесть на дровни.
И возчик поворачивает лошадь.
– Поезжай своей дорогой! – крикнул господин Хольменгро и зашагал прочь от него.
Разумеется, можно попасть в глупые истории, и это неизбежно. Какое же против этого средство? Вот, какой-то человек предлагает ему подвезти его на дровных, словно он кто-нибудь из сегельфосской знати, словно он ходатай Раш или милашка Теодор из Буа. Нет, надо что-нибудь сделать! Какой там – почет, когда нет самого простого уважения.
Ну, а у этого дошлого человека, отца Марсилии и деда сынишки Марсилии, верно, было свое на уме, когда он предложил подвезти помещика, – захотел посидеть в санях рядом с помещиком и показаться так всему Сегельфоссу.
Вдруг он слышит, что впереди кто-то кричит; поднимает голову и видит человека, размахивающего руками. Это Конрад, поденщик, он бежит с мельницы.
Господин Хольменгро невольно думает, что случилось что-то серьезное, он даже не дожидается, пока подойдет поближе, и спрашивает:
– Что случилось?
– Ничего, – отвечает Конрад.– Я просто кричал вот тому человеку с лошадью, что бы он подождал и подсадил меня.
Господин Ходьменгро как будто не понимает.
– Куда же ты собрался? – спрашивает он.
– Да никуда, просто надо поскорее в лавочку. У нас там вышел весь табак.
Лицо господина Хольменгро передернулось, словно его ударили хлыстом. Одно мгновение, потом все прошло.
Вероятно, в эту минуту господин Хольменгро пожелал вернуть свою молодость, когда он был сильным, здоровым матросом. Плохо быть стариком, – господин Хольменгро был беспомощен. Он настолько овладел собой, что мог сказать:
– К вечеру все двести мешков должны быть насыпаны. Ты понял?
Возможно, что Конрад и в самом деле понял, но это не произвело на него особого впечатления, Он не обратил никакого внимания. Вынул носовой платок, и стал чистить нос и равнодушно прошел мимо барина.
Господин Хольменгро, должно быть, испугался, что погорячился и что это будет иметь последствия, – он был старый человек, он сказал кротким тоном:
– Но незачем начинать раньше, чем вы пообедаете. Ты обедал?
– Обедал ли? – усмехаясь отвечал Конрад.– Как же, много раз.
– Я хочу сказать – сегодня. Сегодня обедал?
– Вы бы так сразу и говорили. Господин Хольменгро восклицает:
– О господи, это превосходит все границы! – Ты ни одного дня не останешься больше на мельнице!
Но Конрада один раз уже увольняли, это не бог знает как страшно. Господь наделил его хорошей головой, и он знал, что сила на его стороне и на стороне его товарищей. Он повернулся и сказал:
– Вот что я вам скажу, Тобиас: старому человеку не годится так горячиться. Нас двадцать человек против одного и среди нас нет рабов.
– А как ты думаешь, сколько нас? – спросил господин Хольменгро, выходя из себя.– Я вам покажу – я вас проучу…
– Ну-у, это ты насчет фармазонов! – крикнул Конрад.– Так ведь этому никто не верит.
И Конрад пошел. Пошел на воз к человеку и поехал в лавку за табаком.
Господин Хольменгро возвращается домой и говорит своей экономке фру Иргенс:
– Я нынче вечером уезжаю на юг на пароходе. Пожалуйста, уложите мне чемодан. Только самое необходимое, штуки две сорочек, я вернусь с первым северным.
Фру Иргенс привыкла к тому, что он изредка уезжал, по его словам, на заседание в ложу; она спрашивает, поедет ли с ним фрекен Марианна, и господин Хольменгро отвечает, что нет, она не поедет. Он едет по очень важным делам и должен быть один.– А дом тем временем останется под вашим надзором, фру Иргенс.
– Под моим надзором! – уныло говорит фру Иргенс.– Я и без того вне себя, – ключ ведь так и не находится. Я целыми ночами о нем думаю.
– Ключ?
– Ключ от кладовой, о котором я вам говорила. Мы ищем, ищем, но так и не находим.
– Ну, это уже не такая беда, – рассеянно говорит господин Хольменгро.
Но нет, это большая беда. Фру Иргенс не может успокоиться. Этот маленький ключик невозможно найти, он провалился сквозь землю, черт припрятал его осенью, когда кололи скотину, тогда столько народу перебывало в кладовой. Искали в доме и на улице, щупали друг у друга карманы, всех спрашивали; теперь уж и снег на дворе стаял, а ключ так и не обнаружился. Да и ключ-то был не какой-нибудь большой, – настоящий ключ от кладовой с замысловатой бородкой, – а совсем дрянненький, простой никелевый ключик, плоский, как бумага, и величиной-то всего в полвершка, – ключ для висячего замка, для американского замка. Его можно было носить на часовой цепочке.
– И теперь вы не можете попасть в кладовую? – равнодушно спрашивает господин Хольменгро.
– Ну, как же! – отвечает фру Иргенс, невольно улыбаясь такой наивности.– Разумеется, мы бывали в кладовой всю зиму, и входили, и выходили. Только нам приходится попадать туда через подвал. Ключ от подвала у нас, слава богу, остался.
– Ну, так это небольшая беда, – повторяет господин Хольменгро, думая о другом.
Но нет, это большая беда. Фру Иргес боится, что кто-нибудь найдет ключ от кладовой, запрется в ней и украдет все, что там есть. А в кладовой мясо, и свинина, и рыба, и сыр, и масло, и варенье, и крендели, и сухари, да чего только там нет! Она попросила господина Хольменгро купить теперь в городе новый замок, и господин Хольменгро обещал.
– И уж теперь я буду носить ключ и днем, и ночью на себе! – сказала фру Иргенс.
Насчет экономки господину Хольменгро повезло, – она служила ему верой и правдой и хлопотала о его благе все годы, что он жил в Сегельфоссе; другой вопрос, может ли он сейчас пригласить молодого Виллаца в богатый и аристократический дом. Вот вопрос. Гардины подобраны плохо, местами отказались от надежды подобрать их выше, они так и застыли в непоколебимой кривизне. В столовой порядочно серебра и граненого хрусталя, на буфете новомодные вазы, фарфор. Резные немецкие часы со шнурами и маятником, не желали ходить без дополнительной тяжести на гирях, и вот фру Иргенс привязала к ним зеленым вышивальным шелком камень. Вид получился не особенно красивый и благородный. Кабинет был бы очень уютный, если сделать в нем кое-какие умелые перестановки. Как раз сейчас у него несколько заброшенный вид, – эта милая Марианна имеет дурную привычку уносить к себе в комнату целую кучу книг и там читать, забывая ставить книги на место; сейчас, с опустошенным книжным шкафом, кабинет весьма неказист.
Господин Хольменгро позвал дочь вниз и, стуча кулаком по столу, стал выговаривать ей за книги, и за камень на часах, и за кривые шторы. А Марианна смеется, потому что отец всегда такой ласковый и шутник, потом хватает его за волосы и говорит, что нет никакого смысла носить такие длинные волосы и что он должен непременно остричься в городе.
– Хорошо. А, впрочем, я с тобой в ссоре, – говорил вдруг отец и опять хмурится.– Камень на часах! И неужели у тебя или фру Иргенс нет глазомера? Неужели ты не видишь, что шторы совсем перекосились? И вот что я тебе скажу: ступай и принеси книги!
– А я тебе скажу вот что, – ответила Марианна, – что я – «твои дети» и, если б ты был хорошим отцом, ты пошел бы со мной и помог мне перетащить книги.
– Вот я тебе помогу! – язвительно отозвался он.– Ах, ты чудовище! Индеец ты, а не Марианна!
Но, разумеется, пошел и возился, и шутил с ней, хотя и был старик. Так они и жили. Иногда он пытался выдержать серьезность и строгость, притворялся, будто не слышит ее слов. Но кончалось тем, что она вертела им по-своему.
У господина Хольменгро была только она, только одна Марианна. Сын Феликс еще мальчиком уехал обратно в Мексику и был теперь мексиканцем и моряком, плавал на всяких кораблях. Должно быть, жилось ему, как в свое время отцу; наверное, порядком хватил бурь. Но раз дома была одна Марианна, то она – «его дети», говорила она.
Марианна была далеко не красавица, с желтым цветом лица и с заросшим черными волосами лбом. У носа была хищная складка, он точно принюхивался, был большой и некрасивый. Но много было и хорошего в Марианне, и хорошего, и дурного, как во всех людях, но в Марианне иногда было что-то коварное, а иногда что-то беззаветное мягкое и милое. Несмотря на свою молодость, она уже давно сложилась и так много унаследовала от своей матери-индианки – высокий, гибкий стан, скользящую походку – что была очаровательна. Взять хоть бы ее светло-карие глаза, – особенной мягкости в них тоже не было, но они были продолговатые и с ярким блеском. А большие золотые полумесяцы, которые она носила вместо серег – они были ужасны, но ведь Марианна была не обыкновенная сегельфосская барыня в пальто и шляпке. Так как же отцу на нее не радоваться? Сам он от природы был игрок, всесветный бродяга, и только судьба сделала из него делового человека. Он не мог научить свою дочь хозяйству, но мог быть для нее веселым другом и загадкой.
Вечером Марианна проводила отца не набережную и на пароход. На набережной стояло много народу, некоторые кланялись, некоторые нет, но все вытягивали шею и с любопытством смотрели на них.
Сойдя на берег, Марианна не стала при всех шутить с отцом, а кивнула ему на прощание и пошла.
– Вот тут две кроны, кто их потерял? – громко сказала она, проходя, и указала рукой.
Теодор-лавочник подбежал и поднял с земли монету, вытянул руку и шутливо крикнул:
– Признавайтесь, чьи!
Никто не отозвался. Все пошарили в карманах, но никто не объявился хозяином монеты. Ларс Мануэльсен забормотал и усердно стал рыться в карманах, как будто монета и в самом деле могла быть его.
Теодор сказал:
– Хозяин не объявляется, две кроны ваши, фрекен Хольменгро.
– Нет, – ответила Марианна, не останавливаясь.
– Да ведь это же вы нашли их! – тщетно кричал ей вслед Теодор.
Если это Теодор-лавочник сам подбросил монету, чтоб завязать разговор, то фокус отказался неудачным. Он даже чуть не попал в неприятность из-за этих денег, когда сунул их в карман, – Ларс Мануэльсен как раз убедился, что признал монету: у него были две кроны, а теперь, – вот видишь, – в кошельке нет ни одной монеты и двух крон.
Но Теодор-лавочник был не такой человек, чтоб зря раздавать деньги, – он был большой любитель звонкого металла.
– Пускай пока побудут у меня, – сказал он.
– Разве это твои две кроны? – спросил Ларс Мануэльсен.
Теодор как будто соображал, как будто пришел в замешательство. Что такое, уж не думают ли, что он во что бы то ни стало хотел заговорить с Марианной?
– Это не мои две кроны, – твердо проговорил он.– Но я их спрячу, – сказал он.
А Ларс Мануэльсен пробормотал обиженно:
– Ну, я не стану спорить с тобой из-за двух крон. Мне они не нужны.
ГЛАВА V
С веселым духом начала сорока таскать ветки в гнездо.
– А господь дал сороке такой веселый нрав затем, чтоб мы на нее смотрели и тоже были довольны, – постоянно говорила старая Катрина, мать маленькой Паулины и маленького Готфреда.
Когда настал март и миновали самые жестокие морозы, старая Катрина поглядела на окно, соскребла с него лед и сказала:
– Слава тебе, господи, скоро и этой зиме конец, вот уже сорока начала таскать ветки.
Но, впрочем, сорока таскала не только ветки, – она таскала все блестящее, яркое и мохнатое, все, что ей попадалось на глаза. Любопытство и жадность ее были так велики, что она льстилась на самые необыкновенные веши. Ну, на что ей очки Ларса Мануэльсена? Для чтения собрания проповедей, как самому Ларсу Мануэльсену, они ей не нужны, а видеть лучше, чем она видит, ей тоже ни к чему. Ларс Мануэльсен потерял очки, идя домой из гостиницы, и он отлично знал, где обронил, сейчас же вернулся и поискал, но очки пропали.
– Это сорока! – сказал Ларс Мануэльсен.
И вот опять прилетела сорока, летела она от большого дома господина Хольменгро и держала в клюве что-то блестящее – неизвестно что, только не ветку и не соломинку. Спускаясь к земле, она стала похожа на кружащийся кусочек картона. Но противная сорока все-таки беленькая с черными перышками и хорошенькая, писаная красотка; черные перышки у нее с зеленым металлическим блеском. Даже сидя на земле и повиливая корпусом, она великолепна и вносит большое оживление в пейзаж. Сорока очень чутка, наверное она видит спиной, при малейшей опасности она снимается с места, но, очутившись в безопасности, частенько присаживается похохотать, – такой уж у нее веселый нрав. Попадется ей кошка или собака – она задразнит их до смерти и сама натешится вдосталь. Она селится поблизости от человеческого жилья не ради удовольствия, а из расчета, чтоб иметь защиту против своих врагов. Такова сорока. Но часто врагами ее являются и сами люди.
– Ты не разберешь, что такое в нее в клюве? – говорит жена Лаоса Мануэльсена.
– Болтай про сороку! – отвечает Ларс Мануэльсен.– Она тащит все, что видит, она утащила мои очки. Но пусть только построит свое гнездышко, да положит в гнездо яйца, да выведет птенцов, уж я поговорю с ней!
– Не смей трогать гнездо! – отвечает жена.
Каждую весну повторялся тот же спор.– Ларс Мануэльсен хотел разорить сорочье гнездо, старое сорочье гнездо на березе перед его избой, а жена не позволяла. До сих пор победа оставалась за женою. А у нее были основательные причины: сорока мстительна, у сороки помощников и на земле, и под землей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38