Я не стану утверждать, что у меня много заслуг, нет, этого я не стану, но кое-что я могу предложить вам. Виллаца я совершенно сбрасываю со счетов, решение зависит от вас и от меня.
– Да нет же – что вы говорите? Да перестаньте же!
– Не отодвигайтесь. Я заканчиваю тем, что делаю вам сейчас предложение разумного человека: примите мою руку, я никогда не предлагал ее другой.
– Нет, – сказала Марианна.– И не будем больше об этом говорить.
– Я совершил этот длинный путь, чтоб добиться вас, чтоб завоевать вас.
– Вы с ума сошли!
– Поговорим серьезно, Марианна. Я предлагаю вам свою руку, в этом нет ничего безумного, мы знакомы с самой ранней юности, я ждал вас с тех пор и не навязывался. Виллаца я совершенно не принимаю в расчет.
– А я принимаю.
– Вздор. Вы отлично знаете, что это невозможно. Если бы еще это был тот купец – а может быть, это купец?
– Нет, это Виллац, – сказала она, вставая.– Пойдемте отсюда.
– Послушайте! – сказал он, тоже вставая; свет от лампы ударял ему прямо в лицо и мешал.– Послушайте, – эти пианисты без будущего – я не хочу говорить о нем лично, раз его здесь нет, но обо всех вообще. Для меня нет ничего нелепее, чем видеть, как женщины сходят по ним с ума. Ведь это же стыд и позор! Женщине гораздо меньше толку от музыканта, чем от конфирманта. Они ничего не умеют, умеют только играть, они не мужчины.
– Вы – болван!
Он задел лампу под потолком, они очутились в темноте. Что он затевал? Он не мог ее схватить, она сердито ворчала. Не помогала и настойчивая страстность, попытки применить насилие. Следующая минута кончилась полным его поражением, он лишил ее возможности сопротивляться, бросившись на нее и зажав ей рот поцелуями, обнял ее – и вдруг почувствовал укол, боль в бедре и разомкнул руки. Не пустила ли она в ход серебряную шпильку? У нее не было серебряной шпильки, она пустила в ход нож. Она лежала в его объятиях, она не хочет попасть ему в руки, та ли это? Но она что-то проворчала перед тем, как ударить.
В дверях стоял Теодор:
– Мне послышалось – что это, лампа погасла?
– Я разбил ее, – сказал Антон.
– Я сию минуту принесу другую!
Марианна вышла, и Антон последовал за нею. Возбуждение упало, оба оправили платье, Антон ощупывал свою рану и дышал тяжело. Марианна же не дышала тяжело, она уже совсем перестала волноваться.
– Не у вас ли мой носовой платок? – спросила она, протягивая руку назад и не глядя на Антона.
– Что? Ах, носовой платок? Нет, но я сейчас поищу. Она разговаривала с ним, значит не возненавидела его, он ей не противен, дьявол разберет эту девушку, эту метиску! Но сейчас он был ей благодарен за это спокойствие и изумлялся ее самообладанию. Она не закричала, только проворчала что-то перед тем, как ударить, а теперь спрашивает про носовой платок! Красота ее была вовсе не очевидна и не бесспорна, нет, она желта и похожа на индианку, глупого рисунка и глупой окраски, не классична. Но, обнимая ее, он почувствовал, что она прекрасна, почувствовал, что в ее теле и в ее движениях огромная сладость. Он решил придерживаться ее тона и сказал только:
– Будьте добры, забудьте это!
– Конечно, – ответила она.
– Благодарю вас. Но, господин, это самое оригинальное из всего, что мне случалось видеть в жизни: вы пырнули меня ножом?
– Нет, вилкой, – ответила она, показывая, что все еще держит ее в руке.– Положите ее обратно на стол!
Он взял вилку и пересчитал зубцы:
– Один, два, – стало быть во мне – во мне четыре дырки.
Но нет, пусть дьявол разберет эту девушку, она обернулась к нему и сказала:
– Будьте добры, забудьте это!
Пришел Теодор с лампой, и Антон последовал за ним. Марианна осталась возле избушки и смотрела на танцы. Находила ли она извинение поведению безумца, или же считала его – отчасти понятным и разумным? Он был не из тех, что подбираются к своей цели окольными путями, нет, конечно, не из тех тысяч заурядных нолей, что действовали бы иначе; уж не склонил ли он ее до некоторой степени в свою пользу своей поразительной определенностью?
– Я не нашел вашего носового платка, – сказал Антон. Теодор шагнул вперед, взялся за свой грудной карман, оглянулся, раздумал – отказался от чего-то. Подали кофе для всех гостей – ну, и Теодор!
– Нет, спасибо, мы будем пить здесь, со всеми, – сказала Марианна.
– Вы не решаетесь вернуться в избушку? – спросил Антон.
– Я боюсь этого меньше, чем вы, – ответила она. Кофе пили с пуншем, и Марианна спросила, который час: не пора ли нам собираться домой? Но когда молодежь напилась кофе с приложением, танцы пошли еще оживленнее и веселее, а те, что не танцевали, сидели за столом и продолжали распивать пунш, ничто не могло усилить или ослабить их настроения, даже Юлий с виноградным спиртом и закусками, – что ж, разве закуски из гостиницы Ларсена были не хороши? Юлий дал нам всем отведать тонких закусок из кладовой. А про Теодора я даже и не хочу говорить, потому что он выше всех! Короче сказать, все так развеселились, что опять стали гасить факелы и расходиться парочками, но тут Теодор скомандовал:
– Все в лодки! Точка. Теодор Иенсен.
И это прозвучало так бодро и весело, что публика подчинилась, и все направились к лодкам, крича «ура» и «спасибо за праздник» и, «ура Точке Теодору». Пекарь, Нильс-сапожник и Юлий остались тушить факелы и убирать стаканы и посуду, хотя пекарь, впрочем, никуда не годился и спал, позабыв о бренности мира сего.
Обратный путь под граммофон и веселый смех, ни одна не отходит в сторону, все эскортируют, все плывут тесной флотилией. На адмиральском судне Теодора висят три зажженных фонаря, да несколько редких звезд мигают в синей чаще неба, так что не темно и не светло, одна приятность. Да, и Теодор галантно пригласил дам с дальних шхер в свою лодку.
Подплывая к Сегельфоссу, он вдруг пустил в воздух ракету. Это был сигнал: десять динамитных взрывов вновь потрясли землю и берег, салют на весь земной шар.
– Да здравствует королева! – с большим чувством, чем обычно, сказала Антон Марианне. Теодор приложился к шляпе.
Вот взвилась в небо ракета с сигнального холма, другие ракеты с других холмов, начался сюрприз. Чудо свершилось. Люди в лодках опустили весла и смотрели, они слышали, как народ в местечке разразился криками, ракеты сменялись в воздухе огненными кострами, римскими свечами, золотым дождем, золотыми коронами, огненными павлинами – ах, господи! И так продолжалось долго, без конца, необыкновенно пышно и грандиозно, – Теодор, должно быть, заработал в этом году уйму денег на своей треске.
– Это положительно великолепно! – сказала Марианна.– Удивляюсь, как это вы сумели так все устроить, Теодор!
– Фейерверк-то? Да, не хотелось чтобы было, как в других городах, – ответил Теодор.
Он полез в грудной карман и достал оттуда пакетик. «Теперь или никогда!»
– должно быть, решил он. Сорвал папиросную бумагу и сказал:
– Фрекен Марианна, извините, вы, кажется, потеряли носовой платок, так вот, у меня есть. Пожалуйста. Да, пожалуйста.
– Ах нет, благодарю вас, не надо, я сейчас буду дома.
– Посмотрите на него и возьмите!
Марианна посмотрела, поднесла к свету, пришла в восторг, кружева, боже мой! Но нет, спасибо.
– Почему вы отказываетесь? Если мне хочется подарить вам?
– Он слишком дорогой. Зачем мне? Нет, я не возьму. Теодор быстро нашелся:
– Я ношу его в кармане, он получен моей фирмой, это образец.
Марианна только покачала головой.
Фейерверк погас, погас не только фейервек, Теодор покорно умолк. К чему это жестокосердие! Что она отослала однажды обратно шаль – ну, положим, она не носит шали. Но ведь это же маленький носовой платочек!
Тогда он говорит дамам с дальних шхер – и бедный Теодор улыбался дрожащими губами, потому что был смертельно оскорблен:
– А вы тоже не хотите взять его?
Ах, нет, это не годится, раз фрекен Хольменгро отказалась. Они, конечно, с удовольствием взяли бы эту изящную вещицу, эту книжную закладку, но нет!
– Нет, спасибо, – сказали они, – у нас есть носовые платки.
– Похоже на то, что вам не удастся его сбыть, – сказал, смеясь, Антон Кольдевин.
И Теодор тоже засмеялся, но это была его манера скрывать свое горе и печаль, он был в эту минуту очень бледен. И вот он подобрал со дна лодки кусочки папиросной бумаги и старательно завернул драгоценность, но вид у него при этом был самый несчастный.
Потом пристали к берегу и вышли на набережную, а из эскорта, который должен был отправляться домой, опять стали кричать «ура» Теодору, и он сам стоял и махал шляпой и кричал «покойной ночи» и «спасибо за компанию!» Марианна протянула ему руку и поблагодарила в сердечных словах, перед тем как уйти домой с Антоном Кольдевином.
Да, конечно, праздник гагачьего пуха был исключительным, единственным в своем роде, народ в местечке стоял на набережной, и все смотрели на Теодора, на победителя, и говорили о выстрелах на земле и знамениях на небе. Человек с желатином еще дожидался, и не жалел об этом, каких только чудес он не насмотрелся в этот вечер! – Но Ларс Мануэльсен качал головой и заявил, что напишет своему сыну Л. Лассену, не кощунство ли эти огнедышащие знамения и человеческие выдумки на небе?
ГЛАВА XIII
– Я не видел тебя целую неделю, – сказал Виллац Марианне, – ты не пришла в тот день, когда обещала?
– Антон был здесь, – ответила Марианна.
– Я знаю.
– Знаешь?
– Я его видел. Ты не пришла ко мне в тот день, когда обещала?
– В таком случае, ты знаешь и другое. Я была с ним на празднике гагачьего пуха.
Этого Виллац не знал, и брови его неприметно дрогнули. Нет, он ни о ком ничего не знал это время, он работал очень прилежно, очень напряженно. Марианна была ему нужна в тот день на прошлой неделе, чтоб прослушать кое– что, изобразить публику и прослушать одно место, но она не пришла. Он работал очень напряженно, но очень плохо.
Зато он встретил на дороге ее отца и обменялся с ним несколькими короткими словами:
– Я вижу, – сказал Виллац, – что листья желтеют. Хорошо бы было, если бы мне удалось обмерить лес.
– Это сделано, – сказал господин Хольменгро.
– Сделано? Я вам очень благодарен. Когда же?
– Только что. Я не позволил себе беспокоить вас, а сделал все сам, по своему разумению.
– Благодарю вас. И вы можете достать мне дровосеков? «Удивительный человек этот новый Виллац Хольмсен! – подумал верно господин Хольменгро.– Во всем ему нужна помощь и опора! – верно думал он.– Вот и теперь: два человека несколько дней размечали лес, кончили, и новый Виллац Хольмсен ни словом не заикается о плате, даже не вспоминает о ней, может быть, и не приготовил. „Дровосеков!“ – говорит…
Чуть-чуть уловимым усталым тоном ответил господин Хольменгро:
– Дровосеков тоже можно достать.
– Благодарю вас, – сказал Виллац. Но он, верно, услышал, что господин Хольменгро утомлен и не хотел его задерживать: – Честь имею кланяться!
– Вы так усиленно работаете, Виллац, мы вас теперь совсем не видим.
– Да, я пытаюсь кое-что сделать. Ну, что ж, у каждого свои заботы; я тщетно старался пролезть в игольное ушко, последний год пытался даже силой, – промолвил он с улыбкой.
– Ах, кстати, – заговорил господин Хольменгро, – вы не подумали о моей просьбе уступить мне часть вашего нагорного участка?
– Если вы разрешите мне быть откровенным, – ответил Виллац, – то мне бы этого очень не хотелось.
– А, тогда не будем больше об этом говорить.
– Дорогой господин Хольменгро, это может показаться нелюбезностью и неблагодарностью с моей стороны, но мой отец, старый земляной крот, просил меня в последнем письме скорее прикупать, а не сбывать землю.
– Не будем больше об этом говорить! – сказал господин Хольменгро. И никто не мог бы разобрать, что старый спекулянт в душе был страшно рад отказу. Он ответил с холодной вежливостью.
Это было в тот раз, что Виллац встретил господина Хольменгро на дороге.
А теперь Марианна сидит у него. Не намерена ли она продолжать холодность отца?
– Что это за праздник гагачьего пуха? – спросил он.
– Это был праздник Теодора из Буа. Помнишь, как-то вечером были выстрелы и фейерверк? Вот там я и была.
Она, верно, ожидала какого-нибудь иронического замечания: ведь не так-то редко она его обманывала! Но нет, он только кивнул головой.
– А теперь я пришла. Может быть, поздно?– спросила она.
– Мне хотелось, чтобы ты кое-что прослушала. Потом я обошелся. Впрочем, теперь я это бросил.
– Ах, боже мой! Милый Виллац, если я не всегда могу прийти, когда ты меня зовешь…
– Я не только звал тебя, мне это было тогда очень важно. Я молил тебя прийти.
– Я очень огорчена. Так что, может быть, я буду виновата, что некая партитура никогда не увидит света?
В ответ он улыбнулся, холодность он мог отпарировать:
– Ну, до такой степени зависимости мне не следует доходить. И я таким не был.
– Да, неправда ли! – сказала она с подчеркнутой готовностью. Она встала и подошла к окну, как будто для того, чтоб поправить гардину.– Неправда ли, тебе ведь удалось написать две замечательные вещи.
Он опять улыбнулся:
– Разве ты не помнишь, что Григ назвал их гениальными?
– Да, это именно я и говорю.
Виллац был сегодня не такой, как всегда, неизвестно по какой причине. Он, наедине с ней обыкновенно обидчивый и чувствительный в отношении к своему искусству, теперь смеялся над ним; Виллац, так часто неистовствовавший от ревности – теперь видел, словно железный.
– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.
Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.
– То, что я говорю, правда, – продолжала она, – но по мне, можешь поступать, как тебе выгодно. Антон еще здесь, ты знаешь?
– Да, – ответил он.
Она быстро повернулась от окна:
– Знаешь?
Ах, как он раздражал ее сегодня своим спокойствием! Он ответил:
– Ты нисколько этим не изумлена, Марианна, твое лицо не принимает сейчас ни малейшего участия в твоем волнении. Разумеется, я знаю, что Антон здесь, что же из этого? И я все время отлично знаю, что ты стоишь у окна и хочешь заставить меня посмотреть, зачем ты там стоишь.
Это тоже попало в цель, ее глаза почти закрылись. Но в следующую секунду она опять овладела собой. Она могла вспылить, могла пырнуть вилкой, но умела и мастерски скрыть свои чувства. Но, увы, все это коварство сегодня было ей, пожалуй, не на пользу, а только во вред.
– Я не понимаю, на что ты намекаешь, – сказала она.– Послушай, а ты не можешь сыграть это, только хоть кусочек оттуда?
– Уволь сегодня. Еще не все готово.
– Я уволю тебя на все дни, – ответила она, искренно оскорбленная.– Навсегда?
Ах, какие они наносили друг другу удары! Виллац, железо, сидел по– прежнему непримиримый и спросил:
– И теперь ты больше не хочешь?
– Нет, – ответила она. И в эту минуту казалось, что это ее непоколебимое решение.– Собственно говоря, нас всегда связывала только какая-нибудь соломинка.
– Перестань.
– Не правда?
– Мы оба и тогда бывали на праздниках, – ответил он. Вот тут-то он выдал себя, выдал свою ревность в секунду необдуманности. Заметила ли она это?
– Поклонись от меня Антону, – сказал он, чтобы поправиться.– Когда он уезжает?
Да, Марианна отлично заметила его оплошность и ответила резко:
– Не может же он уехать до прихода парохода.
– Конечно. А когда это будет? Но все равно. Поклонись ему и скажи, что я очень занят эти дни, – сказал Виллац, беря нотную тетрадь.
– Что это? Давно ли она у тебя? – спросила она, указывая на саблю с золоченой рукоятью.
– Сабля моего отца висела здесь все время, – ответил он.
– А, в таком случае, извини! – И как бы случайно взглянув в окно, воскликнула: – Ну вот, потерял, – ведь он же не может ходить без перчаток. Ну, прощай!
С этими словами Марианна выбежала из комнаты, даже не затворив за собой как следует дверь.
Виллацу пришлось встать и затворить ее. И в то же время Виллац, конечно, невольно покосился в окно. Тьфу, только Антон! Но он был в перчатках – Марианна выдумала. Во всем обман!
Ну, и конечно, Виллац не мог после этого работать, невозможно, а петь он не умел, он не унаследовал голоса своей матери. В сущности, он был, верно, скучный малый: он умел рисовать карандашом и красками, как мать, умел одеваться изящно, аккуратно, как отец, но это и все, что он умел. А ревновать к Антону! Извините, это просто смешно!
Теперь дорога наверное свободна, и ему можно выйти.
Сегодня с ним должно было случиться еще кое-что; случилось, что Конрад стоял на дороге; бывший поденщик, бездельник, стоял и поклонился, а его товарищ Аслак сидел на камне и тоже встал и поклонился; Конрад с минуту повозился со своими манжетами, а покончив с ними, протянул руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Да нет же – что вы говорите? Да перестаньте же!
– Не отодвигайтесь. Я заканчиваю тем, что делаю вам сейчас предложение разумного человека: примите мою руку, я никогда не предлагал ее другой.
– Нет, – сказала Марианна.– И не будем больше об этом говорить.
– Я совершил этот длинный путь, чтоб добиться вас, чтоб завоевать вас.
– Вы с ума сошли!
– Поговорим серьезно, Марианна. Я предлагаю вам свою руку, в этом нет ничего безумного, мы знакомы с самой ранней юности, я ждал вас с тех пор и не навязывался. Виллаца я совершенно не принимаю в расчет.
– А я принимаю.
– Вздор. Вы отлично знаете, что это невозможно. Если бы еще это был тот купец – а может быть, это купец?
– Нет, это Виллац, – сказала она, вставая.– Пойдемте отсюда.
– Послушайте! – сказал он, тоже вставая; свет от лампы ударял ему прямо в лицо и мешал.– Послушайте, – эти пианисты без будущего – я не хочу говорить о нем лично, раз его здесь нет, но обо всех вообще. Для меня нет ничего нелепее, чем видеть, как женщины сходят по ним с ума. Ведь это же стыд и позор! Женщине гораздо меньше толку от музыканта, чем от конфирманта. Они ничего не умеют, умеют только играть, они не мужчины.
– Вы – болван!
Он задел лампу под потолком, они очутились в темноте. Что он затевал? Он не мог ее схватить, она сердито ворчала. Не помогала и настойчивая страстность, попытки применить насилие. Следующая минута кончилась полным его поражением, он лишил ее возможности сопротивляться, бросившись на нее и зажав ей рот поцелуями, обнял ее – и вдруг почувствовал укол, боль в бедре и разомкнул руки. Не пустила ли она в ход серебряную шпильку? У нее не было серебряной шпильки, она пустила в ход нож. Она лежала в его объятиях, она не хочет попасть ему в руки, та ли это? Но она что-то проворчала перед тем, как ударить.
В дверях стоял Теодор:
– Мне послышалось – что это, лампа погасла?
– Я разбил ее, – сказал Антон.
– Я сию минуту принесу другую!
Марианна вышла, и Антон последовал за нею. Возбуждение упало, оба оправили платье, Антон ощупывал свою рану и дышал тяжело. Марианна же не дышала тяжело, она уже совсем перестала волноваться.
– Не у вас ли мой носовой платок? – спросила она, протягивая руку назад и не глядя на Антона.
– Что? Ах, носовой платок? Нет, но я сейчас поищу. Она разговаривала с ним, значит не возненавидела его, он ей не противен, дьявол разберет эту девушку, эту метиску! Но сейчас он был ей благодарен за это спокойствие и изумлялся ее самообладанию. Она не закричала, только проворчала что-то перед тем, как ударить, а теперь спрашивает про носовой платок! Красота ее была вовсе не очевидна и не бесспорна, нет, она желта и похожа на индианку, глупого рисунка и глупой окраски, не классична. Но, обнимая ее, он почувствовал, что она прекрасна, почувствовал, что в ее теле и в ее движениях огромная сладость. Он решил придерживаться ее тона и сказал только:
– Будьте добры, забудьте это!
– Конечно, – ответила она.
– Благодарю вас. Но, господин, это самое оригинальное из всего, что мне случалось видеть в жизни: вы пырнули меня ножом?
– Нет, вилкой, – ответила она, показывая, что все еще держит ее в руке.– Положите ее обратно на стол!
Он взял вилку и пересчитал зубцы:
– Один, два, – стало быть во мне – во мне четыре дырки.
Но нет, пусть дьявол разберет эту девушку, она обернулась к нему и сказала:
– Будьте добры, забудьте это!
Пришел Теодор с лампой, и Антон последовал за ним. Марианна осталась возле избушки и смотрела на танцы. Находила ли она извинение поведению безумца, или же считала его – отчасти понятным и разумным? Он был не из тех, что подбираются к своей цели окольными путями, нет, конечно, не из тех тысяч заурядных нолей, что действовали бы иначе; уж не склонил ли он ее до некоторой степени в свою пользу своей поразительной определенностью?
– Я не нашел вашего носового платка, – сказал Антон. Теодор шагнул вперед, взялся за свой грудной карман, оглянулся, раздумал – отказался от чего-то. Подали кофе для всех гостей – ну, и Теодор!
– Нет, спасибо, мы будем пить здесь, со всеми, – сказала Марианна.
– Вы не решаетесь вернуться в избушку? – спросил Антон.
– Я боюсь этого меньше, чем вы, – ответила она. Кофе пили с пуншем, и Марианна спросила, который час: не пора ли нам собираться домой? Но когда молодежь напилась кофе с приложением, танцы пошли еще оживленнее и веселее, а те, что не танцевали, сидели за столом и продолжали распивать пунш, ничто не могло усилить или ослабить их настроения, даже Юлий с виноградным спиртом и закусками, – что ж, разве закуски из гостиницы Ларсена были не хороши? Юлий дал нам всем отведать тонких закусок из кладовой. А про Теодора я даже и не хочу говорить, потому что он выше всех! Короче сказать, все так развеселились, что опять стали гасить факелы и расходиться парочками, но тут Теодор скомандовал:
– Все в лодки! Точка. Теодор Иенсен.
И это прозвучало так бодро и весело, что публика подчинилась, и все направились к лодкам, крича «ура» и «спасибо за праздник» и, «ура Точке Теодору». Пекарь, Нильс-сапожник и Юлий остались тушить факелы и убирать стаканы и посуду, хотя пекарь, впрочем, никуда не годился и спал, позабыв о бренности мира сего.
Обратный путь под граммофон и веселый смех, ни одна не отходит в сторону, все эскортируют, все плывут тесной флотилией. На адмиральском судне Теодора висят три зажженных фонаря, да несколько редких звезд мигают в синей чаще неба, так что не темно и не светло, одна приятность. Да, и Теодор галантно пригласил дам с дальних шхер в свою лодку.
Подплывая к Сегельфоссу, он вдруг пустил в воздух ракету. Это был сигнал: десять динамитных взрывов вновь потрясли землю и берег, салют на весь земной шар.
– Да здравствует королева! – с большим чувством, чем обычно, сказала Антон Марианне. Теодор приложился к шляпе.
Вот взвилась в небо ракета с сигнального холма, другие ракеты с других холмов, начался сюрприз. Чудо свершилось. Люди в лодках опустили весла и смотрели, они слышали, как народ в местечке разразился криками, ракеты сменялись в воздухе огненными кострами, римскими свечами, золотым дождем, золотыми коронами, огненными павлинами – ах, господи! И так продолжалось долго, без конца, необыкновенно пышно и грандиозно, – Теодор, должно быть, заработал в этом году уйму денег на своей треске.
– Это положительно великолепно! – сказала Марианна.– Удивляюсь, как это вы сумели так все устроить, Теодор!
– Фейерверк-то? Да, не хотелось чтобы было, как в других городах, – ответил Теодор.
Он полез в грудной карман и достал оттуда пакетик. «Теперь или никогда!»
– должно быть, решил он. Сорвал папиросную бумагу и сказал:
– Фрекен Марианна, извините, вы, кажется, потеряли носовой платок, так вот, у меня есть. Пожалуйста. Да, пожалуйста.
– Ах нет, благодарю вас, не надо, я сейчас буду дома.
– Посмотрите на него и возьмите!
Марианна посмотрела, поднесла к свету, пришла в восторг, кружева, боже мой! Но нет, спасибо.
– Почему вы отказываетесь? Если мне хочется подарить вам?
– Он слишком дорогой. Зачем мне? Нет, я не возьму. Теодор быстро нашелся:
– Я ношу его в кармане, он получен моей фирмой, это образец.
Марианна только покачала головой.
Фейерверк погас, погас не только фейервек, Теодор покорно умолк. К чему это жестокосердие! Что она отослала однажды обратно шаль – ну, положим, она не носит шали. Но ведь это же маленький носовой платочек!
Тогда он говорит дамам с дальних шхер – и бедный Теодор улыбался дрожащими губами, потому что был смертельно оскорблен:
– А вы тоже не хотите взять его?
Ах, нет, это не годится, раз фрекен Хольменгро отказалась. Они, конечно, с удовольствием взяли бы эту изящную вещицу, эту книжную закладку, но нет!
– Нет, спасибо, – сказали они, – у нас есть носовые платки.
– Похоже на то, что вам не удастся его сбыть, – сказал, смеясь, Антон Кольдевин.
И Теодор тоже засмеялся, но это была его манера скрывать свое горе и печаль, он был в эту минуту очень бледен. И вот он подобрал со дна лодки кусочки папиросной бумаги и старательно завернул драгоценность, но вид у него при этом был самый несчастный.
Потом пристали к берегу и вышли на набережную, а из эскорта, который должен был отправляться домой, опять стали кричать «ура» Теодору, и он сам стоял и махал шляпой и кричал «покойной ночи» и «спасибо за компанию!» Марианна протянула ему руку и поблагодарила в сердечных словах, перед тем как уйти домой с Антоном Кольдевином.
Да, конечно, праздник гагачьего пуха был исключительным, единственным в своем роде, народ в местечке стоял на набережной, и все смотрели на Теодора, на победителя, и говорили о выстрелах на земле и знамениях на небе. Человек с желатином еще дожидался, и не жалел об этом, каких только чудес он не насмотрелся в этот вечер! – Но Ларс Мануэльсен качал головой и заявил, что напишет своему сыну Л. Лассену, не кощунство ли эти огнедышащие знамения и человеческие выдумки на небе?
ГЛАВА XIII
– Я не видел тебя целую неделю, – сказал Виллац Марианне, – ты не пришла в тот день, когда обещала?
– Антон был здесь, – ответила Марианна.
– Я знаю.
– Знаешь?
– Я его видел. Ты не пришла ко мне в тот день, когда обещала?
– В таком случае, ты знаешь и другое. Я была с ним на празднике гагачьего пуха.
Этого Виллац не знал, и брови его неприметно дрогнули. Нет, он ни о ком ничего не знал это время, он работал очень прилежно, очень напряженно. Марианна была ему нужна в тот день на прошлой неделе, чтоб прослушать кое– что, изобразить публику и прослушать одно место, но она не пришла. Он работал очень напряженно, но очень плохо.
Зато он встретил на дороге ее отца и обменялся с ним несколькими короткими словами:
– Я вижу, – сказал Виллац, – что листья желтеют. Хорошо бы было, если бы мне удалось обмерить лес.
– Это сделано, – сказал господин Хольменгро.
– Сделано? Я вам очень благодарен. Когда же?
– Только что. Я не позволил себе беспокоить вас, а сделал все сам, по своему разумению.
– Благодарю вас. И вы можете достать мне дровосеков? «Удивительный человек этот новый Виллац Хольмсен! – подумал верно господин Хольменгро.– Во всем ему нужна помощь и опора! – верно думал он.– Вот и теперь: два человека несколько дней размечали лес, кончили, и новый Виллац Хольмсен ни словом не заикается о плате, даже не вспоминает о ней, может быть, и не приготовил. „Дровосеков!“ – говорит…
Чуть-чуть уловимым усталым тоном ответил господин Хольменгро:
– Дровосеков тоже можно достать.
– Благодарю вас, – сказал Виллац. Но он, верно, услышал, что господин Хольменгро утомлен и не хотел его задерживать: – Честь имею кланяться!
– Вы так усиленно работаете, Виллац, мы вас теперь совсем не видим.
– Да, я пытаюсь кое-что сделать. Ну, что ж, у каждого свои заботы; я тщетно старался пролезть в игольное ушко, последний год пытался даже силой, – промолвил он с улыбкой.
– Ах, кстати, – заговорил господин Хольменгро, – вы не подумали о моей просьбе уступить мне часть вашего нагорного участка?
– Если вы разрешите мне быть откровенным, – ответил Виллац, – то мне бы этого очень не хотелось.
– А, тогда не будем больше об этом говорить.
– Дорогой господин Хольменгро, это может показаться нелюбезностью и неблагодарностью с моей стороны, но мой отец, старый земляной крот, просил меня в последнем письме скорее прикупать, а не сбывать землю.
– Не будем больше об этом говорить! – сказал господин Хольменгро. И никто не мог бы разобрать, что старый спекулянт в душе был страшно рад отказу. Он ответил с холодной вежливостью.
Это было в тот раз, что Виллац встретил господина Хольменгро на дороге.
А теперь Марианна сидит у него. Не намерена ли она продолжать холодность отца?
– Что это за праздник гагачьего пуха? – спросил он.
– Это был праздник Теодора из Буа. Помнишь, как-то вечером были выстрелы и фейерверк? Вот там я и была.
Она, верно, ожидала какого-нибудь иронического замечания: ведь не так-то редко она его обманывала! Но нет, он только кивнул головой.
– А теперь я пришла. Может быть, поздно?– спросила она.
– Мне хотелось, чтобы ты кое-что прослушала. Потом я обошелся. Впрочем, теперь я это бросил.
– Ах, боже мой! Милый Виллац, если я не всегда могу прийти, когда ты меня зовешь…
– Я не только звал тебя, мне это было тогда очень важно. Я молил тебя прийти.
– Я очень огорчена. Так что, может быть, я буду виновата, что некая партитура никогда не увидит света?
В ответ он улыбнулся, холодность он мог отпарировать:
– Ну, до такой степени зависимости мне не следует доходить. И я таким не был.
– Да, неправда ли! – сказала она с подчеркнутой готовностью. Она встала и подошла к окну, как будто для того, чтоб поправить гардину.– Неправда ли, тебе ведь удалось написать две замечательные вещи.
Он опять улыбнулся:
– Разве ты не помнишь, что Григ назвал их гениальными?
– Да, это именно я и говорю.
Виллац был сегодня не такой, как всегда, неизвестно по какой причине. Он, наедине с ней обыкновенно обидчивый и чувствительный в отношении к своему искусству, теперь смеялся над ним; Виллац, так часто неистовствовавший от ревности – теперь видел, словно железный.
– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.
Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.
– То, что я говорю, правда, – продолжала она, – но по мне, можешь поступать, как тебе выгодно. Антон еще здесь, ты знаешь?
– Да, – ответил он.
Она быстро повернулась от окна:
– Знаешь?
Ах, как он раздражал ее сегодня своим спокойствием! Он ответил:
– Ты нисколько этим не изумлена, Марианна, твое лицо не принимает сейчас ни малейшего участия в твоем волнении. Разумеется, я знаю, что Антон здесь, что же из этого? И я все время отлично знаю, что ты стоишь у окна и хочешь заставить меня посмотреть, зачем ты там стоишь.
Это тоже попало в цель, ее глаза почти закрылись. Но в следующую секунду она опять овладела собой. Она могла вспылить, могла пырнуть вилкой, но умела и мастерски скрыть свои чувства. Но, увы, все это коварство сегодня было ей, пожалуй, не на пользу, а только во вред.
– Я не понимаю, на что ты намекаешь, – сказала она.– Послушай, а ты не можешь сыграть это, только хоть кусочек оттуда?
– Уволь сегодня. Еще не все готово.
– Я уволю тебя на все дни, – ответила она, искренно оскорбленная.– Навсегда?
Ах, какие они наносили друг другу удары! Виллац, железо, сидел по– прежнему непримиримый и спросил:
– И теперь ты больше не хочешь?
– Нет, – ответила она. И в эту минуту казалось, что это ее непоколебимое решение.– Собственно говоря, нас всегда связывала только какая-нибудь соломинка.
– Перестань.
– Не правда?
– Мы оба и тогда бывали на праздниках, – ответил он. Вот тут-то он выдал себя, выдал свою ревность в секунду необдуманности. Заметила ли она это?
– Поклонись от меня Антону, – сказал он, чтобы поправиться.– Когда он уезжает?
Да, Марианна отлично заметила его оплошность и ответила резко:
– Не может же он уехать до прихода парохода.
– Конечно. А когда это будет? Но все равно. Поклонись ему и скажи, что я очень занят эти дни, – сказал Виллац, беря нотную тетрадь.
– Что это? Давно ли она у тебя? – спросила она, указывая на саблю с золоченой рукоятью.
– Сабля моего отца висела здесь все время, – ответил он.
– А, в таком случае, извини! – И как бы случайно взглянув в окно, воскликнула: – Ну вот, потерял, – ведь он же не может ходить без перчаток. Ну, прощай!
С этими словами Марианна выбежала из комнаты, даже не затворив за собой как следует дверь.
Виллацу пришлось встать и затворить ее. И в то же время Виллац, конечно, невольно покосился в окно. Тьфу, только Антон! Но он был в перчатках – Марианна выдумала. Во всем обман!
Ну, и конечно, Виллац не мог после этого работать, невозможно, а петь он не умел, он не унаследовал голоса своей матери. В сущности, он был, верно, скучный малый: он умел рисовать карандашом и красками, как мать, умел одеваться изящно, аккуратно, как отец, но это и все, что он умел. А ревновать к Антону! Извините, это просто смешно!
Теперь дорога наверное свободна, и ему можно выйти.
Сегодня с ним должно было случиться еще кое-что; случилось, что Конрад стоял на дороге; бывший поденщик, бездельник, стоял и поклонился, а его товарищ Аслак сидел на камне и тоже встал и поклонился; Конрад с минуту повозился со своими манжетами, а покончив с ними, протянул руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38