– Я спросил его, испортил он как-нибудь мои горы, не изрыл ли их? Оказывается, нет. Ну, в таком случае, по-моему, мне за них ничего и не причитается.
– Разумеется, – согласился господин Хольменгро.– Но вообще здесь принято платить аренду за горы, и Теодор об этом вспомнил.
– Он желал также купить землю. Сказал, что у него нет ни пяди земли, лавка его, пекарня и еще что-то стоят на вашей земле, сарай его отец выстроил на моей, а у него нет ни пяди, так нельзя ли купить сколько– нибудь? Я сказал, что подумаю. Но видите ли, господин Хольменгро, мне не хочется продавать землю.
– Пусть он больше не приходит надоедать вам с такими вещами, этот Теодор. Я скажу ему.
– Нет, ничего. Он, впрочем, показался мне славным и дельным человеком. Он рассказал, что адвокат Раш хочет насадить здесь конкурентов в его торговле, но тогда всем не будет из-за чего работать. Поэтому он задумал купить земли и берег, чтоб не допустить конкуренции.
Господин Хольменгро снисходительно улыбнулся.
– На это у него не хватит силенки, – сказал он.– Тут милейший Теодор слишком уж занесся. Но ход его мыслей верен. Здесь не будет приличного заработка даже и для двоих.
Вошла Марианна и поздоровалась. Мужчины встали, и молодой Виллац шагнул к ней навстречу; можно было предположить кое-что побольше обыкновенной встречи, но ничего не вышло. Молодые люди были коротко знакомы, говорили друг другу «ты», как в детстве, болтали спокойно и по-приятельски; смуглая тоненькая девушка была в белом платье, и Виллац сказал, что она – гвоздика в серебряном графинчике. Все посмеялись над этим сравнением.– В серебряном водочном графинчике, – сказала Марианна.
– Ты приехал один? – спросила она.– Разве ты без компании?
– Должен тебе сказать, – ответил он, – что я один стою целой компании. Но, впрочем, немного попозже приедет Антон Кольдевин.
– Мы купили быка, которого вы должны съесть.
– Господин Хольменгро, ваша дочь всегда приспосабливает меня к какой– нибудь каторжной работе. Обыкновенно моя обязанность – барабанить для нее на рояли.
Господин Хольменгро только усмехнулся им обоим, усмехнулся детям.
Она заговорила о мелких домашних проишествиях:
– Можешь поверить, здесь все идет, как полагается, десять цыплят у одной наседки, и только одиннадцатое яйцо оказалось испорченным.– Она все больше и больше переходила на местное наречие и не обращала внимания на выбор выражений. Был ли это ее жаргон, или особый прием? Она сказала отцу: – Наконец-то я сейчас дала курам корм, который должна была дать еще вчера! – Потом обернулась в Виллацу и спросила: – Не хочешь ли фруктов?
– По-моему, и так хорошо.
– Да, но немножко фруктов? Тогда фру Иргенс принесет их в серебряной вазе, это для нее великая минута. Да, папа, сегодня она опять плакала из-за ключа. Надо тебе знать, Виллац, что у фру Иргенс пропал маленький ключик от кладовой, и она мучается из-за него до смерти.
Фрекен Марианна позвонила и приказала подать фруктов.
– А ведь у нас здесь будет театр, – сказал Виллац.– Этот же самый молодой Теодор рассказал мне, что он строит театр. Он извинился, что строит его не моей земле.
– Да, уж этот Теодор! – сказал господин Хольменгро.– Совершенно верно, он расширяет сарай и перестраивает его под какое-то увеселительное заведение. И сарай стоит на вашей земле.
– Он стал настоящим мужчиной, этот Теодор; я помню его, когда он был вот такой маленький и ничего собой не представлял.
– В некоторых отношениях он толковый парень. И ему, по-видимому, везет.
– Кстати, почему он не может купить земли и таким образом вытеснить конкуренцию? Ведь земля здесь недорога.
– О, да. Конечно, это зависит от того, сколько вы за нее возьмете, но вообще-то – это дорогая земля, ценная земля. Цены на земельные участки в Сегельфоссе стали теперь совсем не те, что прежде.
– Этим я обязан вам, господин Хольменгро. Но, впрочем, я не собираюсь продавать землю.
Появились фрукты, виноград и яблоки в серебряной вазе. Марианна сказала лукаво:
– Фру Иргенс, папа говорит, чтобы вы не беспокоились о ключе.
– Нет, нет, – уклончиво отозвалась фру Иргенс.
– Ну, да, потому что это же – всего-навсего ключ. Но это было уж чересчур, и фру Иргенс ответила:
– Ваш папа все время говорит, чтобы я не беспокоилась, но я все равно не могу не огорчаться. А самое главное, я никак не могу сообразить и придумать, куда бы он мог деваться!
Все засмеялись, невольно улыбнулась и сама фру Иргенс, а господин Хольменгро стал утешать ее, говоря, что здесь нет воров.
– Не шутите с этим! – предостерегающе проговорила она.– К тому же вы чересчур добры. Есть люди, которых я не потерпела бы в людской, если б только могла прогнать их.
– Кого же именно?
– Прежде всего Конрада.
Господин Хольменгро неприятно взволновался. Конрад – это поденщик, тот самый молодчик, которого нельзя рассчитать без того, чтоб мельничные рабочие сейчас же не вступились за него и не устроили стачку. Господин Хольменгро сказал:
– Да ведь это было уж давно.
– Похоже, что опять начинается то же.
Господин Хольменгро заставил себя сделать веселое лицо, но он был явно встревожен. Некоторое время он сидел задумавшись, потом попросил извинить его на минутку и вышел из комнаты следом за фру Иргенс.
Молодые люди остались одни.
Молодой Виллац хотел было сказать что-то, полагая, что может продолжать, как и раньше, безразличную болтовню, но ошибся, – Марианна спросила сразу, и лицо ее побледнело:
– Почему ты ничего не писал мне? Значит ли это, что ты негодяй?
Возможно, что он и ожидал кое-чего в этом роде, но, во всяком случае, не сразу нашел подходящий ответ и изумленно взглянул на нее.
– Не горячись, – сказал он, вставая.– Я держался твоего последнего слова.
– Какого слова? Что я не хочу?
– Да, что ты не хочешь.
– Ах, так! – сказала она.– Но ты сам виноват, что я так сказала, ты меня замучил.
– А ты виновата, что я тебя мучил, ты играла со мной.
– Нет, ты лжешь! – прошипела она, и индейское лицо ее запылало яростью.
Молодой Виллац улыбнулся и сказал:
– Очень трудно подделывать чувства. Ты не взбешена ни на иоту!
Марианна овладела собой. Ну, нет, она-то была как нельзя, более искренной, но он охладил ее своими словами.
– Нет, я взбешена, – сказала она, – страшно взбешена! Я этого не заслужила. Что из того, что я это сказала? Молчи, пожалуйста! Я даже не помню, как его звали, а ты сам помнишь? Что это был за человек?
– Ты подразумеваешь: последний?
– Разве их много? О, Боже мой, перестань! Ты невыносим, я никогда не играла, никогда не играла. Да и ты не из таких, чтобы тобой стоило вертеть.
– В этом, пожалуй, есть доля истины, – ответил он. Но, конечно, он этого не думал. Молодой Виллац чувствовал, очевидно, свою силу и был оскорблен. Он представлял собою плохую подделку под англичанина, она же была резка и несдержанна.
– Ты ревнивее всякой женщины, – сказала она.– Я сижу на иголках, когда бываю с тобой. Я спрашиваю, что это был за человек?
Молодой Виллац повел плечом. Однако он начал понимать, что, пожалуй, обидел ее, может быть, раньше он не считал этого таким серьезным, ему захотелось сгладить, он опять сел и сказал:
– Не стоит больше об этом говорить.
– Говорить! Что я сделала, скажи мне?
– Сделала? Ах, не будем же преувеличивать. Ты делаешь многое. Собираешь целый кружок мужчин тем, что болтаешь с ними и смотришь на них. Что же, по– твоему, ты могла бы сделать еще? Я должен был поймать тебя на чем-нибудь более явном?
– Я разговариваю и смотрю. Разве я виновата, что я такая?
– Ну, да, конечно, ты не виновата, – ответил он гораздо мягче.– Но если ты знаешь, что так всемогуща, тебе незачем ежеминутно совершать чудеса.
– Попробую перестать, – сказала она и улыбнулась, как будто раскаиваясь.
– Потому что ты портишь мне многое.
– Я попробую перестать, Виллац.
– Да, попробуй! – сказал он.
В общем, любовная ссора и больше ничего, обычная и сладкая размолвка, окончившаяся миром, как и раньше. Они несомненно привыкли к борьбе, примирение наступало быстро. В конце концов, Марианна заявила, что она сама ревнива:
– Это несчастье, – сказала она, – когда ты сидишь и играешь для всех этих женщин, и они не отрывают от тебя глаз и пылают к тебе. Да, да, я видела! Но тут уж и я должна что-нибудь выкинуть!
Нерасчетливая и ясная речь. Они взяли рюмки, и, когда пили, молодой Виллац не поднял глаз, фрекен же Марианна следила за ним и метнула на него взглядом из-за края рюмки, словно молнией из-под почти закрытых век. В волосах ее торчал маленький серебряный гребень, совсем не модный, да и гребень-то был всего с двумя зубцами и совсем крошечный, развилка на ножке, змеиный язычок.
Виллац ушел, обещав вскоре прийти. Он отправился на телеграфную станцию повидаться с начальником телеграфа. Маленький Готфред тоже жил там, Готфред был славный и милый парень, телеграфист на станции, но Борсен интересовал Виллаца побольше. Он немножко поседел и весь был какой-то потертый, как всегда, но, нечего сказать, мужчина очень видный, и плечи у него остались те же. Виолончель стояла в углу. Борсен как раз собирался уходить, но снял шляпу и придвинул Виллацу стул.
– Не взыщите за то, что простой деревянный стул, – сказал он. По-видимому, он ничего не имел против визита, был вежлив, разговорчив, обходителен: деревянные стулья не так уж плохи, а эти не хуже других деревянных стульев. Они трещат, но прочны, эти рассохлись вот уже несколько лет на моей памяти, и на них страшно садиться; но они как будто не становятся хуже, и совсем негодными к употреблению они никогда не делаются. Они занятные.– Я следил за вашей карьерой с величайшим интересом, господин Хольмсен. Я не очень разбираюсь в вашем искусстве, но много читал про вас.
– Вы сами занимаетесь искусством. Я хорошо помню, как прелестно вы играли на виолончели.
Борсен бросил взгляд на свой инструмент, но сейчас же отвернулся.
– Вы намерены основаться здесь на лето?
– Да. И вы должны прийти ко мне, мы поиграем. Я теперь играю немножко лучше, чем раньше.
– Спасибо, с удовольствием.
– И вы тоже, Готфред.
Готфред был скромен и поблагодарил только почтительным поклоном. Он все время не садился.
– Позвольте мне взглянуть «а вашу виолончель, – сказал Виллац. Он подошел, постучал по ней и искренне похвалил: – Да ведь это же чудесный инструмент!
– Она для меня все равно, что маленький человечек, – сказал Борсен и заговорил о своей виолончели с любовью и нежностью.
– Телеграфист и виолончель! – сказал он, иронизируя над собой.– Но и это тоже ничего. Сидим мы здесь вдвоем и коротаем время. А наш милый Готфред верит в нас, слушает и восхищается нами. Так мы и сидим здесь и чувствуем себя великими. Большая Медведица поет для туманности Ориона.– Поля и луга у вас в нынешнем году в чудесном состоянии, господин Хольмсен.
Только тут Виллац заметил, что Борсен стал как-то странно говорить. Он ответил, что да, урожай обещает быть хорошим.
– Но следовало бы вашему отцу верхом на своем коне дополнить ландшафт.
– Да.
Борсен сидел и играл рассеянно ножом, – это был кинжал с фокусом, лезвие его при ударе уходило вовнутрь и пряталось в рукоятке. Заметив, что это нервирует Виллаца, он положил нож на стол.
– Да, а ваша матушка, – сказал он. – Она великолепно ездила верхом. Вообще, вот было времечко! В первые годы, что я сюда приехал – это было время! А вы уже виделись с пастором Ландмарком?
– Нет еще.
– Я вспомнил про него. Он немножко не такой, как все здешние люди, и навлекает на себя осуждение общины. А по-моему интересно, что он столярничает. Механик и пастор, хорошенькая смесь. А впрочем, разве мы знаем, для чего нас смешивают? Аристократы умерли. Не более чем сто лет тому назад на них еще смотрели снизу вверх, теперь их не видать, они невидимы в наших краях, сострадательным людям приходится их выискивать. Не знаю, может быть миру от этого хорошо, меня это не касается; а может быть, Спартака опять придется усмирять. Это невозможно. Усмирять еще раз. Миру, может быть, станет от этого лучше. Но пастор Ландмарк, во всяком случае, – курьезная смесь и обязан жизнью какому-нибудь вулканическому извержению.
Молодой Виллац поднялся, собираясь уходить:
– Ну, так я вас жду к себе. Я живу большей частью на кирпичном заводе.
Борсен пошел за ним и, выходя, надел шляпу.
– Пойду к своим рабочим, – сказал он, улыбаясь.– Теодор Иенсен строит театр, а я его архитектор.– Он попрощался и твердой поступью, в раскачку, зашагал по тропинке к сараю.
Когда молодой Виллац проходил мимо Буа, Теодор вынырнул из-за угла, видимо желая поговорить с ним. Сегодня это было уже во второй раз, и Виллац хотел пройти мимо. Он с изумлением прочитал новую вывеску на лавке: «П. Иенсен, мануфактура и колониальные товары». Буквы были золотые.
– Не смею вас просить зайти в нашу лавочку, – сказал Теодор.– Чтоб у вас составилось впечатление о нашем деле.– Виллац чуть сдвинул брови и посмотрел на часы.
– В другой раз, – сказал он.
– Я хочу сказать, тогда вы сами убедились бы, насколько нам необходимо расшириться, а у нас нет земли, негде построиться. Если бы вы были так добры заглянуть хотя бы только с лестницы.
– Не знаю, зачем мне это делать, – недовольно проговорил Виллац, но уступил и пошел за ним.
А Теодор не дремал, пользовался случаем. Один вид молодого господина Хольмсена рядом с ним, – возвратившийся помещик рядом с ним, – стоил дорого, и никогда это не было так кстати, как именно теперь. Пришли новые товары, о дорогие, прекрасные товары, а места для них не было, они лежали кучами повсюду, и лавка была полна народа. Как же Теодору не думать о том, чтоб расширить помещение?
– Будьте любезны взглянуть, например, сюда, – говорил Теодор, указывая.– Мануфактурное отделение, где находятся ткани и дамские наряды, – ни одного вершка свободного!
Люди повернулись к двери и смотрели на них; не мог же Виллац стоять и коситься внутрь в дверную щель, пришлось ему войти, и Теодор расчистил ему дорогу, откинул перед ним доску прилавка, но нет, спасибо! – Виллац остановился у двери.
Конечно, лавка сегодня была чересчур мала, весенние товары заполнили весь дом, он был набит народом, и деньги звенели у всех в руках. Женщины рылись в новых тканях и готовых блузках, женщины и девушки, одинаково увлеченные нездоровым возбуждением от всей этой роскоши, кисеи и так называемых швейцарских шелков. Это была оргия, праздник служанок. Молодец Теодор, он знал свое дело и приобщал Сегельфосс к миру! Что это за вещи в десяти картонных коробках на полке? Гребни для волос, гребни вкалывать в прическу, украшения из целлулоида по доступным ценам. А вот сумочки с позолоченными цепочками вместо ручек, и желтые туфли из имитации кожи, с большими бронзовыми пряжками, наперекос охватывающими подъем. Воротнички? Как же, целый ассортимент и всевозможных цветов: Мария Стюарт и Сэтерсдален. Конфирмант покупает письменный прибор, на нем много серебра, подставку для перьев поддерживают ангелочки; на чернильнице пластинка достаточной величины, чтоб выгравировать фамилию владельца.
Мужчины по старой привычке толпятся у бывшей винной стойки. Вино и пиво теперь запрещены, но не запрещено покупать керосин и одеколон для питья, равным образом не запрещалось встретить у винной стойки закадычного дружка и налить ему стопочку из горлышка бутылки, спрятанной в кармане. Но, разумеется, не сравнять с тем, что было в старину, не было даже места, чтоб как следует расположиться, такое множество набралось баб!
Торговля гребнями идет вовсю. Был один гребень с красной бусинкой, один– единственный гребень с бусинкой, он попал с другими, замешался в них случайно, приказчик Корнелиус выделяет его в особую категорию.
– Зачем это?
– Сколько он стоит?
– Он останется за мной.
Хотя молодой Теодор находится в знатном обществе, он своего не упускает и кричит:
– Этот гребень с красным камнем не продается! Молодой Виллац поворачивает голову. Кто эта рыженькая? Он узнает Давердану, в ранней его юности она служила на усадьбе, она самая, с чудесными медно-красными волосами. Она увлечена своими покупками:
– А мне нельзя купить этот гребень? – говорит она.
– На что он тебе? – спрашивает Корнелиус.– Ведь это желтый гребень, он тебе не годится.
– Да, но он с красным камнем! Корнелиус откладывает гребень в сторону.
Значит, Теодор собирается его кому-нибудь подарить?– спрашивает Давердана напрямик.
Теодор слышит и передумывает. Может быть, ему хочется показать, что он крупный коммерсант и одним гребнем больше или меньше – для него ничего не значит, а, может быть, он боится языка Даверданы, который подчас мог становиться таким же необузданным, как и язык Юлия.
Так Давердана и купила гребень с красной бусинкой.
– Наша фирма делает все, чтоб удовлетворить покупателей, – говорит Теодор, обращаясь к Виллацу.– Мы находим, что, в конце концов, это самый правильный способ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38