И дергались тем сильнее, чем определеннее она говорила. Эти обнаженные фразы, конечно, оскорбляли его, – она ведь вовсе не стремилась пристроиться. Ах, эти необдуманные выражения, когда она оставит их! Он отлично знал, что по натуре она совсем не груба, до сегодня она была нежна и ласкова, как в дни детства, когда просила, чтоб он поцеловал ее «длинную-длинную минутку». Но он знал также, что ее путешествия и позднейшие знакомства изменили многое в ее взгляде. Она бывала иногда дерзка, дерзостью современной Норвегии, кое-что из новых нравов привилось и ей. Одобрение, с каким она встречала в обществе какую-нибудь смелую, откровенную фразу, составляло для него муку, много раз это отдаляло их друг от друга и кончалось ревностью и размолвками.
Но Марианна – о, она была коварная, как ее прабабушка-индианка, и отлично знала, что делает. «Гнуться или ломаться!» – верно думала она.
Марианна сказала:
– Антон, я слышу, остается. Нет, – продолжала она, – уж если ты вбил себе что-нибудь в голову, Виллац, этого из тебя не выбьешь.
– Да, я очень скучный, – согласился он. Тогда у нее вырвалось:
– Мне кажется, мы слишком уж привыкли к тому, что в течение стольких лет нас предназначали друг для друга.
Должно быть, это было непререкаемо верно, потому что он несколько раз кивнул. Антон догнал их бегом.
– Извините, что я отстал, – сказал он.– Виллац, меня просили передать тебе благодарность.
Виллац нахмурился. Он, конечно, понял, чего дожидался Конрад, и умышленно прошел мимо, как бы не заметив.
– Да, меня просили передать тебе благодарность, – продолжал Антон, не смущаясь.– Я не передам ее без квитанции. Ты только смотришь на меня?
– Да. Я, так сказать, смотрю на тебя.
– Что бы ты ни делал, – продолжал Антон, – в наших местах такое поведение тебе не сошло бы с рук. Приходит человек и хочет поблагодарить тебя за что– то, а ты даже не слушаешь его, не видишь его.
Виллац ответил:
– Ты побеседовал с ним. Ты умеешь, обходиться с народом.
– Господи, можно ли до такой степени ломаться! – от души воскликнул Антон.
– Не понимаю, что тебе за охота! Твой отец поступал так или иначе, потому что это было в нем, искренно; но ты – ты просто в роде управляющего величием, оставленным твоим отцом.
Марианна расхохоталась и рассмешила Виллаца.
– Хорошенький тон для друга и гостя! – сказал он.– Антон словно на иголках от страха – а вдруг он будет недостаточно груб.
– Я умею обходиться с народом! – сердился Антон.– Да, что ж поделать! Я не завидую твоей мрачности, она закрывает для тебя жизнь разными тонкостями и глупостями. Посмотри, вот это жизнь! – сказал он, протянув руку.
Навстречу ехали двое возчиков, они грузили муку, и лица у них были до смешного одинаковые. «Но!» – погоняли они лошадей. Телеги скрипели под тяжелым грузом, люди шли рядом с возами, изо дня в день шли рядом. По прибытии на пристань они сваливали муку и нагружали рожь, везли рожь на мельницу и опять забирали на пристань муку. Изо дня в день, изо дня в день!
– Мне кажется, я вижу, как ты принимаешь участие в этой жизни! – сказал Виллац.
– Я участвую в ней по-своему, – ответил Антон.– За этим-то я и ищу господина Хольменгро, мне нужно маленькое разъяснение, намек. Я тоже хлопочу и тружусь, хоть и не с мукой. А ты иди домой, Виллац, и женись на красавице Сюннэве Сольбаккен.
И опять Марианна засмеялась, на этот раз одна.
– А он не смеется, – сказала она.– Ты не смеешься, Виллац?
– Разве, что ты прикажешь найти это забавным, – ответил он.
Господин Хольменгро шел им навстречу, приветливо кланяясь, спокойно, как счастливый отец для всех и вся, чудо равновесия. Марианна спросила, уволил ли он грешников, но отец только улыбнулся и ответил, что грешников оказалось слишком много.
– Вот ты, поклонник жизни, тут есть кое-что интересное для тебя, – обратился Виллац к Антону. Все трое ввели его в курс дела, и Антон, выслушав, заключил:
– Да, значит, не было контроля. Виллац засмеялся:
– Правильно! – сказал он.– Виноваты обе стороны, так и будет написано во всех газетах. И если дело дойдет до суда, все судьи скажут то же самое. Я должен давать рабочему работу и плату, но если он у меня украдет, то вина падает на нас обоих: я должен был дать работу и плату другим, которые контролировали бы рабочего, потом работу и плату контролерам над контролерами. И в то же время рабочий требует прибавки за хорошо выполненную работу или грозит забастовкой.
– Что же ты бы с ними сделал?
– Если на свете мало сволочи, я предоставил бы ей жить, и развиваться.– В нашем деле я рекомендовал бы третейский суд, – сказал Антон господину Хольменгро.
Тогда Виллац опять засмеялся, запрокинув голову, с необычайной для него веселостью:
– Совершенно верно! – воскликнул он. – О, Антон Фредерик Кольдевин – так ведь, кажется, тебя зовут – ты настоящий алмаз, как раз по теперешнему времени.
– Я не имел, разумеется, в виду третейский суд по поводу самого преступления, самого проступка, – обиженно возразил Антон.– Но если дело обострить, все рабочие будут заодно, и мельница остановится. Я думаю, господину Хольменгро это совершенно ясно. Пусть рабочие сами устроят между собою суд, oт этого они не откажутся. Третейский суд должен касаться только записки, ярлыка: оставить его в силе или отменить.
– Послушай, папа, а разве грешников было так много?– спросила Марианна, которой наскучил спор.
– Да, много. По-видимому, все, за исключением Бертеля из Сагвика и Оле Иогана.
– Стало быть, за исключением контролеров. А какие же товары они забирали?
Господин Хольменгро улыбнулся:
– Разные. Вплоть до парусины, до керосина.
– Ну, нет, я никогда!..
– Они внушили Теодору-лавочнику, что наши собственные цистерны керосина пусты, и взяли одну в раздел. Парусина им понадобилась будто бы на сита. Маргарин – для бутербродов, когда у них сверхурочные работы, потому что тогда по их словам, они должны получать харчи. Ха-ха, они положительно бесподобны! Проделка эта тянулась довольно много времени.
Антон покачал головой, и, пожалуй, никогда у него не было к тому больше оснований: бесконтрольность была уж чересчур велика.
– Что же ты сделаешь, папа?
– Ничего нельзя сделать, слишком многих пришлось бы наказать.
– Кроме того, это наказание обоюдоострое.
– Неужели ваши бухгалтеры сражу же не заметили этого? – спросил Антон, чуть не дрожа от деловитости и опытности. Он позабыл, что помещик может быть, не нуждался в его участии.– Разве не было специального счета из Буа?
– спросил он.
– Нет, – просто ответил господин Хольменгро.
– Однако…– начал Антон, но смолк, когда Марианна улыбнулась его азарту.
– Я вижу, что приходится открыть карты, – сказал господин Хольменгро, тоже улыбаясь: он в свое время сказал Хольменгро, что не надо выписывать спецификации счета, так как статей будет немного. Ему хотелось оказать Теодору это доверие, которое он считал заслуженным, да, впрочем, Теодор и не сплутовал. Этот Теодор, между прочим, очень, очень дальний его родственник, его мать доводится господину Хольменгро чем-то вроде троюродной сестры, и он вначале помогал семье устроиться здесь, в Сегельфоссе.
– Ах, вот как! – сказал Антон.
Но, конечно, нельзя не признать, что это странный способ вести дело. Ведь это мог допустить только колоссально богатый человек.
Они стояли на перекрестке, оттуда Виллац должен был свернуть на кирпичный завод, к своей партитуре. Он уже приподнял шляпу.
– Кстати, господин Хольменгро не можете ли вы рекомендовать мне опытных метчиков?
– Метчиков? – спросил помещик, отвлекаясь от своих собственных переживаний.– Да, найдутся. Я тщательно осмотрел ваш лес и думаю, что в нем много пригодного.
– Благодарю вас! – сказал Виллац и пошел. Господин Хольменгро был, по-видимому, настолько мало взволнован беспорядками на мельнице, что мог дать вежливый и толковый ответ на совершенно посторонний вопрос. Но тончайший оттенок неудовольствия в его ответе не ускользнул от внимания Марианны, – что он означал? Она не знала, что у ее отца тоже было о чем спросить: о горах, которые он хотел купить или арендовать, о пастбище для тысяч экспортных овец, – как обстоит дело с этим? Но он ничего не сказал. Марианна подумала: должно быть, его сердит, что Виллац не может сам наладить порубку леса, ему во всем приходится помогать! Она взяла отца под руку и тихонько проговорила, не глядя на него, как будто даже и не говорила:
– В качестве твоих детей, я протестую, что ты злишься на Виллаца!
– Ах ты, маленькая индианочка! – смеясь, ответил он. Нет, он ни на кого не злится. Вернувшись домой, он пригласил Антона в кабинет и полчаса разговаривал с ним о южноамериканских делах и давал толковые советы. Антон нашел, что сущее удовольствие слушать такого опытного человека. Да, судя по всем признакам, Антон хорошо распорядился с «Жар-Птицей», но надо считаться и с удачей, говорил господин Хольменгро. Предприятие Антона, по-видимому, заинтересовало старого авантюриста, короля Тобиаса:
– Напишите мне два слова о результате! – сказал он. Он остался в кабинете, когда Антон вышел в гостиную. Марианна, должно быть, вдруг решила, что на ней слишком тяжелые украшения, и за эти полчаса сменила большие золотые полумесяцы в ушах на жемчужины. Антон сейчас же это заметил и подумал, что у нее стал более приличный вид. Эти болтающиеся полумесяцы, висевшие на тоненьких цепочках, были, пожалуй, индейским или, если можно так выразиться, музыкальным украшением, жемчужины придавали ей более европейский вид. Она разрешила ему сказать это и ответила:
– Вы находите? Это меня радует.
– Вас радует, что мне нравится?
– Да, именно.
– Вот как! Но я этого не понимаю, – сказал со всею непосредственностью Антон.
Он заговорил о своем предстоящем отъезде – посмотрим, когда отходит пароход на юг. В пятницу? Ну, вот тогда он и уедет. Но он вернется, когда улетит гагара.
– Что это значит? Кто это – гагара?
– Ах, боже мой!– воскликнул Антон, – В чем вы меня заподозрили? Гагара? Это когда гагары улетят с острова, из своих гнезд на острове, с птичьего острова купца Иенсена.
– Ах, да, я и забыла. Вы приедете опять к празднику на птичьем острове.
– В особенности, если я и праздник можем надеяться на ваше присутствие.
– На мое присутствие? Нет, извините!
Антон долгое время размышлял над этими словами и опять обиделся: ну да, он собирался быть на празднике у своего коллеги, купца Иенсена. Дельный малый, передовой человек этот так называемый Теодор из Буа, посмотрите, как энергично он действует, посмотрите, как от него расходятся круги все шире и шире! Это человек будущего! Иные люди как будто живут в прошлом. Они слепы, как кроты, но ходят с широко раскрытыми глазами, даже производят впечатление мудрецов, оттого что походка у них такая твердая. Но они совершенно слепы. Таким людям следовало бы отвести остров среди моря, они не знают, что жизнь – это дневной свет, торговля и артиллерия.
– Отчего бы и вам, фрекен Марианна, не поехать на непринужденный праздник, где все участники будут вам рады?
Напрасно он тратил свое красноречие, Марианна сказала, что больше не хочет об этом слышать.
– Не буду, не буду, – сказал он.– Но я приеду опять осенью. Остановлюсь в гостинице – как это она называется? – в гостинице Ларсена.
По уходе Антона Марианна разыскала какое-то старое рукоделие, посмотрела на него и опять отложила. Взяла книгу, прочла несколько строк, потом принесла колоду карт, перетасовала. Вдруг она отворила дверь в кабинет и сказала, что пойдет еще немножко погулять.
– Иди, иди! – ответил отец, по обыкновению ласково и добродушно.
И вот он остался один, на всей своей половине. Что-то произошло с ним после того, как Антон вышел из кабинета: неужели старость могла так быстро сказаться? Или это мрачные мысли пригнули его к земле и придали ему такую некоролевскую осанку? Перед ним не лежало никаких бумаг, и он не подводил никаких счетов, просто сидел и смотрел белесовато-голубыми глазами на свои руки: нет, масонское кольцо не спасло его, ничто не спасло, даже и то, что он таинственно косил глазами в сторону и строил гримасы, как будто сговариваясь с кем-то невидимым, – рабочие победили его. Они сейчас же начали говорить ему «ты» и называть Тобиасом. Это был смертельный удар. Они утратили всякое уважение к нему, опять его поймали на том, как он гонялся по ночам за девками; правда, он сослался на то, что осматривал лес для Виллаца Хольмсена, под вечер очутился очень далеко в горах и попросился переночевать на одном хуторке.
«Ха, ты плут и фармазон, Тобиас, ты точь-в-точь такой же, как и мы грешные, ничуть не лучше! А теперь ты опять накинул цену на муку! Мало ты высосал из нас крови, у нас осталась еще крошечная капелька. Неужто и стыда у тебя нет? А стоит нам написать маленькую бумажку, пойти в лавку и получить какую-нибудь малость для поддержания жизни, ты обрушиваешься на нас, словно рабовладелец какой, и высчитываешь нам каждый грош. Только и остается, что наплевать на тебя!»
Несколько человек рабочих были спокойнее и обнаружили чувство справедливости, они предупредительно кивали головой и признавали, что кое в чем помещик прав.
– Это не так уж глупо! – Он уж вовсе не такой дурак!– говорили они.
И это было, пожалуй, хуже всего. Аслак уже ушел с мельницы, но дух Аслака остался.
Нет, это было совершенно невыносимо, положительно ему при рождении не дано способности властвовать, он мог быть только сказкой. Люди вбили себе в голову, что бог, знает, как еще обстоит насчет его богатства. Он спекулировал, наживал деньги, терял деньги, может, у него уж не осталось даже и одного миллиона, который он бы мог потерять! Для народа это было важнее всего. Почему он накинул на муку? Милые мои, если он это не сделал из нужды и необходимости, так ведь он ни на волос не лучше любого человека в Сегельфоссе, и тогда за что же нам его уважать? Плевать нам на него!
О чем он думает и размышляет, рассматривая свои руки? Понял ли он сегодня, что новый способ, который он применял в течение нескольких недель, провалился? Что ему предпринять? Ведь он природный крестьянин, сегодня, как и вчера, фантазия не совсем еще извратила для него действительность, он не спускал из вида земли, даже когда летал. Когда на прошлой неделе он набивал цену на муку, то сделал это по справедливому и правильному расчету, и все же продавал дешевле других мельников на сумму, почти соответствующую фрахту, – так что же, и этого он не должен был делать! Люди? Вот тут-то и выяснилось отношение к нему людей: если он не богат, он – ничего! Ах, как они ошибались! Жизнь этих людей по сравнению с катастрофой. А его богатство? Что именно им надо о нем знать? Может быть, он в состоянии утереть всем нос своим богатством, а может и нет. Может, у него не найдется даже и того, что золотоискатель находит в один-единственный день – что же из этого? А может быть, у него больше, это никому не известно. Случалось, что Марианне, хитрой и умной Марианне, хотелось узнать, что написано в разных письмах и телеграммах, которые получал ее отец. «Скажи мне, папа, – спрашивала она, шутя, – зачем ты отправил своего сына обратно в Мексику ребенком и обучил его управлять поместьями и кораблями?» – «Чтобы ты думала, что у меня есть поместья и корабли в Мексике!» – загадочно отвечал он.
Но если он приехал в Сегельфосс из каприза, то ведь долгое его пребывание здесь, при рабочих беспорядках и при постоянно уменьшающемся личном уважении к нему, было полнейшей бессмыслицей. Если он мог жить всюду на земле, почему он жил именно здесь? По-видимому, ничто не могло удержать его здесь – ни фру Иргенс с ее кушаньями, ни рабочие и мельница, дороги, река, приходящие суда – ничто. А может быть, заветной мечтой его было жить и дышать на родине – это первобытное инстинктивное стремление, непобедимая сила, крест? В таком случае, милые люди, ему следовало бы растоптать вас, следовало бы идти своей дорогой и растоптать вас, как соломинку под ногами, и ничего больше.
Он никого не топтал, не умел, он не был повелителем. Повелитель? Он даже не мог удержать свое богатство и не всегда умел отвечать сдержанностью на насмешку какого-нибудь рабочего. Вот, разве он не сидит сейчас в своем кабинете и не размышляет об испорченности мира? Все шло хорошо, пока он был королем и сказкой, шло великолепно, все живое склонялось перед ним; а потом пошло скверно. Он родился на острове, он отошел на шаг от крестьянина, принадлежал всего лишь к первому поколению некрестьян – чего же еще можно было от него ждать! И все-таки он был для Сегельфосса сказкой. Он был звездой, сиявшей над сборищем обыкновенных плутов.
Он выходит в столовую и опять возвращается назад, взошел в дверь, прислушиваясь и крадучись, и теперь садится, с таким видом, будто спасен: хозяин дома спасся! И вот мало-помалу на душе у него начинает проясняться, он улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Но Марианна – о, она была коварная, как ее прабабушка-индианка, и отлично знала, что делает. «Гнуться или ломаться!» – верно думала она.
Марианна сказала:
– Антон, я слышу, остается. Нет, – продолжала она, – уж если ты вбил себе что-нибудь в голову, Виллац, этого из тебя не выбьешь.
– Да, я очень скучный, – согласился он. Тогда у нее вырвалось:
– Мне кажется, мы слишком уж привыкли к тому, что в течение стольких лет нас предназначали друг для друга.
Должно быть, это было непререкаемо верно, потому что он несколько раз кивнул. Антон догнал их бегом.
– Извините, что я отстал, – сказал он.– Виллац, меня просили передать тебе благодарность.
Виллац нахмурился. Он, конечно, понял, чего дожидался Конрад, и умышленно прошел мимо, как бы не заметив.
– Да, меня просили передать тебе благодарность, – продолжал Антон, не смущаясь.– Я не передам ее без квитанции. Ты только смотришь на меня?
– Да. Я, так сказать, смотрю на тебя.
– Что бы ты ни делал, – продолжал Антон, – в наших местах такое поведение тебе не сошло бы с рук. Приходит человек и хочет поблагодарить тебя за что– то, а ты даже не слушаешь его, не видишь его.
Виллац ответил:
– Ты побеседовал с ним. Ты умеешь, обходиться с народом.
– Господи, можно ли до такой степени ломаться! – от души воскликнул Антон.
– Не понимаю, что тебе за охота! Твой отец поступал так или иначе, потому что это было в нем, искренно; но ты – ты просто в роде управляющего величием, оставленным твоим отцом.
Марианна расхохоталась и рассмешила Виллаца.
– Хорошенький тон для друга и гостя! – сказал он.– Антон словно на иголках от страха – а вдруг он будет недостаточно груб.
– Я умею обходиться с народом! – сердился Антон.– Да, что ж поделать! Я не завидую твоей мрачности, она закрывает для тебя жизнь разными тонкостями и глупостями. Посмотри, вот это жизнь! – сказал он, протянув руку.
Навстречу ехали двое возчиков, они грузили муку, и лица у них были до смешного одинаковые. «Но!» – погоняли они лошадей. Телеги скрипели под тяжелым грузом, люди шли рядом с возами, изо дня в день шли рядом. По прибытии на пристань они сваливали муку и нагружали рожь, везли рожь на мельницу и опять забирали на пристань муку. Изо дня в день, изо дня в день!
– Мне кажется, я вижу, как ты принимаешь участие в этой жизни! – сказал Виллац.
– Я участвую в ней по-своему, – ответил Антон.– За этим-то я и ищу господина Хольменгро, мне нужно маленькое разъяснение, намек. Я тоже хлопочу и тружусь, хоть и не с мукой. А ты иди домой, Виллац, и женись на красавице Сюннэве Сольбаккен.
И опять Марианна засмеялась, на этот раз одна.
– А он не смеется, – сказала она.– Ты не смеешься, Виллац?
– Разве, что ты прикажешь найти это забавным, – ответил он.
Господин Хольменгро шел им навстречу, приветливо кланяясь, спокойно, как счастливый отец для всех и вся, чудо равновесия. Марианна спросила, уволил ли он грешников, но отец только улыбнулся и ответил, что грешников оказалось слишком много.
– Вот ты, поклонник жизни, тут есть кое-что интересное для тебя, – обратился Виллац к Антону. Все трое ввели его в курс дела, и Антон, выслушав, заключил:
– Да, значит, не было контроля. Виллац засмеялся:
– Правильно! – сказал он.– Виноваты обе стороны, так и будет написано во всех газетах. И если дело дойдет до суда, все судьи скажут то же самое. Я должен давать рабочему работу и плату, но если он у меня украдет, то вина падает на нас обоих: я должен был дать работу и плату другим, которые контролировали бы рабочего, потом работу и плату контролерам над контролерами. И в то же время рабочий требует прибавки за хорошо выполненную работу или грозит забастовкой.
– Что же ты бы с ними сделал?
– Если на свете мало сволочи, я предоставил бы ей жить, и развиваться.– В нашем деле я рекомендовал бы третейский суд, – сказал Антон господину Хольменгро.
Тогда Виллац опять засмеялся, запрокинув голову, с необычайной для него веселостью:
– Совершенно верно! – воскликнул он. – О, Антон Фредерик Кольдевин – так ведь, кажется, тебя зовут – ты настоящий алмаз, как раз по теперешнему времени.
– Я не имел, разумеется, в виду третейский суд по поводу самого преступления, самого проступка, – обиженно возразил Антон.– Но если дело обострить, все рабочие будут заодно, и мельница остановится. Я думаю, господину Хольменгро это совершенно ясно. Пусть рабочие сами устроят между собою суд, oт этого они не откажутся. Третейский суд должен касаться только записки, ярлыка: оставить его в силе или отменить.
– Послушай, папа, а разве грешников было так много?– спросила Марианна, которой наскучил спор.
– Да, много. По-видимому, все, за исключением Бертеля из Сагвика и Оле Иогана.
– Стало быть, за исключением контролеров. А какие же товары они забирали?
Господин Хольменгро улыбнулся:
– Разные. Вплоть до парусины, до керосина.
– Ну, нет, я никогда!..
– Они внушили Теодору-лавочнику, что наши собственные цистерны керосина пусты, и взяли одну в раздел. Парусина им понадобилась будто бы на сита. Маргарин – для бутербродов, когда у них сверхурочные работы, потому что тогда по их словам, они должны получать харчи. Ха-ха, они положительно бесподобны! Проделка эта тянулась довольно много времени.
Антон покачал головой, и, пожалуй, никогда у него не было к тому больше оснований: бесконтрольность была уж чересчур велика.
– Что же ты сделаешь, папа?
– Ничего нельзя сделать, слишком многих пришлось бы наказать.
– Кроме того, это наказание обоюдоострое.
– Неужели ваши бухгалтеры сражу же не заметили этого? – спросил Антон, чуть не дрожа от деловитости и опытности. Он позабыл, что помещик может быть, не нуждался в его участии.– Разве не было специального счета из Буа?
– спросил он.
– Нет, – просто ответил господин Хольменгро.
– Однако…– начал Антон, но смолк, когда Марианна улыбнулась его азарту.
– Я вижу, что приходится открыть карты, – сказал господин Хольменгро, тоже улыбаясь: он в свое время сказал Хольменгро, что не надо выписывать спецификации счета, так как статей будет немного. Ему хотелось оказать Теодору это доверие, которое он считал заслуженным, да, впрочем, Теодор и не сплутовал. Этот Теодор, между прочим, очень, очень дальний его родственник, его мать доводится господину Хольменгро чем-то вроде троюродной сестры, и он вначале помогал семье устроиться здесь, в Сегельфоссе.
– Ах, вот как! – сказал Антон.
Но, конечно, нельзя не признать, что это странный способ вести дело. Ведь это мог допустить только колоссально богатый человек.
Они стояли на перекрестке, оттуда Виллац должен был свернуть на кирпичный завод, к своей партитуре. Он уже приподнял шляпу.
– Кстати, господин Хольменгро не можете ли вы рекомендовать мне опытных метчиков?
– Метчиков? – спросил помещик, отвлекаясь от своих собственных переживаний.– Да, найдутся. Я тщательно осмотрел ваш лес и думаю, что в нем много пригодного.
– Благодарю вас! – сказал Виллац и пошел. Господин Хольменгро был, по-видимому, настолько мало взволнован беспорядками на мельнице, что мог дать вежливый и толковый ответ на совершенно посторонний вопрос. Но тончайший оттенок неудовольствия в его ответе не ускользнул от внимания Марианны, – что он означал? Она не знала, что у ее отца тоже было о чем спросить: о горах, которые он хотел купить или арендовать, о пастбище для тысяч экспортных овец, – как обстоит дело с этим? Но он ничего не сказал. Марианна подумала: должно быть, его сердит, что Виллац не может сам наладить порубку леса, ему во всем приходится помогать! Она взяла отца под руку и тихонько проговорила, не глядя на него, как будто даже и не говорила:
– В качестве твоих детей, я протестую, что ты злишься на Виллаца!
– Ах ты, маленькая индианочка! – смеясь, ответил он. Нет, он ни на кого не злится. Вернувшись домой, он пригласил Антона в кабинет и полчаса разговаривал с ним о южноамериканских делах и давал толковые советы. Антон нашел, что сущее удовольствие слушать такого опытного человека. Да, судя по всем признакам, Антон хорошо распорядился с «Жар-Птицей», но надо считаться и с удачей, говорил господин Хольменгро. Предприятие Антона, по-видимому, заинтересовало старого авантюриста, короля Тобиаса:
– Напишите мне два слова о результате! – сказал он. Он остался в кабинете, когда Антон вышел в гостиную. Марианна, должно быть, вдруг решила, что на ней слишком тяжелые украшения, и за эти полчаса сменила большие золотые полумесяцы в ушах на жемчужины. Антон сейчас же это заметил и подумал, что у нее стал более приличный вид. Эти болтающиеся полумесяцы, висевшие на тоненьких цепочках, были, пожалуй, индейским или, если можно так выразиться, музыкальным украшением, жемчужины придавали ей более европейский вид. Она разрешила ему сказать это и ответила:
– Вы находите? Это меня радует.
– Вас радует, что мне нравится?
– Да, именно.
– Вот как! Но я этого не понимаю, – сказал со всею непосредственностью Антон.
Он заговорил о своем предстоящем отъезде – посмотрим, когда отходит пароход на юг. В пятницу? Ну, вот тогда он и уедет. Но он вернется, когда улетит гагара.
– Что это значит? Кто это – гагара?
– Ах, боже мой!– воскликнул Антон, – В чем вы меня заподозрили? Гагара? Это когда гагары улетят с острова, из своих гнезд на острове, с птичьего острова купца Иенсена.
– Ах, да, я и забыла. Вы приедете опять к празднику на птичьем острове.
– В особенности, если я и праздник можем надеяться на ваше присутствие.
– На мое присутствие? Нет, извините!
Антон долгое время размышлял над этими словами и опять обиделся: ну да, он собирался быть на празднике у своего коллеги, купца Иенсена. Дельный малый, передовой человек этот так называемый Теодор из Буа, посмотрите, как энергично он действует, посмотрите, как от него расходятся круги все шире и шире! Это человек будущего! Иные люди как будто живут в прошлом. Они слепы, как кроты, но ходят с широко раскрытыми глазами, даже производят впечатление мудрецов, оттого что походка у них такая твердая. Но они совершенно слепы. Таким людям следовало бы отвести остров среди моря, они не знают, что жизнь – это дневной свет, торговля и артиллерия.
– Отчего бы и вам, фрекен Марианна, не поехать на непринужденный праздник, где все участники будут вам рады?
Напрасно он тратил свое красноречие, Марианна сказала, что больше не хочет об этом слышать.
– Не буду, не буду, – сказал он.– Но я приеду опять осенью. Остановлюсь в гостинице – как это она называется? – в гостинице Ларсена.
По уходе Антона Марианна разыскала какое-то старое рукоделие, посмотрела на него и опять отложила. Взяла книгу, прочла несколько строк, потом принесла колоду карт, перетасовала. Вдруг она отворила дверь в кабинет и сказала, что пойдет еще немножко погулять.
– Иди, иди! – ответил отец, по обыкновению ласково и добродушно.
И вот он остался один, на всей своей половине. Что-то произошло с ним после того, как Антон вышел из кабинета: неужели старость могла так быстро сказаться? Или это мрачные мысли пригнули его к земле и придали ему такую некоролевскую осанку? Перед ним не лежало никаких бумаг, и он не подводил никаких счетов, просто сидел и смотрел белесовато-голубыми глазами на свои руки: нет, масонское кольцо не спасло его, ничто не спасло, даже и то, что он таинственно косил глазами в сторону и строил гримасы, как будто сговариваясь с кем-то невидимым, – рабочие победили его. Они сейчас же начали говорить ему «ты» и называть Тобиасом. Это был смертельный удар. Они утратили всякое уважение к нему, опять его поймали на том, как он гонялся по ночам за девками; правда, он сослался на то, что осматривал лес для Виллаца Хольмсена, под вечер очутился очень далеко в горах и попросился переночевать на одном хуторке.
«Ха, ты плут и фармазон, Тобиас, ты точь-в-точь такой же, как и мы грешные, ничуть не лучше! А теперь ты опять накинул цену на муку! Мало ты высосал из нас крови, у нас осталась еще крошечная капелька. Неужто и стыда у тебя нет? А стоит нам написать маленькую бумажку, пойти в лавку и получить какую-нибудь малость для поддержания жизни, ты обрушиваешься на нас, словно рабовладелец какой, и высчитываешь нам каждый грош. Только и остается, что наплевать на тебя!»
Несколько человек рабочих были спокойнее и обнаружили чувство справедливости, они предупредительно кивали головой и признавали, что кое в чем помещик прав.
– Это не так уж глупо! – Он уж вовсе не такой дурак!– говорили они.
И это было, пожалуй, хуже всего. Аслак уже ушел с мельницы, но дух Аслака остался.
Нет, это было совершенно невыносимо, положительно ему при рождении не дано способности властвовать, он мог быть только сказкой. Люди вбили себе в голову, что бог, знает, как еще обстоит насчет его богатства. Он спекулировал, наживал деньги, терял деньги, может, у него уж не осталось даже и одного миллиона, который он бы мог потерять! Для народа это было важнее всего. Почему он накинул на муку? Милые мои, если он это не сделал из нужды и необходимости, так ведь он ни на волос не лучше любого человека в Сегельфоссе, и тогда за что же нам его уважать? Плевать нам на него!
О чем он думает и размышляет, рассматривая свои руки? Понял ли он сегодня, что новый способ, который он применял в течение нескольких недель, провалился? Что ему предпринять? Ведь он природный крестьянин, сегодня, как и вчера, фантазия не совсем еще извратила для него действительность, он не спускал из вида земли, даже когда летал. Когда на прошлой неделе он набивал цену на муку, то сделал это по справедливому и правильному расчету, и все же продавал дешевле других мельников на сумму, почти соответствующую фрахту, – так что же, и этого он не должен был делать! Люди? Вот тут-то и выяснилось отношение к нему людей: если он не богат, он – ничего! Ах, как они ошибались! Жизнь этих людей по сравнению с катастрофой. А его богатство? Что именно им надо о нем знать? Может быть, он в состоянии утереть всем нос своим богатством, а может и нет. Может, у него не найдется даже и того, что золотоискатель находит в один-единственный день – что же из этого? А может быть, у него больше, это никому не известно. Случалось, что Марианне, хитрой и умной Марианне, хотелось узнать, что написано в разных письмах и телеграммах, которые получал ее отец. «Скажи мне, папа, – спрашивала она, шутя, – зачем ты отправил своего сына обратно в Мексику ребенком и обучил его управлять поместьями и кораблями?» – «Чтобы ты думала, что у меня есть поместья и корабли в Мексике!» – загадочно отвечал он.
Но если он приехал в Сегельфосс из каприза, то ведь долгое его пребывание здесь, при рабочих беспорядках и при постоянно уменьшающемся личном уважении к нему, было полнейшей бессмыслицей. Если он мог жить всюду на земле, почему он жил именно здесь? По-видимому, ничто не могло удержать его здесь – ни фру Иргенс с ее кушаньями, ни рабочие и мельница, дороги, река, приходящие суда – ничто. А может быть, заветной мечтой его было жить и дышать на родине – это первобытное инстинктивное стремление, непобедимая сила, крест? В таком случае, милые люди, ему следовало бы растоптать вас, следовало бы идти своей дорогой и растоптать вас, как соломинку под ногами, и ничего больше.
Он никого не топтал, не умел, он не был повелителем. Повелитель? Он даже не мог удержать свое богатство и не всегда умел отвечать сдержанностью на насмешку какого-нибудь рабочего. Вот, разве он не сидит сейчас в своем кабинете и не размышляет об испорченности мира? Все шло хорошо, пока он был королем и сказкой, шло великолепно, все живое склонялось перед ним; а потом пошло скверно. Он родился на острове, он отошел на шаг от крестьянина, принадлежал всего лишь к первому поколению некрестьян – чего же еще можно было от него ждать! И все-таки он был для Сегельфосса сказкой. Он был звездой, сиявшей над сборищем обыкновенных плутов.
Он выходит в столовую и опять возвращается назад, взошел в дверь, прислушиваясь и крадучись, и теперь садится, с таким видом, будто спасен: хозяин дома спасся! И вот мало-помалу на душе у него начинает проясняться, он улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38