Либо английские дамы были абсолютно невежественны в политике, либо их больше впечатляла его внешность, чем официальный статус. Какая жалость, что его не послали вести переговоры с англичанками. Тогда не только исчезла бы угроза войны, но он, возможно, вернулся бы домой с документами, передающими ему под опеку половину Британской империи.
— Очаровательные люди ваши соотечественники, — заметил Томас, помогая Маргарите усесться на каменную скамью на той стороне балкона, где было темно и куда не доносился шум из зала. — Я почувствовал их радушное ко мне отношение, когда вы меня представляли.
— Да, я заметила, — ответила Маргарита, открывая веер и начиная им обмахиваться. — Мужская половина с удовольствием пригласила бы вас на казнь, вашу собственную, разумеется, а женщины не возражали бы, если бы вы взобрались по трубе в их спальню с намерением их изнасиловать. Скажите, мистер Донован, вы всегда вызываете у людей такие полярные реакции?
— Это мой крест, мисс Бальфур. — Томас поставил ногу на скамейку рядом с юбкой Маргариты и наклонился к ней. — И на какой же стене в доме вашего деда я найду трубу, по которой можно забраться к вам в спальню?
Маргарита захлопнула веер и скорее с силой, чем кокетливо, ударила им Томаса по колену.
— Ваши желания превосходят ваши возможности, мистер Донован, а рот у вас открывается раньше, чем успевает среагировать та часть вашего разума, в которой содержатся минимальные понятия о правилах приличного поведения за пределами Филадельфии, где вы живете, с ее бесцеремонными нравами.
— Разве я говорил вам, что живу в Филадельфии? — спросил Томас, довольный тем, что она оказалась не такой уж светской дамой, какой хотела быть в его глазах.
Наивная — хотя и не слишком, — и определенно испытывающая к нему интерес. Да, мисс Бальфур была сладким плодом, но этот плод не собирался падать ему в руки. Но это было даже к лучшему, поскольку Томас не любил легких побед.
— Я не помню, — быстро ответила она, кладя руки на колени и избегая его взгляда. — Может, мне сказал об этом Перри. Да это и не важно, я все равно ничего не знаю об Америке и знать не хочу. О, кажется, музыканты снова настраивают свои инструменты. — Она встала, прежде чем он успел как-то отреагировать. — Как бы мне ни хотелось послушать рассказ о ваших бедах, поведать о которых вы мне обещали, боюсь, я должна просить вас проводить меня наверх. Я занята в следующем танце.
Томас прикоснулся к ее руке там, где кончались ее длинные, доходившие до локтя, лайковые перчатки.
— Я могу исправить это упущение завтра, если вы поедете со мной на прогулку.
Она посмотрела на его руку, потом взглянула ему в лицо, и он увидел в ее глазах охотничий азарт.
— Я бы предпочла покататься на лошадях в парке. Я привезла из деревни свою лошадь Трикстер, но редко на ней катаюсь. Я обещаю взять с собой лишний носовой платок, так как уверена, что ваш рассказ о детстве вызовет у меня слезы сочувствия. Если, конечно, вы умеете ездить верхом.
Томас улыбнулся и наклонился ближе к ее столь соблазнительному рту. Они были одни, совсем одни в темноте и стояли так близко друг к другу, что он мог чувствовать ее дыхание; так близко, что казалось, будто они целуются.
— О, я умею ездить на лошадях, мисс Бальфур, — тихо произнес он, глядя ей в глаза, чтобы удостовериться, что она, несмотря на свою наивность, поняла, какой смысл он вкладывает в свои слова, что они оба думают об одном и том же. — Больше всего на свете я люблю хорошую езду верхом. Напряженную езду, — добавил он, склоняясь к ней еще ближе, — и быструю и…
— Тогда решено. — Она выдернула руку и направилась к открытой двери, так что Томасу осталось только смотреть на ее прямую, как стрела, спину и откинутые назад плечи. — Жду вас с вашей печальной повестью на Портмэн-сквер в одиннадцать утра завтра.
Он догнал ее уже у самой двери.
— Не спешите так, мисс Бальфур. — Он взял ее руку и на сей раз положил себе на локоть, как и подобает внимательному кавалеру. — Кто бы он ни был, он подождет вас. Я бы, например, ждал целую вечность.
— А вам, мистер Донован, и придется, — ответила Маргарита, мило улыбаясь. — А теперь прошу извинить меня. Я вижу, что лорд Чорли меня ищет. Если вы проводите меня к нему, то сможете потом один вернуться в бальный зал и там, я убеждена, найдете, по меньшей мере, полдюжины хихикающих девиц, готовых поверить каждому вашему слову, какими бы идиотскими они ни были, — я имею в виду и ваши слова, и девиц, способных им верить. Доброго вечера, сэр.
— Идиотскими? — переспросил Томас, становясь перед ней так, что она не могла обойти его, не привлекая к себе внимания. Господи, до чего же она была хороша, особенно когда сердилась. Судя по всему, она привыкла к победам в словесных поединках. — Если вы находите мои высказывания идиотскими, мое поведение варварским, мое присутствие невыносимым, зачем же вы согласились встретиться со мной завтра? Если только вы не разыгрываете из себя кокетку, во что я не могу поверить.
— А я в свою очередь могла бы задаться вопросом, — возразила она тихо, но с чувством, — будете ли вы так же настойчиво искать моего общества теперь, когда я ясно дала вам понять, что вы и я абсолютно несовместимы.
Томас улыбнулся, качая головой.
— Ах, милая моя спорщица, неужели вы до сих пор не поняли? Нравимся мы друг другу или нет, совместимы мы или нет, пусть даже мы непохожи, как мел с сыром, — это не имеет ровным счетом никакого значения. Я схожу с ума от вас, а вы сходите с ума от меня.
Маргарита закрыла глаза и поднесла ко рту руку в перчатке. Мгновение спустя Томас увидел, что плечи ее трясутся, а когда она открыла глаза, в них искрился смех.
— Ах, Донован, — проговорила она заговорщическим тоном, — а может, мы оба просто сошли с ума?
В этот момент к ним подошел лорд Чорли, желая, видимо, предъявить права на свою партнершу. Шейный платок лорда был завязан так туго, что лицо его приобрело угрожающий коричневато-красный оттенок.
— Сошли с ума? — он задумчиво наморщил лоб. — Отчего это вы двое сошли с ума, дорогая Маргарита? Вам не понравился ужин? Тут я с вами согласен. Блинчики были клеклыми. Еще раз здравствуйте, Донован. Уходите так скоро? Да, лучше всего тихо удалиться, поскольку явился более достойный, несмотря на все ваше хвастовство. Разве не так, Маргарита?
Маргарита бросила быстрый взгляд на лорда Чорли, потом посмотрела на Томаса и снова на его светлость.
— О чем вы говорите, Стинки? Какое хвастовство?
Томас, поморщившись, поднял руку и почесал за ухом. Что ж, это послужит ему уроком — не надо открывать рот для того лишь, чтобы досадить своим собеседникам. Кто бы мог подумать, что Чорли окажется таким болваном и решит повторить его оскорбительное замечание женщине, в адрес которой оно было сделано? Он хотел лишь вывести из себя этих джентльменов, а не привести в ярость Маргариту. Поскорее уйти действительно было сейчас лучше всего.
— Сейчас я должен вас покинуть. — Томас поклонился. — Лорд Чорли, мисс Бальфур, ваш покорный слуга. Всего доброго.
И Томас удалился прежде, чем «Стинки» Чорли успел повторить глупую похвальбу, которую он позволил себе раньше этим же вечером и которая дорого обойдется ему завтра, когда он поедет кататься с мисс Маргаритой Бальфур.
Какую ложь, спрашивал он себя, поднимаясь по лестнице в бальный зал, наговорят они друг другу завтра?
ГЛАВА 4
Нам больше всего хочется иметь то, что иметь нам не следует.
Публий Сирус
Глядя на площадь, он стоял у окна, но не прямо перед ним, а, отступив на пару шагов вправо и в глубь комнаты, так что мог видеть улицу, сам оставаясь невидимым. Он часто стоял там рано по утрам, когда большинство людей еще спали, и мысленно представлял устройство своей будущей империи, приспосабливая его к своим вкусам.
В эти утренние часы, посвященные размышлениям, он разделывался со всеми никчемными людьми с помощью единственного великого изобретения французов — гильотины — и получал почти сексуальное наслаждение, представляя ужас, который он увидит однажды в глазах всех тех, кого он считал недостойными жить на этом свете, — бедных, ленивых, увечных, когда он прикажет освободить от них свой совершенный мир.
И от слишком умных. От них тоже придется избавиться. «Перво-наперво, мы покончим со всеми адвокатами», — написал Шекспир. Похвальная мысль, но глупо было бы этим и ограничиться. Будь Шекспир жив, его тоже пришлось бы убрать. Писатели, мыслители, мягкотелые мечтатели, верящие, что человек должен помогать своему ближнему, — все они были кучкой излишне эмоциональных, заблуждающихся людей.
Выжить должны сильнейшие, наиболее приспособленные, те, кто заслужил право на жизнь, а не те, кто является тяжким бременем для государственной казны, и не те, кто пытается затронуть чувствительные струны в душах людей рассуждениями о равенстве и справедливости и прочим прекраснодушным бредом. С ними тоже придется разделаться, уничтожить их после того, как они сыграют свою роль. После того, как он использует их для достижения собственных целей, перетянув на свою сторону страстными речами в Парламенте, в которых он неизменно проповедовал то, что эти дураки хотели слышать.
И, наконец, нужно будет избавиться от нечистокровных англичан — ирландцев, евреев, цыган, всех нечистых. Англия — для англичан.
Таков был совершенный, продуманный, предопределенный порядок.
Богом данное право королей — вот основа мирового порядка, вот истина, о которой забыли так надолго, что теперь ее воплощением был пускающий слюни, слабоумный, второразрядный «король» германского происхождения, бродящий по балконам королевского дворца с волочащейся по полу спутанной седой бородой. Безумный король и выводок его интригующих слабохарактерных детей, которыми верховодил наихудший из них — Георг, принц Уэльский, способный оценить хорошо сшитый костюм, но не способный добиться послушания от своей распутной жены.
Страна уже была на грани мятежа. Война с Наполеоном Бонапартом, растущая угроза войны с Америкой, оскудение королевской казны — а принц Уэльский в это время выбрасывает тысячи фунтов на строительство еще одного дурацкого дворца в Брайтоне и консультируется со своим поваром чаще, чем с министрами кабинета. Это заставляло усомниться в том, что принц Уэльский станет когда-либо Георгом IV.
Люди в равной мере боялись того, что король Георг умрет, и того, что он будет жить вечно. Кое-кто стал снова поговаривать о том, чтобы сделать тщеславного пустоголового транжиру принца Уэльского принцем-регентом и вручить бразды правления в его некомпетентные руки.
Не нужно было больше ждать, когда наступит время для установления нового порядка, основанного на разумных посылках, — избранные занимают то положение, какое заслуживают, лучшие представители остальной части населения отбираются для служения этим избранным, для помощи в превращении Британской империи в такое государство, которое будет вызывать зависть у всех соседей. Это время уже пришло. И он станет тем, кто будет править этой империей. Он станет королем. Нет, больше, чем королем. Он будет Всем и Всеми, высшей властью. Да, недалек тот день, когда люди будут дрожать у его ног. И Маргарита, прекрасная пылкая Маргарита будет принадлежать ему. Безраздельно. Так, как должна была принадлежать ему Виктория.
Проклятая судьба. Она распорядилась так, что он надолго уехал из дому, а в это время Жоффрей Бальфур вскружил хорошенькую головку Виктории своими дурацкими поэтическими бреднями. Кто бы мог подумать, что ее отец окажется настолько глуп и позволит ей выйти замуж в шестнадцать лет, до того даже, как ее вывели в свет. Потеря Виктории больно его задела, но куда больнее было то, что она про меняла его на Жоффрея Бальфура, человека ниже его во всех отношениях.
В прошлом году он снова проиграл. Его расчеты оказались ошибочными, а Виктория показала себя совсем не такой женщиной, какой он ее всегда представлял. Но ему не следовало выходить из себя. Это было глупостью, потенциально опасной глупостью. Все равно она к тому времени стала уже слишком старой и наверняка слишком слабой, да к тому же и поглупела за годы, прошедшие после той опасной катастрофы с Жоффреем Бальфуром. Но он так долго мечтал о ней, что даже не удосужился подумать о последствиях брака с женщиной, которая, скорее всего, была уже бесплодной, а, может быть, и психически неуравновешенной.
К счастью, он не был упрямым и ограниченным. Он готов был внести некоторые небольшие изменения в свой план. А за прошедший год он его даже усовершенствовал.
В третий раз он добьется успеха. Маргарита в избытке обладала всеми теми качествами, которых не хватало ее матери. Виктория была слабой, Маргарита сильной. Виктория быстро поддалась старости, утратила вкус к жизни. В Маргарите через край били молодость, энергия, страсть. Скоро он перестанет таиться, даст ей знать о своем растущем восхищении, своей привязанности к ней и потихоньку, исподволь, начнет приучать ее к мысли о браке с ним. Вместе они положат начало замечательной династии… он скользнет между ее бедер с шелковистой кожей… его мужское естество пройдет сквозь занавес ее девственности и войдет туда, где ему и надлежит быть… и извергнет семя в самые ее глубины, а она будет выгибаться в экстазе, выкрикивая его имя…
— Вильям? А, Вильям, вот ты где, в этом темном углу. Твой слуга сказал, что я найду тебя здесь. Опять вынашиваешь честолюбивые планы создания империи, а?
Вильям Ренфру, граф Лейлхем отвернулся от окна и небрежно кивнул, приветствуя сэра Ральфа Хервуда.
— Может, и так, Ральф, — тихо ответил он, садясь на диванчик с изогнутой спинкой, стоявший в середине комнаты, — спина выпрямлена, ноги твердо упираются в пол, — но, во-первых, я, в отличие от Милтона, не закрываю глаза на реальную действительность, а во-вторых, наша, как ты ее назвал, империя возникнет в результате планирования и решительных действий, а не в результате воззваний к Богу или Дьяволу.
Он улыбнулся, давая сэру Ральфу понять, чтобы тот сел рядом.
— Ну а как дела у тебя этим прекрасным утром? Наверное, полон хороших новостей о нашем грядущем успехе?
— Не совсем так, Вильям. Американец бесполезен. — Сэр Ральф откинулся на подушки, положив ногу на ногу.
Его лицо с правильными, но лишенными индивидуальности чертами, приняло выражение, которое при внимательном рассмотрении можно было бы назвать хмурым. Вообще-то лицо сэра Ральфа было настолько невыразительным, что, глядя на него, невозможно было определить, умен этот человек или нет, испытывает ли он в данный момент страх, удивление или какое-то совсем другое чувство.
Сэр Ральф, давно пришел к выводу Вильям, был подобен чистому листу бумаги, на котором можно было писать все что угодно, гадая о том, что же спрятано внутри. Если, конечно, кому-то хотелось копаться в таких глубинах, но большинство подобного желания не проявляло. В этот эгоистичный век проще было предположить, что сэр Ральф был просто покладистым человеком, верил в то же, во что верили и вы, чувствовал так же, как и вы, хотел того же, чего и вы. Никому, за исключением Вильяма, не пришло бы в голову заподозрить сэра Ральфа в том, что у него есть хоть какое-то честолюбие.
В этом он был и похож и непохож на него самого, размышлял Вильям, ожидая, когда сэр Ральф выскажется более подробно. Вильям отдавал себе отчет, каким он кажется окружающим, какое впечатление производят его смуглое красивое лицо, появившаяся в последние год-два на висках седина, аристократические черты, образцовый экипаж и безукоризненные манеры. Но как бы долго и внимательно вы ни вглядывались в его красивое лицо, вы все равно не поняли бы, что он за человек на самом деле. Даже Ральф Хервуд, друг детства, не знал этого.
Сэр Ральф как нельзя лучше подходил для роли его помощника, являясь идеальным доверенным лицом, а при необходимости и превосходным дублером. Он был способным конспиратором, умел командовать людьми и внешне производил впечатление лидера их маленькой группы, но, как и любой другой, он не был незаменимым. Он сам этого не знал, зато знал Вильям.
Любого можно заменить и от любого можно избавиться.
От любого, за исключением женщины, предназначенной ему в супруги. За исключением Маргариты.
Вильям сложил длинные пальцы пирамидкой и посмотрел поверх них на сэра Ральфа. Судя по всему, Ральф сказал все, что собирался, относительно Томаса Донована.
— В чем дело, Ральф? Ты, что, сегодня утром только выносишь вердикты и ничего больше? Может, ты устал и не можешь пояснить свои слова без подталкивания с моей стороны? Ну что ж, я поставлю перед тобой прямой вопрос: почему американец бесполезен?
— Потому что он невежественный осел, — ответил сэр Ральф, пожимая плечами. — Не представляю, почему Мэдисон прислал его, если только не предположить, что американский президент играет с нами, вовсе не желая ввязываться в то, что в некоторых кругах может быть расценено как сомнительные тайные операции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Очаровательные люди ваши соотечественники, — заметил Томас, помогая Маргарите усесться на каменную скамью на той стороне балкона, где было темно и куда не доносился шум из зала. — Я почувствовал их радушное ко мне отношение, когда вы меня представляли.
— Да, я заметила, — ответила Маргарита, открывая веер и начиная им обмахиваться. — Мужская половина с удовольствием пригласила бы вас на казнь, вашу собственную, разумеется, а женщины не возражали бы, если бы вы взобрались по трубе в их спальню с намерением их изнасиловать. Скажите, мистер Донован, вы всегда вызываете у людей такие полярные реакции?
— Это мой крест, мисс Бальфур. — Томас поставил ногу на скамейку рядом с юбкой Маргариты и наклонился к ней. — И на какой же стене в доме вашего деда я найду трубу, по которой можно забраться к вам в спальню?
Маргарита захлопнула веер и скорее с силой, чем кокетливо, ударила им Томаса по колену.
— Ваши желания превосходят ваши возможности, мистер Донован, а рот у вас открывается раньше, чем успевает среагировать та часть вашего разума, в которой содержатся минимальные понятия о правилах приличного поведения за пределами Филадельфии, где вы живете, с ее бесцеремонными нравами.
— Разве я говорил вам, что живу в Филадельфии? — спросил Томас, довольный тем, что она оказалась не такой уж светской дамой, какой хотела быть в его глазах.
Наивная — хотя и не слишком, — и определенно испытывающая к нему интерес. Да, мисс Бальфур была сладким плодом, но этот плод не собирался падать ему в руки. Но это было даже к лучшему, поскольку Томас не любил легких побед.
— Я не помню, — быстро ответила она, кладя руки на колени и избегая его взгляда. — Может, мне сказал об этом Перри. Да это и не важно, я все равно ничего не знаю об Америке и знать не хочу. О, кажется, музыканты снова настраивают свои инструменты. — Она встала, прежде чем он успел как-то отреагировать. — Как бы мне ни хотелось послушать рассказ о ваших бедах, поведать о которых вы мне обещали, боюсь, я должна просить вас проводить меня наверх. Я занята в следующем танце.
Томас прикоснулся к ее руке там, где кончались ее длинные, доходившие до локтя, лайковые перчатки.
— Я могу исправить это упущение завтра, если вы поедете со мной на прогулку.
Она посмотрела на его руку, потом взглянула ему в лицо, и он увидел в ее глазах охотничий азарт.
— Я бы предпочла покататься на лошадях в парке. Я привезла из деревни свою лошадь Трикстер, но редко на ней катаюсь. Я обещаю взять с собой лишний носовой платок, так как уверена, что ваш рассказ о детстве вызовет у меня слезы сочувствия. Если, конечно, вы умеете ездить верхом.
Томас улыбнулся и наклонился ближе к ее столь соблазнительному рту. Они были одни, совсем одни в темноте и стояли так близко друг к другу, что он мог чувствовать ее дыхание; так близко, что казалось, будто они целуются.
— О, я умею ездить на лошадях, мисс Бальфур, — тихо произнес он, глядя ей в глаза, чтобы удостовериться, что она, несмотря на свою наивность, поняла, какой смысл он вкладывает в свои слова, что они оба думают об одном и том же. — Больше всего на свете я люблю хорошую езду верхом. Напряженную езду, — добавил он, склоняясь к ней еще ближе, — и быструю и…
— Тогда решено. — Она выдернула руку и направилась к открытой двери, так что Томасу осталось только смотреть на ее прямую, как стрела, спину и откинутые назад плечи. — Жду вас с вашей печальной повестью на Портмэн-сквер в одиннадцать утра завтра.
Он догнал ее уже у самой двери.
— Не спешите так, мисс Бальфур. — Он взял ее руку и на сей раз положил себе на локоть, как и подобает внимательному кавалеру. — Кто бы он ни был, он подождет вас. Я бы, например, ждал целую вечность.
— А вам, мистер Донован, и придется, — ответила Маргарита, мило улыбаясь. — А теперь прошу извинить меня. Я вижу, что лорд Чорли меня ищет. Если вы проводите меня к нему, то сможете потом один вернуться в бальный зал и там, я убеждена, найдете, по меньшей мере, полдюжины хихикающих девиц, готовых поверить каждому вашему слову, какими бы идиотскими они ни были, — я имею в виду и ваши слова, и девиц, способных им верить. Доброго вечера, сэр.
— Идиотскими? — переспросил Томас, становясь перед ней так, что она не могла обойти его, не привлекая к себе внимания. Господи, до чего же она была хороша, особенно когда сердилась. Судя по всему, она привыкла к победам в словесных поединках. — Если вы находите мои высказывания идиотскими, мое поведение варварским, мое присутствие невыносимым, зачем же вы согласились встретиться со мной завтра? Если только вы не разыгрываете из себя кокетку, во что я не могу поверить.
— А я в свою очередь могла бы задаться вопросом, — возразила она тихо, но с чувством, — будете ли вы так же настойчиво искать моего общества теперь, когда я ясно дала вам понять, что вы и я абсолютно несовместимы.
Томас улыбнулся, качая головой.
— Ах, милая моя спорщица, неужели вы до сих пор не поняли? Нравимся мы друг другу или нет, совместимы мы или нет, пусть даже мы непохожи, как мел с сыром, — это не имеет ровным счетом никакого значения. Я схожу с ума от вас, а вы сходите с ума от меня.
Маргарита закрыла глаза и поднесла ко рту руку в перчатке. Мгновение спустя Томас увидел, что плечи ее трясутся, а когда она открыла глаза, в них искрился смех.
— Ах, Донован, — проговорила она заговорщическим тоном, — а может, мы оба просто сошли с ума?
В этот момент к ним подошел лорд Чорли, желая, видимо, предъявить права на свою партнершу. Шейный платок лорда был завязан так туго, что лицо его приобрело угрожающий коричневато-красный оттенок.
— Сошли с ума? — он задумчиво наморщил лоб. — Отчего это вы двое сошли с ума, дорогая Маргарита? Вам не понравился ужин? Тут я с вами согласен. Блинчики были клеклыми. Еще раз здравствуйте, Донован. Уходите так скоро? Да, лучше всего тихо удалиться, поскольку явился более достойный, несмотря на все ваше хвастовство. Разве не так, Маргарита?
Маргарита бросила быстрый взгляд на лорда Чорли, потом посмотрела на Томаса и снова на его светлость.
— О чем вы говорите, Стинки? Какое хвастовство?
Томас, поморщившись, поднял руку и почесал за ухом. Что ж, это послужит ему уроком — не надо открывать рот для того лишь, чтобы досадить своим собеседникам. Кто бы мог подумать, что Чорли окажется таким болваном и решит повторить его оскорбительное замечание женщине, в адрес которой оно было сделано? Он хотел лишь вывести из себя этих джентльменов, а не привести в ярость Маргариту. Поскорее уйти действительно было сейчас лучше всего.
— Сейчас я должен вас покинуть. — Томас поклонился. — Лорд Чорли, мисс Бальфур, ваш покорный слуга. Всего доброго.
И Томас удалился прежде, чем «Стинки» Чорли успел повторить глупую похвальбу, которую он позволил себе раньше этим же вечером и которая дорого обойдется ему завтра, когда он поедет кататься с мисс Маргаритой Бальфур.
Какую ложь, спрашивал он себя, поднимаясь по лестнице в бальный зал, наговорят они друг другу завтра?
ГЛАВА 4
Нам больше всего хочется иметь то, что иметь нам не следует.
Публий Сирус
Глядя на площадь, он стоял у окна, но не прямо перед ним, а, отступив на пару шагов вправо и в глубь комнаты, так что мог видеть улицу, сам оставаясь невидимым. Он часто стоял там рано по утрам, когда большинство людей еще спали, и мысленно представлял устройство своей будущей империи, приспосабливая его к своим вкусам.
В эти утренние часы, посвященные размышлениям, он разделывался со всеми никчемными людьми с помощью единственного великого изобретения французов — гильотины — и получал почти сексуальное наслаждение, представляя ужас, который он увидит однажды в глазах всех тех, кого он считал недостойными жить на этом свете, — бедных, ленивых, увечных, когда он прикажет освободить от них свой совершенный мир.
И от слишком умных. От них тоже придется избавиться. «Перво-наперво, мы покончим со всеми адвокатами», — написал Шекспир. Похвальная мысль, но глупо было бы этим и ограничиться. Будь Шекспир жив, его тоже пришлось бы убрать. Писатели, мыслители, мягкотелые мечтатели, верящие, что человек должен помогать своему ближнему, — все они были кучкой излишне эмоциональных, заблуждающихся людей.
Выжить должны сильнейшие, наиболее приспособленные, те, кто заслужил право на жизнь, а не те, кто является тяжким бременем для государственной казны, и не те, кто пытается затронуть чувствительные струны в душах людей рассуждениями о равенстве и справедливости и прочим прекраснодушным бредом. С ними тоже придется разделаться, уничтожить их после того, как они сыграют свою роль. После того, как он использует их для достижения собственных целей, перетянув на свою сторону страстными речами в Парламенте, в которых он неизменно проповедовал то, что эти дураки хотели слышать.
И, наконец, нужно будет избавиться от нечистокровных англичан — ирландцев, евреев, цыган, всех нечистых. Англия — для англичан.
Таков был совершенный, продуманный, предопределенный порядок.
Богом данное право королей — вот основа мирового порядка, вот истина, о которой забыли так надолго, что теперь ее воплощением был пускающий слюни, слабоумный, второразрядный «король» германского происхождения, бродящий по балконам королевского дворца с волочащейся по полу спутанной седой бородой. Безумный король и выводок его интригующих слабохарактерных детей, которыми верховодил наихудший из них — Георг, принц Уэльский, способный оценить хорошо сшитый костюм, но не способный добиться послушания от своей распутной жены.
Страна уже была на грани мятежа. Война с Наполеоном Бонапартом, растущая угроза войны с Америкой, оскудение королевской казны — а принц Уэльский в это время выбрасывает тысячи фунтов на строительство еще одного дурацкого дворца в Брайтоне и консультируется со своим поваром чаще, чем с министрами кабинета. Это заставляло усомниться в том, что принц Уэльский станет когда-либо Георгом IV.
Люди в равной мере боялись того, что король Георг умрет, и того, что он будет жить вечно. Кое-кто стал снова поговаривать о том, чтобы сделать тщеславного пустоголового транжиру принца Уэльского принцем-регентом и вручить бразды правления в его некомпетентные руки.
Не нужно было больше ждать, когда наступит время для установления нового порядка, основанного на разумных посылках, — избранные занимают то положение, какое заслуживают, лучшие представители остальной части населения отбираются для служения этим избранным, для помощи в превращении Британской империи в такое государство, которое будет вызывать зависть у всех соседей. Это время уже пришло. И он станет тем, кто будет править этой империей. Он станет королем. Нет, больше, чем королем. Он будет Всем и Всеми, высшей властью. Да, недалек тот день, когда люди будут дрожать у его ног. И Маргарита, прекрасная пылкая Маргарита будет принадлежать ему. Безраздельно. Так, как должна была принадлежать ему Виктория.
Проклятая судьба. Она распорядилась так, что он надолго уехал из дому, а в это время Жоффрей Бальфур вскружил хорошенькую головку Виктории своими дурацкими поэтическими бреднями. Кто бы мог подумать, что ее отец окажется настолько глуп и позволит ей выйти замуж в шестнадцать лет, до того даже, как ее вывели в свет. Потеря Виктории больно его задела, но куда больнее было то, что она про меняла его на Жоффрея Бальфура, человека ниже его во всех отношениях.
В прошлом году он снова проиграл. Его расчеты оказались ошибочными, а Виктория показала себя совсем не такой женщиной, какой он ее всегда представлял. Но ему не следовало выходить из себя. Это было глупостью, потенциально опасной глупостью. Все равно она к тому времени стала уже слишком старой и наверняка слишком слабой, да к тому же и поглупела за годы, прошедшие после той опасной катастрофы с Жоффреем Бальфуром. Но он так долго мечтал о ней, что даже не удосужился подумать о последствиях брака с женщиной, которая, скорее всего, была уже бесплодной, а, может быть, и психически неуравновешенной.
К счастью, он не был упрямым и ограниченным. Он готов был внести некоторые небольшие изменения в свой план. А за прошедший год он его даже усовершенствовал.
В третий раз он добьется успеха. Маргарита в избытке обладала всеми теми качествами, которых не хватало ее матери. Виктория была слабой, Маргарита сильной. Виктория быстро поддалась старости, утратила вкус к жизни. В Маргарите через край били молодость, энергия, страсть. Скоро он перестанет таиться, даст ей знать о своем растущем восхищении, своей привязанности к ней и потихоньку, исподволь, начнет приучать ее к мысли о браке с ним. Вместе они положат начало замечательной династии… он скользнет между ее бедер с шелковистой кожей… его мужское естество пройдет сквозь занавес ее девственности и войдет туда, где ему и надлежит быть… и извергнет семя в самые ее глубины, а она будет выгибаться в экстазе, выкрикивая его имя…
— Вильям? А, Вильям, вот ты где, в этом темном углу. Твой слуга сказал, что я найду тебя здесь. Опять вынашиваешь честолюбивые планы создания империи, а?
Вильям Ренфру, граф Лейлхем отвернулся от окна и небрежно кивнул, приветствуя сэра Ральфа Хервуда.
— Может, и так, Ральф, — тихо ответил он, садясь на диванчик с изогнутой спинкой, стоявший в середине комнаты, — спина выпрямлена, ноги твердо упираются в пол, — но, во-первых, я, в отличие от Милтона, не закрываю глаза на реальную действительность, а во-вторых, наша, как ты ее назвал, империя возникнет в результате планирования и решительных действий, а не в результате воззваний к Богу или Дьяволу.
Он улыбнулся, давая сэру Ральфу понять, чтобы тот сел рядом.
— Ну а как дела у тебя этим прекрасным утром? Наверное, полон хороших новостей о нашем грядущем успехе?
— Не совсем так, Вильям. Американец бесполезен. — Сэр Ральф откинулся на подушки, положив ногу на ногу.
Его лицо с правильными, но лишенными индивидуальности чертами, приняло выражение, которое при внимательном рассмотрении можно было бы назвать хмурым. Вообще-то лицо сэра Ральфа было настолько невыразительным, что, глядя на него, невозможно было определить, умен этот человек или нет, испытывает ли он в данный момент страх, удивление или какое-то совсем другое чувство.
Сэр Ральф, давно пришел к выводу Вильям, был подобен чистому листу бумаги, на котором можно было писать все что угодно, гадая о том, что же спрятано внутри. Если, конечно, кому-то хотелось копаться в таких глубинах, но большинство подобного желания не проявляло. В этот эгоистичный век проще было предположить, что сэр Ральф был просто покладистым человеком, верил в то же, во что верили и вы, чувствовал так же, как и вы, хотел того же, чего и вы. Никому, за исключением Вильяма, не пришло бы в голову заподозрить сэра Ральфа в том, что у него есть хоть какое-то честолюбие.
В этом он был и похож и непохож на него самого, размышлял Вильям, ожидая, когда сэр Ральф выскажется более подробно. Вильям отдавал себе отчет, каким он кажется окружающим, какое впечатление производят его смуглое красивое лицо, появившаяся в последние год-два на висках седина, аристократические черты, образцовый экипаж и безукоризненные манеры. Но как бы долго и внимательно вы ни вглядывались в его красивое лицо, вы все равно не поняли бы, что он за человек на самом деле. Даже Ральф Хервуд, друг детства, не знал этого.
Сэр Ральф как нельзя лучше подходил для роли его помощника, являясь идеальным доверенным лицом, а при необходимости и превосходным дублером. Он был способным конспиратором, умел командовать людьми и внешне производил впечатление лидера их маленькой группы, но, как и любой другой, он не был незаменимым. Он сам этого не знал, зато знал Вильям.
Любого можно заменить и от любого можно избавиться.
От любого, за исключением женщины, предназначенной ему в супруги. За исключением Маргариты.
Вильям сложил длинные пальцы пирамидкой и посмотрел поверх них на сэра Ральфа. Судя по всему, Ральф сказал все, что собирался, относительно Томаса Донована.
— В чем дело, Ральф? Ты, что, сегодня утром только выносишь вердикты и ничего больше? Может, ты устал и не можешь пояснить свои слова без подталкивания с моей стороны? Ну что ж, я поставлю перед тобой прямой вопрос: почему американец бесполезен?
— Потому что он невежественный осел, — ответил сэр Ральф, пожимая плечами. — Не представляю, почему Мэдисон прислал его, если только не предположить, что американский президент играет с нами, вовсе не желая ввязываться в то, что в некоторых кругах может быть расценено как сомнительные тайные операции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41