Миша покачал головой:
— У старого Маниу осталось не так уж мало!
Но Жака, казалось, всё это уже больше не интересовало. Он распрощался с Мишей.
— Когда она вернется, Миша, ты ей скажи, что я заходил выразить ей соболезнование. А еще лучше, если ты придешь ко мне в «Траян» и скажешь, когда она приедет. Я ведь был дружен с ее отцом. Ты получишь за это три кроны на чай.
За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.
XVI
После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.
Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во «дворце», как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.
Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, — он ее просто не замечал.
Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.
— Значит, ты ее видел, — несколько понизив голос, сказал он. — Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, — может быть, это звучит очень банально, — она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. — Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.
— Она горда и смиренна, — продолжал Янко, — она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку… Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!
Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:
— Скучающий зверь!
Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.
— Скучающий зверь, да, — повторил Янко с полным удовлетворением, — да, в этом всё дело! Скука — причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!
Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.
— Чего я, собственно, хочу? — спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. — Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, — единственное, что еще не внушает мне скуки… — Янко презрительно рассмеялся. — Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно — я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!
Это прозвучало уже несколько патетически.
Он замолчал. Теперь Жаку пора было бы наконец что-нибудь сказать. Но Жак ничего не сказал. Он налил себе ликеру, так бесшумно, что даже бульканья в бутылке не было слышно.
— Жизнь, которую я веду, разумеется, стоит денег, — продолжал Янко после долгой паузы, и голос его звучал теперь веселее, — а так как мой милый батюшка задался высокой целью воспитать меня в бережливости, я принужден делать долги до тех пор, пока мне оказывают кредит. Этот Марморош из земельного банка — что это за дурак, скажу я тебе! Недавно, когда отцу было очень плохо, Марморош навязал мне турецкие бумаги. За две недели я проиграл пять тысяч крон. Теперь, когда отцу стало легче, Марморош требует, чтобы я возможно скорее покрыл свой счет. Ну не дурак ли?! — Янко громко рассмеялся. — Он прекрасно знает, что денег у меня нет. Эти банковские долги меня мало трогают. Для чего, в конце концов, существуют банки? Но есть другие долги, очень неприятные. Корошеку, например, я должен две тысячи крон. Корошек — добрая душа, а всё же недавно он посмотрел на меня такими глазами, что даже собака могла бы заплакать. (Тут Жак рассмеялся.) Командир полка уже вызывал меня: «Потрудитесь ликвидировать ваши долги… Честь полка… Вспомните о вашем высокочтимом, тяжело больном отце…» Ну и так далее, и так далее — всё, что обычно говорят в таких случаях. Мой отец…
В дверь тихонько постучали. Слабый женский голос прошептал в щель, что смех молодых людей доносится до комнаты больного; барон только что заснул.
Янко замолчал.
После долгой паузы он продолжал, еще более понизив голос:
— Но, повторяю, всё это одни разговоры. Отец мог бы уничтожить мои долги одним росчерком пера, если бы только захотел. Это было бы для него сущим пустяком. Я его, разумеется, каждый день навещаю, чтобы осведомиться, как он себя чувствует. Но как только я делаю малейший намек на мое затруднительное положение, он немедленно прекращает разговор. «Ты должен считаться с моим слабым здоровьем. Мне нужны все мои силы, чтобы кончить работу…» (Он пишет мемуары.) Вот уже три года, как я во всем считаюсь с ним, но что-то не помню, чтобы он хоть раз посчитался со мной. Может быть, это болезнь сделала его таким черствым и нечутким? Не знаю. Что мне, в конце концов, от всех прекрасных наставлений и всей его житейской мудрости, которой он меня потчует? Вовсе не так уж трудно быть мудрым, когда придет старость. Ничего другого тебе всё равно не остается. И какая польза от этой стариковской мудрости? Никакой! Я намерен проделывать такие же точно глупости, какие проделывал мой отец, когда он был молодым, и надеюсь сделаться таким же мудрым, когда состарюсь.
— А теперь скажу еще о моем братце Борисе, который благоденствует в качестве атташе при нашем посольстве в Лондоне. Golf, races, parties, countesses, duchesses.Сноска6 Он сноб. Недавно он разговаривал с принцем Уэльским. Борис немедленно сообщил об этом отцу. Ежемесячно Борис получает от отца добавочное содержание в две тысячи крон. Для него у старика почему-то всегда находятся деньги. Борис представляет свою страну за границей, я понимаю. Всё это прекрасно, но мне-то от этого что за выгода? Я написал моему братцу длинное письмо и просил его повлиять на отца, расположить его в мою пользу. Но Борис решительно отказался. «Как постелешь, так и поспишь», — ответил он. Какая неслыханная наглость!
Янко в волнении встал и подошел к Жаку. Он взял папиросу и закурил. Жак видел, что он взбешен.
— Ну, я ему и ответил! — Янко зло улыбнулся при вспышке спички. — Я ответил ему, что он, Борис, спит спокойно только потому, что его постель постлал наш папаша. Ну и пусть нежится на ней со своими графинями и герцогинями! Говоря между нами, Жак, мой братец не что иное, как хорошо вымытая, надушенная свинья во фраке.
Братья — Жак это знал — не любили друг друга.
Янко опять растянулся в кресле и заговорил вполголоса. Он вздохнул; ему ничего не остается, как поехать в Монте-Карло и сорвать банк. Но вскоре он опять вернулся к разговору о Соне.
— Во всех моих поступках сквозит какое-то безрассудство, — сказал он. — Если я играю в карты, то играю ночи напролет, и в любви я такой же ненасытный.
«О, эта глупая страсть! — думал Жак. — Как можно быть столь неразумным и давать своим чувствам такую власть над собой? Ну разве это не самая настоящая провинциальная узость? Этого Янко следовало бы отправить в Париж или в Берлин. Там у него было бы столько женщин, сколько душа пожелает. Каждый день он мог бы влюбляться в новую!»
— А как у тебя теперь с ней? — спросил Жак из своего кресла.
Янко насторожился. Голос Жака звучал холодно, деловито, безучастно. Может быть, Жак всё еще влюблен в Соню? Все эти дни Янко терзала мучительная ревность, в которой он не смел признаться самому себе. Когда-то давно они чуть не рассорились из-за Сони и решили бросить между собой жребий. Жак выиграл, и Янко плакал от боли и отчаяния. Это было ребячество. С тех пор прошло много лет, и Жак, пожалуй, давно уже позабыл всё это.
— Как у меня с ней? — переспросил Янко с оживлением в голосе. — Имей в виду: я говорю об этом только с тобой. Я люблю ее, она это знает, нужно быть десять раз слепой, чтобы не видеть этого. Я ухаживаю за ней, как ухаживают за красивой, благовоспитанной девушкой. Но она, кажется, не желает понять меня. Она смеется, испытующе смотрит на меня своими светлыми глазами, которые сводят меня с ума, просто-таки сводят с ума, переводит разговор на другие темы… И я не знаю, быть может, всё это бессмысленно?
— Подговори баронессу, если у тебя действительно серьезные намерения.
— Действительно серьезные намерения?! — Янко забылся и чуть было не заговорил во весь голос. — Хорошо сказано, Жак, нет, ты просто неподражаем!
Янко долго молчал, затем начал снова:
— Сперва мне казалось, что баронесса всецело на моей стороне. Она то и дело ободряла меня и говорила: «Янко, вы не должны сходить с ума от причуд молодой девушки. Вчера Соня сказала мне: „Почему это Янко не пришел?“ — а когда вы здесь, она разыгрывает холодность. Не верьте этому, она вас ценит, уважает, она знает вашу семью, знает, что ваш отец был министром и что вас ожидает значительное состояние».
Но всё это мне очень мало помогло. Шли недели, а Соня ничего не делала, что могло бы подать мне надежду, или почти ничего, почти, почти ничего! Иногда какой-нибудь взгляд, или вдруг заслышится что-нибудь в ее голосе. А может быть, это мне только казалось… Однажды я целую неделю не ходил к ним. Баронесса смеялась. «Вы не знаете женщин, Янко, — говорила она, — вы должны запастись терпением. Соня очень горда и сдержанна. Она каждый день о вас спрашивала и уже хотела написать вам письмецо». Да, да! Ах эта старая болтунья!
Но несколько дней назад она вдруг совершенно неожиданно переменила тон. Сказала мне, что ей теперь не спится по ночам. Будущее Сони очень тревожит ее. О ее трудном характере она уж и не говорит. Но что ее особенно заботит, так это, откровенно говоря, материальное обеспечение Сони. Это материальное обеспечение должно быть теперь главной ее целью, главной заботой. Она никогда не отдаст Соню за человека, который не внушал бы ей уверенности в том, что он на всю жизнь — слышишь, Жак? — на всю жизнь обеспечит Соню. Только такому человеку она отдаст дочь, больше никому, нет, никогда, лучше пусть Соня идет в монастырь: когда-то это было ее сокровенной мечтой. Баронесса спросила: «Вот вы, например, — я говорю так, отвлеченно, — что вы могли бы дать Соне? Сердце женщины — это сердце женщины, но сердце матери — это сердце матери».
Что я мог бы дать? Я не понял баронессы. Дать? Ей, Соне? Кольца? Драгоценные камни? Ей, девушке с такими идеальными стремлениями? Что же? Гарантию на всю жизнь?.. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я увидел всю безнадежность моего положения. Я понял, что могу принести ей очень мало, в сущности ничего. Долги, изрядно запутанные дела… Мало, очень мало! Баронесса смеялась: «Но моя дочь не может ждать, пока вы сделаетесь генералом, Янко!» Я это понял и был совершенно уничтожен.
«Давайте подумаем, — сказала баронесса, — что у вас, собственно, есть, Янко? Я подразумеваю лично ваше имущество, кроме того состояния, которое принадлежит вашему отцу и часть которого перейдет вам по наследству. Нет, вы слушайте: ваш отец сейчас болен, а завтра он может выздороветь. Стирбеи живут до восьмидесяти, до девяноста лет. При таком положении ни одна мать не станет рассчитывать на наследство. Что же есть у вас еще?» — «Ничего, одни долги. Впрочем, если вам угодно, у меня есть участок для застройки около старого кладбища». Этот участок я купил у Дубранке. (Ты помнишь, Жак, этого лейтенанта из отряда летчиков, который потом разбился и сгорел? Об этом писали все газеты. Его мать была больна, ей нужно было сделать операцию, а у него не было денег. Я купил у него этот участок за шестьсот крон, хотя он был мне, разумеется, совершенно ни к чему.)
«Ну вот и прекрасно, — сказала баронесса, — достаньте денег под этот участок!» А я ей ответил: «Баронесса, вы бы только посмотрели на этот участок! По нему разгуливают гуси, на нем поселился канатчик и работает там. Этот наглый малый у меня даже позволения не спросил. Кто захочет строиться на этом участке? Понравилось ли бы вам жить в соседстве с покойниками? Вам, я думаю, меньше, чем кому-либо! Вы любите ваших собак, ваши цветники — розы, гвоздики, тюльпаны и всякие там другие цветы. А тут еще рядом цыганский квартал. (Баронесса в ужасе подняла руки к небу.) Ну, так вот, это и есть мои владения! Вот какой у меня участок. Я хотел продать его за двести крон, но надо мной просто посмеялись». — «И больше у вас нет ничего, Янко?»— спросила баронесса. «Как же, есть, — ответил я. — Мне еще принадлежит дом в городе». — «А, это хорошо. Дом — это дом! Сделайте закладную под него. Завтра же идите к Марморошу».
Ты, наверно, знаешь, Жак, что у меня есть дом в городе? — Янко тихонько рассмеялся. — Он стоит в Монастырском переулке и занимает по фасаду ровно столько места, сколько нужно, чтобы проехала повозка с сеном. Расскажу тебе откровенно, как он мне достался. Я выиграл его в карты у капитана Силинского. «Ну хорошо, — сказал я баронессе, — посмотрите сами на мой дом, Монастырский переулок, семнадцать, и посоветуйте, к кому бы мне обратиться насчет закладной». Баронесса действительно отправилась осматривать дом и на следующий день встретила меня громким смехом. «Но, Янко, это же не дом, — сказала она, — это просто-напросто сарай!» — «А вы думали, — заметил я, — что его можно у кого-нибудь заложить! Я хотел этот дом подарить, да никто не берет. Одна надежда, что он скоро развалится». Баронесса сказала: «Да, Янко, так вы далеко не уедете. Вы должны что-нибудь приготовить для своей невесты. Никто не требует, чтобы это был непременно дворец. Особняк Стирбеев вам, к сожалению, не достанется, он, конечно, отойдет к Борису. Впрочем, он слишком угрюм и мрачен для Сони. Соня любит свет. Но ей совсем не нужны какие-то палаты; просто хороший загородный дом с садом». Я слушал всё это, и пот опять выступил у меня на лбу… Но что это? Слушай!
Янко встал с кресла и напряженно прислушался.
Ясно послышался тихий стук в оконную раму.
— Да это просто птица клюет что-то на окне, — сказал Жак.
Но Янко вскочил, взволнованный, радостный. Он сразу забыл про свой неприятный разговор с баронессой, забыл про Соню, забыл всё на свете.
— Боже мой, — шептал он, — ведь это малютка Роза! Какой сегодня день? Среда? Ах, я совсем забыл!
Жак встал.
— Нет, нет, останься! Хоть на несколько минут.
Янко подошел к окну и тихонько стукнул. Затем он вышел впустить Розу.
XVII
В доме несколько мгновений стояла мертвая тишина. Ни одна дверь не скрипела, ничьих шагов не было слышно. Но вдруг на Жака повеяло легкой струей воздуха, и он почувствовал, что неподалеку от него кто-то есть. В комнату легкой танцующей походкой вошла тоненькая, хрупкая фигурка, голова и плечи которой были закутаны в пестрый платок. Янко тихонько прикрыл за собой дверь и включил свет.
Маленькая фигурка размотала платок и в то же мгновение с ужасом всплеснула нежными руками:
— Здесь кто-то есть?!
Янко успокаивающим жестом обнял девушку за талию:
— Это Жак, мой друг! Тот Жак, что приехал из Парижа, помнишь? — сказал он вполголоса.
— Ах, Жак? Жак Грегор?
Большие светлые глаза блеснули на Жака.
«Да ведь это ребенок, — подумал Жак, — совсем еще девочка. Что говорил Янко: семнадцать? Ей не более двенадцати! Так вот она какая, эта газель!» У девушки было тонко очерченное лицо. Черные как смоль волосы напоминали перья какой-то дикой гордой птицы, а светлые глаза были полны скорби и страсти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48