В один месяц Ники прокутил свои десять тысяч крон до последнего гроша.
Затем он выспался. А когда протрезвился, то пошел к Роткелю и потребовал, чтобы Гизела переехала к нему. Он этого требует как супруг. Но посмотрели бы вы тогда на Роткеля! Он взбесился, пена выступила у него на губах, — даже Ники струсил.
— Шантажист, вымогатель бесстыдный!
Нет, Ники увидел, что здесь дело не выгорит. Это был настоящий скандал. Весь город презирал Ники.
Время от времени баронесса Ипсиланти посылала Янко длинные болтливые письма. Она жаловалась на Соню. У Сони есть всё, чего душа пожелает, она окружена роем поклонников, ею восхищаются, и всё-таки она недовольна. Она ненавидит эту жизнь. Но как можно ненавидеть жизнь среди солнца и роскоши? Каждый день голубое небо, каждый день концерты и балы.
«Дорогой Янко, запрети ей принимать веронал, прошу тебя! Тебя она слушает. Недавно мы натерпелись из-за нее страху. Пришлось вызвать врача, и он немедленно выкачал ей желудок. Она приняла слишком большую дозу веронала».
Янко побледнел. Веронал? С каких пор Соня принимает веронал? Что у нее, нервы не в порядке?
Он поговорил об этом с Жаком. Жак сказал, что всё это очень просто: пусть Янко перестанет посылать баронессе чеки, и обе они через неделю будут здесь. Но на это Янко не мог согласиться. Нет! Это было бы слишком грубым приемом. Он не способен к нему прибегнуть. Баронесса еще не вполне оправилась. Нет, нет! Это совершенно невозможно.
И Янко продолжал кутить, чтобы убить время. Он спал до полудня и только вечером оживлялся, — совершенно так же, как прежде. Жак, оказывается, прав: человек не может изменить свое нутро. Жак и Янко каждую неделю ужинали в тесном кругу у Франциски, а затем играли в карты. Франциска нашла, что дом ее слишком мал и слишком он мещанский. Она прикупила смежный участок и заказала проект нового дома.
— А вы почему не строитесь, Янко? — спросила она, с ловкостью цыганки тасуя карты. — Вы живете в этой отвратительной лачуге. Куда вы деваете ваши деньги?
Янко покачал головой. Старый дом вполне удовлетворяет его... Вот как? Франциска считает, что это не дом, а недоразумение.
— Вы даже не в состоянии будете пригласить на ужин Соню, когда она вернется. И потом у вас нет даже приличной ванной комнаты!
Янко покраснел. А ведь, пожалуй, Франциска права... Он и в самом деле не сможет пригласить к себе Соню, когда она вернется. «И у вас нет даже приличной ванной комнаты». Да, она права! Он тут сидит, играет, пьет и ничего не предпринимает. А Соня, наверно, обрадуется, если он сделает ей сюрприз и примет ее в красиво отделанном доме.
На следующее утро он решил строить и теперь целыми днями разъезжал по окрестностям города в поисках подходящего участка. В конце концов он нашел старый крестьянский двор, окруженный великолепными огромными тополями и липами. Двор был расположен высоко на холме, и оттуда открывался дивный вид на город. Он купил весь двор, с тем чтобы немедленно снести постройки. Внезапно Янко загорелся. День и ночь строил он планы, один фантастичнее другого. Вот удивится Соня! Он всему городу покажет, кто такой Янко Стирбей. Дом должен был состоять из двух флигелей, двух кубов, соединявшихся холлом на позолоченных колоннах. Этот холл будет приемной для гостей. Для стен он хочет выбрать розовый мрамор, а для пола — белый. На крыше холла будет разбит зимний сад. Теперь у Янко опять работы было по горло. Прежде чем выпадет первый снег, дом должен быть готов.
XII
Осенью, совершенно неожиданно, умер старик Ипсиланти. Янко дал телеграмму в Канны, где в то время находились баронесса и Соня. К его большому удивлению, в Анатоль приехала одна Соня. Баронесса чувствует себя не в силах перенести утомительное путешествие и волнения, связанные с похоронами.
Соня собиралась пробыть в Анатоле неделю, а затем вернуться в Канны. Янко проводил у нее всю вторую половину дня. Он нашел Соню очень изменившейся. Ее обычная красивая бледность казалась теперь болезненной. Соня похудела, и большие глаза ее приобрели какой-то отсутствующий, чужой взгляд. Она мало говорила, настроение у нее было неровное. Она беспокойно расхаживала по комнате, а Янко сидел в кресле и смотрел на нее.
— А ты всё еще часто принимаешь снотворное? — спросил он.
— Да, часто.
Она больше не в силах выносить эту жизнь в отелях и в то же время не хочет оставить мать одну. Ах, что за ужас эта жизнь! Кельнеры, шмыгающие по коридору, световые сигналы, электрические звонки, трещащие телефоны, граммофоны, играющие без конца одни и те же приторные мелодии, заискивающие директора — всё это казалось ей каким-то преддверием ада. Ленч, чай, обед, вечерние туалеты и балы. И везде одни и те же танцы, одни и те же джаз-банды, одни и те же отвратительные пустые разговоры. Те же танцоры, те же фразы, та же пустая болтовня! За ней ухаживают, ей присылают цветы, пишут письма — по большей части глупые, иногда преувеличенно страстные, но вся эта страсть испаряется через три дня. Ей целуют руки, ее прижимают к себе, пытаются прикоснуться к ее телу, поцеловать ее. Она окружена одной и той же вечной бессмыслицей. Иногда она чуточку влюбляется, просто от скуки, позволяет целовать и обнимать себя, шептать себе на ухо страстные слова. Ее уже целовал один англичанин, потом француз, потом какой-то испанец. Она точно монета, переходящая из рук в руки. Очень редко удается ей поговорить о чем-нибудь прекрасном и возвышенном. Эти люди вообще не признают никакого серьезного обмена мыслями. Они мгновенно меняют тему, если кто-нибудь пытается начать разговор об этих вещах.
Вот они с матерью укладывают чемоданы: лифтеры кланяются, кланяются официанты; они уезжают. И снова попадают в точно такой же отель. Встречают таких же людей, по большей части бездельников, проедающих свое состояние, опустошенных, стремящихся всегда быть в обществе, потому что они боятся остаться наедине с собой. Дамы, вечно болтающие о пустяках, переходящие из рук в руки; фраки, пышные платья, какая-то шелуха, пустые оболочки людей. Всё это опротивело Соне, она не может больше выносить эту обстановку. Теперь из Канн они поедут в Монте-Карло. Мама будет выбирать комнаты, разыгрывать миллионершу, командовать, капризничать, звонить, звонить... и директора будут кланяться, слуги — бегать со всех ног и трепетать перед ней.
Вот какая она, Соня, стала — такая же никчемная, как и все другие. Она по вечерам прихорашивается и радуется, если ею восхищаются. Надо в этом откровенно признаться. «Но ты, Соня, иди своим путем...» В Каннах ее ждет мистер Уорд, он каждый день шлет ей телеграммы. Он красивый мужчина и будет целовать Соню и прижимать ее к своей груди, Соня позволит ему делать это. Подумать страшно!
Соня очень бледна, она устала и просит Янко уйти. Янко до сих пор еще не сказал ни слова о том, что он строится. Однажды вечером, когда Соня опять ходила взад и вперед, совсем забыв, что Янко сидит тут, он заговорил о своем доме и показал ей план. Соня удивилась и густо покраснела. Так вот что он строит! Она стала расспрашивать, углубилась в чертежи. Она была поражена, взволнована и вдруг заговорила своим прежним голосом.
— Да это настоящий дворец, Янко! — воскликнула она. — И в сущности это два здания, соединенные большим холлом. А зачем тебе два дома, Янко?
Янко не нужно вообще никакого дома — ему достаточно одной комнаты. Но если уж строить, то строить так, чтобы было на что взглянуть... В одном флигеле он будет жить сам, другой предназначается для гостей или для кого-нибудь, кто согласился бы жить под одной крышей с ним.
На следующий день он повез Соню на свою постройку. Соня не переставала удивляться: она не ожидала увидеть ничего подобного. Она восхищалась старыми тополями и липами. Нигде в окрестностях Анатоля нет таких деревьев. Она попросила Янко, чтобы тот позволил ей составить план разбивки парка и сада. Когда она опять будет сидеть в этих отвратительных отелях, у нее по крайней мере будет интересное занятие.
Баронесса Ипсиланти всё чаще слала письма и телеграммы. Ей нездоровится. Постоянные дожди, бури. Она хочет уехать из Канн и направиться в Сицилию. Соня тревожилась, она не могла больше оставлять мать одну и решила ехать. Вечером накануне отъезда Янко нашел ее странно возбужденной. Глаза ее блестели как в лихорадке.
— Я должна поговорить с тобой, — взволнованно сказала она. — После ужина я откровенно поговорю с тобой, Янко, хотя это мне и нелегко.
И после ужина она сказала Янко, что отныне принадлежит ему — с этого вечера. Она провела много бессонных ночей и всё продумала. Он — единственный человек, который ничего не требовал от нее. Она убедилась в том, какой он добрый и славный, и поэтому вверяет ему свою судьбу. Мать не хочет возвращаться в Анатоль до весны, и она, пожалуй, права: при ее расшатанном здоровье здешняя суровая зима только повредила бы ей. Зиму Соне придется провести с матерью, но весной она непременно вернется, что бы мама ни говорила. И тогда она будет жить у Янко — на правах любовницы, друга или жены, как он пожелает.
Они проговорили всю ночь до тех пор, пока в окна не заглянуло солнце. Янко был точно в дурмане.
XIII
От Дубового леса на горе почти ничего не осталось. Повсюду зияли большие вырубки; вид у леса был жалкий. Буровые вышки, точно кладбище из темных обелисков, продвинулись до монастыря Терний господних и окружили его. Теперь монастырь совсем затерялся среди них. Царившие в нем тишина и атмосфера отрешенности от мира исчезли, исчезло прежнее благодатное спокойствие, располагавшее к раздумьям и молитве. По каменным ступеням лестницы течет нефть, и золотые луковицы куполов окутаны густыми, пахнущими керосином испарениями. «Анатолийская нефть» предложила разобрать монастырь, камень за камнем, и восстановить его в каком-нибудь другом месте. Но духовные власти ужаснулись — это предложение совершенно неприемлемо: монастырь построен на скале, на которой остался отпечаток ноги архангела Гавриила. Без этого отпечатка монастырь уже не будет тем, чем был. Но «Анатолийская нефть» обещала взорвать скалу и перенести отпечаток ноги в другое место. В конце концов святые отцы поняли, что им всё равно долго не протянуть, и сдались.
То, что случилось с монастырем, постигло и Феликса. Он больше не выходит в свой сад; стоит высунуть голову в дверь, и перед тобой уже торчат эти ужасные буровые вышки, которые он ненавидит всеми силами своей души. Он сидит теперь за письменным столом, заткнув уши ватой. Его сад — это последний земельный участок на горе, оставшийся в частных руках. Но «Анатолийская нефть» не терпит никакой чужой собственности среди своих владений. И всё же Феликс не отступит перед нефтью, нет, никогда! Ему предлагали деньги, много денег. Нет, Феликса Грегора не возьмешь и деньгами. Мрачный, ходит он взад и вперед по библиотеке в своих лаптях. Чтобы заставить его сдаться, у самого забора его сада устроили склад труб, и с утра до позднего вечера над ухом Феликса лязгают тяжелые трубы и грохочут грузовики. Феликс хочет жаловаться на «Анатолийскую нефть», но Рауль только улыбается, а Жак поднимает Феликса на смех, когда тот просит брата заступиться за него перед компанией. Скоро и Феликсу придется капитулировать.
Вчера Жак во время прогулки по городу видел нефть на рельсах трамвайного пути. Она текла с какого-то двора. Буровые вышки уже проникли к самому сердцу города. Повсюду сносят старые дома, через год не останется больше ни одного старого здания. Прокладывают новые улицы; разбивают новые площади, парки. Город лихорадочно трудится; трамваи и автомобили несутся с шумом и звоном.
А этот несчастный запутавшийся Корошек! «Новый Траян» теперь переполнен, игорные залы битком набиты до самого утра. «Новый Траян» остался за земельным банком, и Марморош посмеивается себе в кулак. В «Рюсси» переменился владелец, и отель заново отделали, не жалея средств. Управляет отелем какой-то немец, элегантный молодой человек, и многие утверждают, что кухня там теперь еще лучше, чем в «Траяне». В отеле есть роскошный зал для танцев, с дамским оркестром. Но главная достопримечательность отеля — хорошенькие горничные, которые так и шныряют по всем этажам. По вечерам из всех номеров доносится смех. А днем в отеле царит молчаливая торжественность. Кому принадлежал теперь «Рюсси», этого никто толком не знал, будто бы какому-то консорциуму. Только Рауль был в курсе дела. Однажды в дверях его конторы появилась гора мяса, заполнившая всю дверь. Гора была ярко размалевана и сверкала драгоценными камнями. Это была Барбара из цыганского квартала. По ее поручению Рауль купил «Рюсси». У нее были при этом определенные намерения; она была не глупа, эта Барбара!
А в западной части города вырос новый квартал вилл, и появились прекрасные здания. Здесь великие державы учредили свои консульства.
XIV
Ярмарка, которая открывалась в Анатоле каждую осень, раньше бывала очень жалкой, но в этом году там было на что посмотреть, ничего не скажешь. Даже цирк приехал. Люди за сотни километров почуяли запах денег. В первый раз Анатоль увидел паровую карусель со специальным локомобилем, динамо-машиной и электрической шарманкой. Она визжала и хрипела без передышки. Между бешено мчавшимися лошадками от полудня до полуночи стоял коренастый человек и играл на трубе. Целыми часами в городе слышна была эта труба. Можно было с ума сойти! Трубач играл всё время одно и то же: «Пупсик, глаз моих отрада», и только иногда для разнообразия «Да сохранит тебя господь».
Но кто же этот приземистый, коренастый малый, играющий на трубе? В Анатоле должны знать его красные щеки и нафабренные черные усы. Гершун? Да, это Гершун. Эй, Стефан, Стефан! Но Стефан уже промчался мимо, он самоотверженно облетает вместе со своими лошадками круг за кругом.
Карусель буквально штурмовали. Гершун опять в городе, это ему принадлежит паровая карусель! Стефан! Посмотри-ка на него! Все помнят его жалкую коляску. Он даже навоз возил. Теперь Гершуну завидовали, дивились ему, когда он лихо мчался между вздыбленным вороным и серым в яблоках. А трубач он такой, что у него можно поучиться! Вот кто лопатой деньги загребает! Точно рой пчел, облепляли люди его карусель. А ведь весь его участок был не больше восьми моргенов!
Яскульский тоже пришел посмотреть на Гершуна. Он хохотал до колик. В конце концов у него начался приступ кашля. Он высунул язык, лицо его стало багровым; страшно смотреть: ведь этак человека и удар хватить может.
— Гершун вернулся! Твой Стефан в городе! — говорили матушке Гершун соседки. — Ты пойди посмотри на него. Ах, боже мой! Посмотри, какой на нем костюм, каждая клетка в ладонь! Карусель вся из серебра, электрическая шарманка заливается как сумасшедшая, и посредине стоит Стефан. А за кассой сидит какая-то черненькая вертлявая барышня, видно, Стефанова краля.
Но тетка Гершун сидела с бледным лицом и даже глаз не поднимала. Она всё еще злилась и упорствовала: не могла простить Гершуну, что он ушел только потому, что она единственный раз поколотила его кнутовищем, единственный раз за все пятнадцать лет, что они прожили вместе.
— Слышишь, как он играет? — говорили женщины. — Это он! Слышишь: «Пупсик, глаз моих отрада».
Три дня подряд слушала матушка Гершун «Пупсика», — дольше это никто не мог бы вынести. И она наконец отправилась к карусели в сопровождении обеих женщин. Это были те самые соседки (одна с зобом, другая седая и тощая, как кочерыжка), которые когда-то так разозлили матушку Гершун своим смехом. И в самом деле: это был он, ее Стефан!
— Стефан, Стефан! — крикнула она.
Еще немного, и она угодила бы под крутящуюся карусель.
Электрическая шарманка играла так быстро, что чуть не захлебывалась. Но Гершун не обращал на свою старуху никакого внимания. «Пупсик, глаз моих отрада!» — орала труба.
— Стефан, Стефан!
Но Стефан пролетел мимо, и труба хохочет уже на другой стороне: «Даром мне других не надо!»
— Стефан, Стефан! — и опять матушка Гершун ринулась к карусели.
— «Пупсик!..» — и Стефан уже промчался мимо. Матушка Гершун совсем пала духом, соседки отвели ее домой. Затем они пустились обратно, в роли посредниц. Ведь это не годится, чтобы он так позорил свою жену! Однако добраться до Гершуна было не так-то просто. Электрическая шарманка наводила на женщин страх. Это было настоящее чудище. Но все-таки соседкам удалось смягчить Гершуна. Он был не злой человек. Он великодушно согласился выпить у жены чашку кофе, но только при условии, чтобы ему было разрешено привести свою кассиршу. Тетка Гершун передала ему, что он может спокойно привести с собой эту даму.
И вот Гершун явился в своем костюме в крупную клетку и с этой вертлявой барышней. Тетушка Гершун наготовила пирогов. Она плакала, разливая кофе, и говорила черномазой кассирше:
— Кушайте, прошу вас, сударыня, кушайте, пожалуйста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Затем он выспался. А когда протрезвился, то пошел к Роткелю и потребовал, чтобы Гизела переехала к нему. Он этого требует как супруг. Но посмотрели бы вы тогда на Роткеля! Он взбесился, пена выступила у него на губах, — даже Ники струсил.
— Шантажист, вымогатель бесстыдный!
Нет, Ники увидел, что здесь дело не выгорит. Это был настоящий скандал. Весь город презирал Ники.
Время от времени баронесса Ипсиланти посылала Янко длинные болтливые письма. Она жаловалась на Соню. У Сони есть всё, чего душа пожелает, она окружена роем поклонников, ею восхищаются, и всё-таки она недовольна. Она ненавидит эту жизнь. Но как можно ненавидеть жизнь среди солнца и роскоши? Каждый день голубое небо, каждый день концерты и балы.
«Дорогой Янко, запрети ей принимать веронал, прошу тебя! Тебя она слушает. Недавно мы натерпелись из-за нее страху. Пришлось вызвать врача, и он немедленно выкачал ей желудок. Она приняла слишком большую дозу веронала».
Янко побледнел. Веронал? С каких пор Соня принимает веронал? Что у нее, нервы не в порядке?
Он поговорил об этом с Жаком. Жак сказал, что всё это очень просто: пусть Янко перестанет посылать баронессе чеки, и обе они через неделю будут здесь. Но на это Янко не мог согласиться. Нет! Это было бы слишком грубым приемом. Он не способен к нему прибегнуть. Баронесса еще не вполне оправилась. Нет, нет! Это совершенно невозможно.
И Янко продолжал кутить, чтобы убить время. Он спал до полудня и только вечером оживлялся, — совершенно так же, как прежде. Жак, оказывается, прав: человек не может изменить свое нутро. Жак и Янко каждую неделю ужинали в тесном кругу у Франциски, а затем играли в карты. Франциска нашла, что дом ее слишком мал и слишком он мещанский. Она прикупила смежный участок и заказала проект нового дома.
— А вы почему не строитесь, Янко? — спросила она, с ловкостью цыганки тасуя карты. — Вы живете в этой отвратительной лачуге. Куда вы деваете ваши деньги?
Янко покачал головой. Старый дом вполне удовлетворяет его... Вот как? Франциска считает, что это не дом, а недоразумение.
— Вы даже не в состоянии будете пригласить на ужин Соню, когда она вернется. И потом у вас нет даже приличной ванной комнаты!
Янко покраснел. А ведь, пожалуй, Франциска права... Он и в самом деле не сможет пригласить к себе Соню, когда она вернется. «И у вас нет даже приличной ванной комнаты». Да, она права! Он тут сидит, играет, пьет и ничего не предпринимает. А Соня, наверно, обрадуется, если он сделает ей сюрприз и примет ее в красиво отделанном доме.
На следующее утро он решил строить и теперь целыми днями разъезжал по окрестностям города в поисках подходящего участка. В конце концов он нашел старый крестьянский двор, окруженный великолепными огромными тополями и липами. Двор был расположен высоко на холме, и оттуда открывался дивный вид на город. Он купил весь двор, с тем чтобы немедленно снести постройки. Внезапно Янко загорелся. День и ночь строил он планы, один фантастичнее другого. Вот удивится Соня! Он всему городу покажет, кто такой Янко Стирбей. Дом должен был состоять из двух флигелей, двух кубов, соединявшихся холлом на позолоченных колоннах. Этот холл будет приемной для гостей. Для стен он хочет выбрать розовый мрамор, а для пола — белый. На крыше холла будет разбит зимний сад. Теперь у Янко опять работы было по горло. Прежде чем выпадет первый снег, дом должен быть готов.
XII
Осенью, совершенно неожиданно, умер старик Ипсиланти. Янко дал телеграмму в Канны, где в то время находились баронесса и Соня. К его большому удивлению, в Анатоль приехала одна Соня. Баронесса чувствует себя не в силах перенести утомительное путешествие и волнения, связанные с похоронами.
Соня собиралась пробыть в Анатоле неделю, а затем вернуться в Канны. Янко проводил у нее всю вторую половину дня. Он нашел Соню очень изменившейся. Ее обычная красивая бледность казалась теперь болезненной. Соня похудела, и большие глаза ее приобрели какой-то отсутствующий, чужой взгляд. Она мало говорила, настроение у нее было неровное. Она беспокойно расхаживала по комнате, а Янко сидел в кресле и смотрел на нее.
— А ты всё еще часто принимаешь снотворное? — спросил он.
— Да, часто.
Она больше не в силах выносить эту жизнь в отелях и в то же время не хочет оставить мать одну. Ах, что за ужас эта жизнь! Кельнеры, шмыгающие по коридору, световые сигналы, электрические звонки, трещащие телефоны, граммофоны, играющие без конца одни и те же приторные мелодии, заискивающие директора — всё это казалось ей каким-то преддверием ада. Ленч, чай, обед, вечерние туалеты и балы. И везде одни и те же танцы, одни и те же джаз-банды, одни и те же отвратительные пустые разговоры. Те же танцоры, те же фразы, та же пустая болтовня! За ней ухаживают, ей присылают цветы, пишут письма — по большей части глупые, иногда преувеличенно страстные, но вся эта страсть испаряется через три дня. Ей целуют руки, ее прижимают к себе, пытаются прикоснуться к ее телу, поцеловать ее. Она окружена одной и той же вечной бессмыслицей. Иногда она чуточку влюбляется, просто от скуки, позволяет целовать и обнимать себя, шептать себе на ухо страстные слова. Ее уже целовал один англичанин, потом француз, потом какой-то испанец. Она точно монета, переходящая из рук в руки. Очень редко удается ей поговорить о чем-нибудь прекрасном и возвышенном. Эти люди вообще не признают никакого серьезного обмена мыслями. Они мгновенно меняют тему, если кто-нибудь пытается начать разговор об этих вещах.
Вот они с матерью укладывают чемоданы: лифтеры кланяются, кланяются официанты; они уезжают. И снова попадают в точно такой же отель. Встречают таких же людей, по большей части бездельников, проедающих свое состояние, опустошенных, стремящихся всегда быть в обществе, потому что они боятся остаться наедине с собой. Дамы, вечно болтающие о пустяках, переходящие из рук в руки; фраки, пышные платья, какая-то шелуха, пустые оболочки людей. Всё это опротивело Соне, она не может больше выносить эту обстановку. Теперь из Канн они поедут в Монте-Карло. Мама будет выбирать комнаты, разыгрывать миллионершу, командовать, капризничать, звонить, звонить... и директора будут кланяться, слуги — бегать со всех ног и трепетать перед ней.
Вот какая она, Соня, стала — такая же никчемная, как и все другие. Она по вечерам прихорашивается и радуется, если ею восхищаются. Надо в этом откровенно признаться. «Но ты, Соня, иди своим путем...» В Каннах ее ждет мистер Уорд, он каждый день шлет ей телеграммы. Он красивый мужчина и будет целовать Соню и прижимать ее к своей груди, Соня позволит ему делать это. Подумать страшно!
Соня очень бледна, она устала и просит Янко уйти. Янко до сих пор еще не сказал ни слова о том, что он строится. Однажды вечером, когда Соня опять ходила взад и вперед, совсем забыв, что Янко сидит тут, он заговорил о своем доме и показал ей план. Соня удивилась и густо покраснела. Так вот что он строит! Она стала расспрашивать, углубилась в чертежи. Она была поражена, взволнована и вдруг заговорила своим прежним голосом.
— Да это настоящий дворец, Янко! — воскликнула она. — И в сущности это два здания, соединенные большим холлом. А зачем тебе два дома, Янко?
Янко не нужно вообще никакого дома — ему достаточно одной комнаты. Но если уж строить, то строить так, чтобы было на что взглянуть... В одном флигеле он будет жить сам, другой предназначается для гостей или для кого-нибудь, кто согласился бы жить под одной крышей с ним.
На следующий день он повез Соню на свою постройку. Соня не переставала удивляться: она не ожидала увидеть ничего подобного. Она восхищалась старыми тополями и липами. Нигде в окрестностях Анатоля нет таких деревьев. Она попросила Янко, чтобы тот позволил ей составить план разбивки парка и сада. Когда она опять будет сидеть в этих отвратительных отелях, у нее по крайней мере будет интересное занятие.
Баронесса Ипсиланти всё чаще слала письма и телеграммы. Ей нездоровится. Постоянные дожди, бури. Она хочет уехать из Канн и направиться в Сицилию. Соня тревожилась, она не могла больше оставлять мать одну и решила ехать. Вечером накануне отъезда Янко нашел ее странно возбужденной. Глаза ее блестели как в лихорадке.
— Я должна поговорить с тобой, — взволнованно сказала она. — После ужина я откровенно поговорю с тобой, Янко, хотя это мне и нелегко.
И после ужина она сказала Янко, что отныне принадлежит ему — с этого вечера. Она провела много бессонных ночей и всё продумала. Он — единственный человек, который ничего не требовал от нее. Она убедилась в том, какой он добрый и славный, и поэтому вверяет ему свою судьбу. Мать не хочет возвращаться в Анатоль до весны, и она, пожалуй, права: при ее расшатанном здоровье здешняя суровая зима только повредила бы ей. Зиму Соне придется провести с матерью, но весной она непременно вернется, что бы мама ни говорила. И тогда она будет жить у Янко — на правах любовницы, друга или жены, как он пожелает.
Они проговорили всю ночь до тех пор, пока в окна не заглянуло солнце. Янко был точно в дурмане.
XIII
От Дубового леса на горе почти ничего не осталось. Повсюду зияли большие вырубки; вид у леса был жалкий. Буровые вышки, точно кладбище из темных обелисков, продвинулись до монастыря Терний господних и окружили его. Теперь монастырь совсем затерялся среди них. Царившие в нем тишина и атмосфера отрешенности от мира исчезли, исчезло прежнее благодатное спокойствие, располагавшее к раздумьям и молитве. По каменным ступеням лестницы течет нефть, и золотые луковицы куполов окутаны густыми, пахнущими керосином испарениями. «Анатолийская нефть» предложила разобрать монастырь, камень за камнем, и восстановить его в каком-нибудь другом месте. Но духовные власти ужаснулись — это предложение совершенно неприемлемо: монастырь построен на скале, на которой остался отпечаток ноги архангела Гавриила. Без этого отпечатка монастырь уже не будет тем, чем был. Но «Анатолийская нефть» обещала взорвать скалу и перенести отпечаток ноги в другое место. В конце концов святые отцы поняли, что им всё равно долго не протянуть, и сдались.
То, что случилось с монастырем, постигло и Феликса. Он больше не выходит в свой сад; стоит высунуть голову в дверь, и перед тобой уже торчат эти ужасные буровые вышки, которые он ненавидит всеми силами своей души. Он сидит теперь за письменным столом, заткнув уши ватой. Его сад — это последний земельный участок на горе, оставшийся в частных руках. Но «Анатолийская нефть» не терпит никакой чужой собственности среди своих владений. И всё же Феликс не отступит перед нефтью, нет, никогда! Ему предлагали деньги, много денег. Нет, Феликса Грегора не возьмешь и деньгами. Мрачный, ходит он взад и вперед по библиотеке в своих лаптях. Чтобы заставить его сдаться, у самого забора его сада устроили склад труб, и с утра до позднего вечера над ухом Феликса лязгают тяжелые трубы и грохочут грузовики. Феликс хочет жаловаться на «Анатолийскую нефть», но Рауль только улыбается, а Жак поднимает Феликса на смех, когда тот просит брата заступиться за него перед компанией. Скоро и Феликсу придется капитулировать.
Вчера Жак во время прогулки по городу видел нефть на рельсах трамвайного пути. Она текла с какого-то двора. Буровые вышки уже проникли к самому сердцу города. Повсюду сносят старые дома, через год не останется больше ни одного старого здания. Прокладывают новые улицы; разбивают новые площади, парки. Город лихорадочно трудится; трамваи и автомобили несутся с шумом и звоном.
А этот несчастный запутавшийся Корошек! «Новый Траян» теперь переполнен, игорные залы битком набиты до самого утра. «Новый Траян» остался за земельным банком, и Марморош посмеивается себе в кулак. В «Рюсси» переменился владелец, и отель заново отделали, не жалея средств. Управляет отелем какой-то немец, элегантный молодой человек, и многие утверждают, что кухня там теперь еще лучше, чем в «Траяне». В отеле есть роскошный зал для танцев, с дамским оркестром. Но главная достопримечательность отеля — хорошенькие горничные, которые так и шныряют по всем этажам. По вечерам из всех номеров доносится смех. А днем в отеле царит молчаливая торжественность. Кому принадлежал теперь «Рюсси», этого никто толком не знал, будто бы какому-то консорциуму. Только Рауль был в курсе дела. Однажды в дверях его конторы появилась гора мяса, заполнившая всю дверь. Гора была ярко размалевана и сверкала драгоценными камнями. Это была Барбара из цыганского квартала. По ее поручению Рауль купил «Рюсси». У нее были при этом определенные намерения; она была не глупа, эта Барбара!
А в западной части города вырос новый квартал вилл, и появились прекрасные здания. Здесь великие державы учредили свои консульства.
XIV
Ярмарка, которая открывалась в Анатоле каждую осень, раньше бывала очень жалкой, но в этом году там было на что посмотреть, ничего не скажешь. Даже цирк приехал. Люди за сотни километров почуяли запах денег. В первый раз Анатоль увидел паровую карусель со специальным локомобилем, динамо-машиной и электрической шарманкой. Она визжала и хрипела без передышки. Между бешено мчавшимися лошадками от полудня до полуночи стоял коренастый человек и играл на трубе. Целыми часами в городе слышна была эта труба. Можно было с ума сойти! Трубач играл всё время одно и то же: «Пупсик, глаз моих отрада», и только иногда для разнообразия «Да сохранит тебя господь».
Но кто же этот приземистый, коренастый малый, играющий на трубе? В Анатоле должны знать его красные щеки и нафабренные черные усы. Гершун? Да, это Гершун. Эй, Стефан, Стефан! Но Стефан уже промчался мимо, он самоотверженно облетает вместе со своими лошадками круг за кругом.
Карусель буквально штурмовали. Гершун опять в городе, это ему принадлежит паровая карусель! Стефан! Посмотри-ка на него! Все помнят его жалкую коляску. Он даже навоз возил. Теперь Гершуну завидовали, дивились ему, когда он лихо мчался между вздыбленным вороным и серым в яблоках. А трубач он такой, что у него можно поучиться! Вот кто лопатой деньги загребает! Точно рой пчел, облепляли люди его карусель. А ведь весь его участок был не больше восьми моргенов!
Яскульский тоже пришел посмотреть на Гершуна. Он хохотал до колик. В конце концов у него начался приступ кашля. Он высунул язык, лицо его стало багровым; страшно смотреть: ведь этак человека и удар хватить может.
— Гершун вернулся! Твой Стефан в городе! — говорили матушке Гершун соседки. — Ты пойди посмотри на него. Ах, боже мой! Посмотри, какой на нем костюм, каждая клетка в ладонь! Карусель вся из серебра, электрическая шарманка заливается как сумасшедшая, и посредине стоит Стефан. А за кассой сидит какая-то черненькая вертлявая барышня, видно, Стефанова краля.
Но тетка Гершун сидела с бледным лицом и даже глаз не поднимала. Она всё еще злилась и упорствовала: не могла простить Гершуну, что он ушел только потому, что она единственный раз поколотила его кнутовищем, единственный раз за все пятнадцать лет, что они прожили вместе.
— Слышишь, как он играет? — говорили женщины. — Это он! Слышишь: «Пупсик, глаз моих отрада».
Три дня подряд слушала матушка Гершун «Пупсика», — дольше это никто не мог бы вынести. И она наконец отправилась к карусели в сопровождении обеих женщин. Это были те самые соседки (одна с зобом, другая седая и тощая, как кочерыжка), которые когда-то так разозлили матушку Гершун своим смехом. И в самом деле: это был он, ее Стефан!
— Стефан, Стефан! — крикнула она.
Еще немного, и она угодила бы под крутящуюся карусель.
Электрическая шарманка играла так быстро, что чуть не захлебывалась. Но Гершун не обращал на свою старуху никакого внимания. «Пупсик, глаз моих отрада!» — орала труба.
— Стефан, Стефан!
Но Стефан пролетел мимо, и труба хохочет уже на другой стороне: «Даром мне других не надо!»
— Стефан, Стефан! — и опять матушка Гершун ринулась к карусели.
— «Пупсик!..» — и Стефан уже промчался мимо. Матушка Гершун совсем пала духом, соседки отвели ее домой. Затем они пустились обратно, в роли посредниц. Ведь это не годится, чтобы он так позорил свою жену! Однако добраться до Гершуна было не так-то просто. Электрическая шарманка наводила на женщин страх. Это было настоящее чудище. Но все-таки соседкам удалось смягчить Гершуна. Он был не злой человек. Он великодушно согласился выпить у жены чашку кофе, но только при условии, чтобы ему было разрешено привести свою кассиршу. Тетка Гершун передала ему, что он может спокойно привести с собой эту даму.
И вот Гершун явился в своем костюме в крупную клетку и с этой вертлявой барышней. Тетушка Гершун наготовила пирогов. Она плакала, разливая кофе, и говорила черномазой кассирше:
— Кушайте, прошу вас, сударыня, кушайте, пожалуйста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48