— Сто тысяч крон?
— Да, он хочет основать какое-то предприятие!
Ольга посмотрела на мужа пустыми голубыми глазами, в которых застыло изумление:
— Так ему надо сто тысяч крон? Ну, твой Жак всегда страдал манией величия. — И краска возмущения залила ее гладкое кукольное лицо.
XII
Вспоминая ошеломленное лицо Рауля, Жак всякий раз не мог удержаться от смеха. Вот потеха-то! Как его разбирало любопытство, как он старался навострить свои большие уши! Во всяком случае, теперь он надолго воздержится от всяких расспросов, и это очень хорошо! Жак быстро подписал расписку для Рауля и бросил мерзкую желтую папку со всем ее содержимым в мусорную корзинку.
— Прощайте, двадцать тысяч, вас уже не вернешь!
Затем он сел писать длинное письмо фирме «Альвенслебен и К"» в Берлин. Это была обещанная в телеграмме подробная докладная записка о его деятельности за последние три недели. Да, Жак сам удивлялся тому, что, прокутив три недели в Париже, ухитрился все же переделать столько дел в Анатоле. Он начал геологические изыскания, произвел обмер некоторых участков и в то же время завязал отношения с рядом лиц, пользующихся влиянием в министерствах, и в том числе с одним из самых видных граждан Анатоля — с бароном Янко Стирбеем (тут Жак громко рассмеялся). Его отец — министр в отставке, брат, барон Борис Стирбей, в настоящее время состоит коммерческим атташе при посольстве в Лондоне. И, разумеется, — это важнее всего, — он каждый день вел переговоры с довольно упрямым владельцем известной усадьбы, господином Маниу. К сожалению, судьба совершенно неожиданно спутала все его карты. Переговоры уже значительно продвинулись, но были прерваны внезапной смертью Маниу, погибшего от несчастного случая. Смотри приложение: вырезку из газеты «Вестник Анатоля». (С этими берлинскими деловыми людьми осторожность никогда не помешает, они ведь никому и ни в чем не верят.)
К письму, конечно, был приложен также и отчет о той сумме, которую господа Альвенслебены выдали Жаку в виде аванса на расходы. Когда он сложил все отдельные статьи, они точнехонько покрыли аванс: у него нет больше ни одной кроны, а для того чтобы продолжать работу, ему срочно нужны деньги. Смерть Маниу, конечно, несколько осложнила дело, но он все-таки надеется найти пути и средства, чтобы как можно скорее возобновить переговоры с наследниками. Вероятно, ему придется съездить в Варшаву или в Бухарест. Нельзя терять ни одного дня! Денег!
Жак нашел, что докладная записка написана превосходно. Он прочитал ее дважды и затем, довольный собой, улегся в постель.
Но не странно ли, что смерть этого полубезумного Маниу не выходит из головы у столь жизнерадостного молодого человека, как Жак Грегор, и так сильно занимает его, что он думает об этом даже во сне? Не Соня приснилась ему и не «загадочный город Симбабве» между Замбези и Лимпопо, — ему приснился этот старый, циничный и никому не нужный человек. Так же, как в то утро наяву, Жак и во сне пришел к усадьбе Маниу. Но она была освещена не солнцем, а каким-то призрачным зеленым светом, разлитым по всему опустевшему двору. Такой свет Жаку случалось видеть в Анатоле перед сильными песчаными бурями, налетавшими иной раз на город. По земле кружились осыпавшиеся листья и сломанные ветки, а ворота стучали на петлях.
— Маниу! — крикнул Жак. — Где вы, Маниу? — Он оглянулся кругом, и ему стало жутко от этого зеленоватого, призрачного света.
— Я здесь, — ответил наконец откуда-то голос Маниу.
— Где?
— Здесь, здесь, под землей. — И Жак подошел к колодцу, из которого торчала лестница.
— Вы там, внизу? — крикнул он в колодец.
— Да, я здесь, внизу, — ответил Маниу и захохотал. От его смеха колодец загудел, упругие звуковые волны отдавались в ушах Жака как удары.
— А на какой вы глубине, Маниу?
— На глубине восьмидесяти метров, и она тут есть! Вы были правы.
Жак так испугался, что сердце у него заколотилось. Он поспешно обернулся, чтобы посмотреть, не слышал ли кто слов Маниу. Нет, к счастью поблизости никого не было, ни одной души. Только сломанные ветки и листья кружились по пустому двору.
Но пережитый Жаком страх был так силен, что он наполовину проснулся. Он был бы не прочь досмотреть сон до конца, чтобы узнать, что Маниу делал в колодце, но в эту минуту очнулся совсем.
Рядом за стеной он услыхал шепот, и ему показалось, что это тот же голос, который он слышал прошлую ночь. Он прислушался. И вдруг ему почудилось, что он расслышал слова. Голос шептал: «Янко, Янко, что ты делаешь!» Янко? Что нужно Янко в гостинице? Но все снова стало тихо, больше за стеной не было слышно ни звука. Сияла луна, трещали кузнечики, господин Роткель, глава фирмы «Роткель и Винер» кашлял так, что слышно было через всю площадь, а по площади гуляло эхо. С тех пор как Жак себя помнит, Роткель страдает хроническим бронхитом. А вот где-то заскреблась мышь. Словно кто-то долбит стамеской толстую, неподатливую балку. «Хорошие зубки у этих мышек», — подумал Жак. До рассвета было еще долго, и у Жака не было ни малейшего желания вставать. Он снова погрузился в сон.
XIII
Рано утром Жак сидел в пижаме за столом и переписывал начисто свою докладную записку господам Альвенслебенам. Переписывал тщательно, — ведь известно, какие педанты все эти немцы. С ними держи ухо востро, на каждой запятой можно споткнуться и сломать себе шею. Будем надеяться, что с обратной почтой они пришлют денег. Жак был на мели. Феликс тоже ничего не мог ему дать. Он жил на двести крон в месяц: приходилось приносить жертвы науке. За перестройку библиотеки ему пять лет придется выплачивать долг. У Рауля деньги есть, но его «пичужка» смотрит за ними в оба. А госпожа Ипсиланти и прочие скупердяи упрямо сидят на своих тысячах и все высиживают и высиживают свои три процента. Ну и публика!
Когда Жак спустился в вестибюль, солнце уже заливало его своими лучами. Было, должно быть, около полудня. Ксавер, старший лакей, стоял у входа и с кислой миной на лице ковырял в ушах маленькой костяной ложечкой. Весь он был похож на заржавленный, слегка погнувшийся гвоздь. Синеватое лицо и узкие, блудливо дрожащие руки, усеянные веснушками. Перхоть с головы сыпалась, как ржавчина. Нет, красавцем этого Ксавера никак нельзя было назвать. На его засаленном фраке блестели медно-красные и бронзово-зеленые пятна. Настоящая патина!
— Ну, как дела, Ксавер? — весело спросил Жак и хлопнул его по плечу. — Что нос повесил?
Ксавер покачал головой и обтер ложечку о штаны. Плохие времена! Он думает уехать из Анатоля. На губах у Жака мелькнула какая-то непонятная улыбка, словно он чему-то удивлялся.
— Теперь, когда, может быть, все вот-вот изменится?.. — загадочно сказал он. — Кто знает? Быть может, сегодня или завтра все станет по-другому. Нужно только терпение!
Жак сказал все это как будто между прочим. Затем он вдруг переменил тон и спросил:
— Да, вот что я хотел узнать: барон Стирбей был сегодня ночью в гостинице?
— Барон Стирбей? Нет, его здесь не было.
— А кто живет в номере четвертом, Ксавер?
— В номере четвертом? Барышня Маниу.
Жак начинает проявлять признаки беспокойства. Он смотрит на длинные, блудливые руки Ксавера и спрашивает:
— Какая барышня Маниу? О ком ты говоришь?
— Франциска Маниу, дочь покойного хозяина усадьбы.
Жак улыбается:
— Ах как интересно! Та самая Франциска, которая была замешана в тогдашнем процессе?
— Да, та самая.
— И ты говоришь мне это только теперь?
— Она приехала на похороны отца и сперва назвалась другим именем. Она, должно быть, хотела остаться неузнанной. Но, конечно, на похоронах ее сейчас же все узнали. А сегодня утром в шесть часов она уехала.
— Как? Уехала? Куда же она отправилась?
— Она не оставила адреса.
Корошек высовывает свою дыню из стеклянной двери конторы, и Жак умолкает. Переменив тон, он заявляет Ксаверу, что, может быть, здесь скоро начнется постройка железной дороги. Он говорит так громко, что Корошек непременно должен его услышать.
— Честь имею пожелать вам доброго утра, господин Грегор! — бубнит Корошек и отвешивает поклон.
И тотчас с любопытством спрашивает, серьезно ли господин Грегор думает, что здесь пройдет железная дорога. Жак снова загадочно улыбается.
— Все возможно, — говорит он. — Нужно только насадить здесь какую-нибудь промышленность, и государство вынуждено будет построить наконец эти несчастные двенадцать километров через горы.
Молодой господин Грегор всегда любит делать такие странные намеки. Может быть, он знает больше других? Ведь он только что из-за границы. Корошек глубоко вздыхает. Постройку железной дороги можно только приветствовать! Корошек восхищался своим гостем, который так умно умел говорить обо всем и в голове которого роились планы, как поднять торговлю и улучшить транспорт в этом городе. Если бы все пошло так, как он рисует, Анатоль за несколько лет стал бы таким же огромным, как Будапешт или Бухарест, а «Траян» превратился бы в сверкающий дворец! Корошек любил разговаривать с Жаком. Уверенность этого молодого человека, его осанка, его походка вливали и в Корошека бодрость. После беседы с Жаком настроение у него повышалось, а Жаку это было только приятно: Корошек тогда не думал о неоплаченных счетах.
Через рыночную площадь летит песчаный вихрь, но как странно — почему-то песок совсем красный. Почему это песок такой красный?
— Это степной песок, — объясняет Жак. — Выветрившийся гнейс.
— Выветрившийся гнейс?
Корошек с изумлением смотрит на своего гостя, рот у него чуть-чуть приоткрыт.
XIV
«Хорошо ему живется, этому молодому господину Грегору, — думает господин Роткель, стоя в тени своего магазина (фирма „Роткель и Винер“): — он путешествует, разгуливает, и никаких-то у него забот! Что он делает, где работает?.. Ничего не делает, как и все эти молодые люди. Некоторые считают его просто бездельником, болтуном, но Роткель не разделяет этого мнения. Мозес, сын Роткеля, учился вместе с Жаком в школе и всегда говорил о Жаке с большим уважением. А если уж Мозес что-нибудь сказал…»
Но тут Роткель сделал шаг назад, так как молодой господин Грегор прямехонько направлялся к его дверям. Роткель низко поклонился: молодой господин Грегор вошел в магазин.
— Доброе утро, господин Роткель! — весело крикнул Жак. — Я заглянул сюда только спросить, как вы поживаете? Мозес дома?
— Спасибо, у меня все благополучно, сердечно благодарю! — ответил обрадованный Роткель, шаркая правой ногой. — Я тронут, что вы вспомнили обо мне! Мозесу тоже живется хорошо, спасибо. Он работает в Варшаве, в банке.
Роткель был маленький, коренастый. Его черные глаза светились мягким светом. Лицо, обрамленное черной бородой, всегда было бледное и перепуганное, точно он только что спасся от погрома.
— А ваша супруга и дочери — как они?
— Благодарю вас… Я все эти дни любовался вами, господин Грегор! — Роткель не мог удержаться, чтобы не потрогать кончиками пальцев материю на костюме Жака. — Какой прекрасный синий цвет! Как в дымке! Немецкая материя? Французская? Да, эти французы, они понимают толк в оттенках!
Он восхищенно прищелкнул языком.
На ведущей во второй этаж лестнице показались Антония и Гизела. Они услышали голос Жака, и Антония сразу же узнала его: у нее был тонкий музыкальный слух. Антония и Гизела были хорошенькие, черноглазые дамочки с тонко очерченными лицами и очень маленькими белыми ручками. Они болтали по-французски и по-английски, а Антония очень хорошо играла на рояле. Однако все эти совершенства не пошли им на пользу. Обе были замужем, но через несколько дней после свадьбы вернулись в родительский дом. Это осталось тайным горем Роткеля, терзавшим его день и ночь. Антония была выдана за некоего Коленшера из Аграма, который в первую же ночь сбежал, прихватив с собой приданое, и больше не появлялся. Младшая, Гизела, вышла замуж за жителя Варшавы, некоего Морица Хонига, но она тоже через несколько дней вернулась домой. По городу носился слушок, будто Гизела… А впрочем, мало ли чего не наболтают люди!
Жак сказал обеим сестрам несколько комплиментов и затем откланялся. Так покоряют сердца людей! Антония и Гизела посмотрели ему вслед с восхищением. Какие манеры, какое уменье держать себя! Оно и понятно: Берлин, Париж!..
А Жак задумчиво шагал по улице. «Уехала сегодня утром! И не оставила адреса!»
Но вот уже опять встретился знакомый, которому нужно было пожать руку: молодой доктор Воссидло, сын аптекаря, изучавший медицину в Вене.
— Ну, как дела, Воссидло? — спросил Жак, поднявшись на две-три ступени и протянув руку молодому медику. — Много работы?
Ну конечно же Воссидло сидел без работы. Он был хирург и жаждал блеснуть в какой-нибудь больнице своим уменьем делать кесарево сечение. Мечтал заработать себе состояние операциями аппендицита, но таких больных в Анатоле не находилось: отростки слепой кишки у всех были в порядке, благодарение господу!
— Много работы? Мне просто делать нечего! Кто здесь болеет, в этом городе? В таком воздухе! — Воссидло немного понизил голос:— Если тебе нужны будут туалетные принадлежности, Жак, мыло, зубная паста, зубные щетки, полоскания или лекарства — аспирин, хинин, подумай обо мне, понял?
Доктор Воссидло воровал все эти предметы из аптеки отца и таким способом пополнял свои карманные деньги.
— Жак!
Жак остановился. Лео Михель восторженно бросается ему навстречу, и некоторое время они идут вместе. Михель немного горбат, но пусть никто не говорит, что Жак слишком высокомерен, чтобы идти с горбуном. Напротив, он кладет руку Михелю на плечо, почти на горб.
Михель подбоченился левой рукой, а правой оживленно жестикулирует. Он занимается книжной торговлей, но кто покупает книги в этом городе? Михель пишет стихи, иногда помещает статейки в анатолийской газете и состоит корреспондентом одной столичной. Но, к сожалению, отсюда не о чем сообщать. Раньше Михель был анархистом. Он отрицал государство, церковь, семью, одним словом — все. Но теперь он сделался фанатическим приверженцем социалистов: коммунизм, человеческое достоинство, Третий Интернационал, Россия! Он жестикулирует, словно на трибуне. У Жака уже все в голове смешалось.
XV
Снова Жак на «Турецком дворе». Он открывает ворота и преспокойно входит во двор, словно к себе домой. Работница выглядывает из двери хлева и исчезает. Ее суровое узкое лицо кажется Жаку знакомым. Так и есть: это Лиза Еллинек, та самая Лиза, которая когда-то за ложную присягу попала на год в тюрьму. Воспоминания о злосчастном судебном процессе всё еще призраком витают над мрачной усадьбой.
Из хлева вышел Миша и с недоверчивым видом поплелся навстречу Жаку. И чего нужно здесь этому господину Грегору? Почему он не приходил, когда Маниу был еще жив и спрашивал о нем? В окнах кухни показались головы двух служанок. Миша сделал им знак исчезнуть. Он знает здешнее бабьё, очень хорошо знает! Ему тоже перепадало кое-что за эти годы. Девушки с годами не становились моложе, оставаясь в усадьбе, а Маниу любил только молодую кровь. И всё-таки Миша был нем как рыба, когда его допрашивали в зале суда.
Жак вынул из кармана пачку табаку и протянул Мише. Он шел мимо, ему пришло в голову заглянуть сюда. Он хотел выразить соболезнование Франциске, но ему сказали, что она уже уехала. Жалко!
— Ты не знаешь, куда она уехала, Миша? Я хотел бы ей написать.
Нет, Миша ничего не знает. Она поехала к какой-то тетке.
— А когда она вернется?
— Она ничего не сказала, наверно через несколько недель.
Жак в задумчивости расхаживал по двору. Вот он, этот проклятый колодец! Жак подошел к самой земляной куче. Он тщательно разглядывал землю, оставшуюся после засыпки колодца, взял полную горсть и долго растирал ее руками. Затем он даже понюхал ее! Миша стоял И смотрел на него с удивлением. Тут же лежало еще несколько крупных камней, и их господин Грегор тоже очень внимательно осмотрел. Несколько красных и светло-серых осколков он спрятал в жилетный карман. Вдруг он взглянул на Мишу и спросил:
— Усадьба принадлежит теперь, конечно, Франциске? Они ведь как будто совсем помирились?
— Да, они помирились. Она жила в Бухаресте, но каждый год летом приезжала сюда. Ведь тогда она была совсем девчонкой, бог знает, что ей взбрело в голову.
И Миша рассказал, что Франциска после похорон горько рыдала во дворе. Двери дома были еще запечатаны судебными властями. Франциска как безумная целовала Лизу и говорила, что никогда не забудет ее поступка. А Лиза, так та три дня плакала!
— Только женщины умеют оценить человека, — сказал Миша.
Будет ли Франциска сама хозяйничать в усадьбе или продаст ее? Миша ничего не знал, решительно ничего. Всем работницам Франциска объявила расчет, только Лиза и Миша временно остались. Франциска обещала им обоим по двести крон, как только она получит деньги.
Жак улыбнулся:
— Верно, у Маниу не очень-то много осталось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48