С терпеливым вздохом Горикс прицеплял цепь к моему ошейнику, выволакивал меня из камеры и надевал мне на голову черный холщовый мешок. Привязав меня к стулу, он клал мои руки на верстак и принимался кудахтать над ними, словно наседка: он перебирал мои пальцы и бормотал о том, что удалось ему в прошлый раз. Если он замечал, что кости начинали срастаться, на стол с лязгом падали железные клещи и сталь смыкалась вокруг пальца, который будет сегодня первым; а потом он ломал их все – один за другим. Тычками и пинками он приводил меня в чувство, а потом пристегивал цепь к стене и брался за хлыст. Он был настоящим художником, он гордился своим мастерством, он был готов предаваться любимому делу весь день напролет – и держать меня на грани смерти, но дальше не отпускать. Это было запрещено. Я не должен был умереть. Пока я жив, мой кузен ничего обо мне не узнает. Удовлетворившись, Горикс возвращал меня в камеру, где было не лечь и не встать, и оставлял меня во тьме, пока Роэлан не призовет меня и не потребует снова петь ему, – а я отвечу. Как дурак.
Я терпел десять лет. Роэлан утешал меня, он шептал мне, что верность мою оценят, хотя я решительно не понимал почему, ведь меня никто не слышал, кроме бога и тюремщика. Но я цеплялся за его голос, был счастлив, восхваляя его, разрешал его музыке вздыматься в душе и мечтал, чтобы муки окончились. И вот после стольких лет преданного служения голос стал стихать, тьма сгустилась, и я пел музыку своего сердца, но не было мне награды. И вскоре мне остались лишь боль, тьма и жалкие остатки воли к сопротивлению. И это было не все.
Горикс это заметил. Он кивал и улыбался щербатой усмешкой, глядя сквозь решетку, и, вытаскивая меня из камеры, чтобы проделать все это еще раз, бормотал: "Уже скоро".
Раскладывая инструменты и оглаживая мои узловатые пальцы, он чувствовал, как я дрожу, он слышал, как я шепчу: "Пожалуйста, не надо, не надо больше…"
– А ты не рыпайся. Будь паинькой. И тогда через семь лет, с этого самого дня, мы с тобой распрощаемся, – говорил он, ломая мне кости. – Ничего больше и не надо. Семь лет веди себя смирно – и иди себе на все четыре стороны.
Настал день, когда я не смог больше терпеть. Этого он и ждал. Я слышал, что бывают на свете выдающиеся мужчины и женщины, которых ничем не взять. Я не из таких. Горикс сломал мне все пальцы на левой руке и уже сомкнул клещи на большом пальце правой.
– Не надо, – униженно просил я. – Ради Семи богов – не надо!
– Будешь паинькой?
– Не надо!
– Будешь слушаться, будешь молчать?
Голова моя затуманилась от боли, и я не успел ответить. Поэтому он сделал с правой рукой все, что хотел, и, когда я взмолился о пощаде и поклялся, что замолчу навсегда, он заявил, что не верит, и снова заголил мне спину, и я подумал, что этого мне не вынести, потому что у меня даже гордости не осталось. Но он сделал свое дело, и когда я снова услышал тихий божественный зов, то не ответил. Я скорчился во тьме, прижал к груди изувеченные руки и молил Роэлана о прощении, ибо больше я не буду петь во славу его. Музыка покинула мое сердце – остались только тьма и тишина. Начали свой отсчет семь бессмысленных лет, и настало время, когда я перестал слышать зов моего бога и понял, что воистину умер.
Глава 3
Примерно за неделю усилиями Каллии и Нарима я стал почти похож на человека. Я мог глубоко вдохнуть и не упасть при этом в обморок, хотя по-прежнему кашлял так, что самому становилось страшно, и чихал как заведенный. Скромное меню из супа и хлеба, а потом и сыра – когда я окреп настолько, что смог его переваривать, – казалось мне слаще всех деликатесов, которые мне приходилось пробовать в юности в сотне лучших домов. Я набрал чуточку веса, и Каллия сказала, что цвет лица у меня просто в тысячу раз краше прежнего, – должно быть, ее привычка к непринужденному раздеванию заставляла меня постоянно багроветь в ее присутствии. Она притащила мне грубую шерстяную рубаху, пару коричневых штанов, которые были неизмеримо чище моих отрепьев, и даже поношенные крестьянские башмаки, которые оказались тесноваты только самую малость. Каллия сказала, что это подарки от одного ее поклонника. Мне так и не удалось заставить себя говорить, и от этого я чувствовал себя тупым и слабым, да и то, что колени начинали дрожать, стоило мне постоять слишком долго, изрядно меня смущало.
Каллии часто не было дома, и поэтому времени для размышлений у меня было куда больше, чем требовалось. За семь лет я постарался забыть все, что можно, стереть память о прошлой жизни начисто, избавиться от всех и всяческих мыслей, желаний и порывов. Исполнить свои обещания я мог лишь ценой абсолютной внутренней пустоты, иначе я не сумел бы молчать, иначе мне не удалось бы выжить. Я должен был чувствовать себя так, словно еще не родился, словно меня никогда не было. В последние годы заключения мне удавалось днями напролет не позволять ни одному образу пронзить мглу моего разума, не допускать ни следа мыслей и воспоминаний. А теперь я разучился думать и не знал, что же дальше-то делать.
К середине второй недели шишка на затылке уже не отзывалась тупой болью всякий раз, стоило мне шелохнуться, я мог стоять какое-то время и не падать, так что однажды ночью, когда дома не было ни Каллии, ни элима, я попробовал спуститься по лестнице. Я слишком долго злоупотреблял гостеприимством бедной девушки, но и прощаться с нею у меня не было сил. Я преодолел половину первого пролета, когда ступеньки вдруг исчезли – как в воду канули. Нога сорвалась, и я кубарем скатился с лестницы. Ударившись переломанными ребрами обо все что только можно, я надолго потерял сознание.
Кто-то меня ощупывал… чувство было такое, словно у меня клинок в боку…
– Ну, давай, обними меня за плечи. Пошли.
Никуда идти я не хотел. От любого движения, от каждого вдоха грудь пронзало копье. Но чьи-то руки подталкивали меня, ноги нащупали ступеньку. К счастью, нашла меня именно Каллия, так что она притащила меня обратно в свою комнату, ругаясь и жалуясь на то, как я ее обидел, собравшись уйти просто так. "Жизнь за жизнь", – говорила она. Поскольку я все еще не мог ничего сказать, она заставила меня поднять руку и поклясться, что я останусь у нее, пока они с Наримом не решат, что я совсем поправился. Поскольку в тот момент она бинтовала мне ребра, мне оставалось только покориться. Поклясться оказалось легче, чем я думал, – по правде говоря, мысль о том, чтобы покинуть тихую гавань, комнату Каллии, приводила меня в ужас, и я благословлял увечья, которые откладывали минуту возвращения в мир. А я не хотел возвращаться в мир таким, каким я стал – стал навеки, навсегда, необратимо.
У Каллии за окном была плоская крыша, и я выбирался туда всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице. Каллия снова начала работать в полную силу и часто приводила клиентов к себе, так что почти каждую ночь мне приходилось сидеть на крыше. Я пристраивался за трубой, стараясь не слушать, какие радости можно купить за пять медяков. Поначалу от зрелища небес я становился сам не свой – меня охватывала непонятная, необъяснимая паника, – но после нескольких таких ночей возвращаться в комнату уже совершенно не тянуло. Глядя на извечный хоровод звезд, я понемногу начинал верить, что свободен.
Однажды жаркой тихой ночью я сидел на крыше и смотрел, как ущербная луна то показывается из-за дымки, то снова скрывается за облаком. Каллия вылезла из окна посидеть со мной. Она принесла льняной платок, чтобы стереть с себя пот последнего клиента, и фляжку с вином. Фляжку она протянула мне. Я обычным знаком поблагодарил ее и от души глотнул кислой браги.
– Что ты тут делаешь целыми ночами? – поинтересовалась она. – Ты что, никогда не спишь? Сидишь тут, глядишь…
Я показал на беззаботную луну, на звезды, поблекшие в ее свете, и на собственные широко открытые глаза. Она уже наловчилась понимать мои неуклюжие жесты.
– Пока ты сидел в тюрьме, тебе не давали смотреть на небо?
Я махнул рукой, охватив и жмущиеся в долине темные домишки, и несколько одиноких строений за окраиной, и тенистый парк местного барона за спящим городом, и призрачные очертания гор Караг-Хиум на далеком горизонте. А потом я снова провел рукой по глазам и закрыл их.
– Ничего не видел? Тебе вообще нельзя было смотреть?
Я кивнул.
– Тьфу, пропасть! Просто в голове не укладывается! Тогда понятно – ты тут добираешь свое.
Я улыбнулся и вернул ей фляжку.
Она хлебнула и искоса взглянула на меня с обычной искоркой во взгляде.
– Я знаю, нельзя об этом спрашивать, но я жутко любопытная и вечно лезу не в свое дело. Скажи, как тебя, сеная, угораздило попасть в Мазадин? Я говорила Нариму, что ты, наверно, по меньшей мере убийца, потому что хуже только предатели, а предателей сразу вешают, а ты мне жизнь спас, да и добрый ты… Ну, добрым вообще-то можно стать и от тяжелой жизни, но как-то мне не верится, что ты убийца. Скажи, да или нет?
Я помотал головой, мечтая, чтобы она сменила тему.
– А что тогда? – Она взяла мою узловатую, покрытую шрамами руку в свою теплую пухлую ладошку. – За что тебя так?
Я снова помотал головой и мягко отнял руку, радуясь, что Каллия так легко мирится с моей немотой. Даже если бы я мог ответить, пришлось бы признаться ей, что это сделали, стремясь заставить мою музыку замолчать и тем самым уничтожить меня. Но даже через тысячу лет я не смог бы сказать ей за что.
Наверно, она подумала, что мне просто стыдно признаться. Настаивать она не стала.
– Ничего, что я спрашиваю? Ты не обижаешься?
Я улыбнулся и раскрыл перед ней ладони. Каллия снова дала мне фляжку.
Она решила рассказать о себе и добрых полчаса разглагольствовала о странностях мужчин, начав с собственного отца, который насиловал ее с восьми лет, а в девять продал. Затем она провела детальное сравнение сенаев и удемов, а также всех прочих, у кого находились деньги платить за ее услуги.
– Наверно, потому-то я так и дружу с Наримом, – сообщила она. – Никто не понимает, что может быть интересного в холощеном ребенке, а я говорю – зато он не имеет на меня нечестных видов, ни к чему ему!
Я слушал ее вполуха и радовался, что от меня не ждут ответа. И вдруг с запада послышалось приглушенное рокотание. Рокотание перешло в непрерывный грохот, и с закатной стороны поползла, быстро поглотив звезды на доброй половине неба, смоляная туча. По небосводу пробежали алые сполохи. Лунный свет замерцал за остроугольными очертаниями крыльев, закрывших полгорода, а затем пронизал золотые и зеленые спирали и завитки прозрачных перепонок. Алый огонь сверкал на медной броне, покрывающей огромные тела, способные раздавить два десятка конников, и длинные мускулистые хвосты, которым под силу пробить брешь в гранитной стене.
– Храни нас Ванир! Драконы! – Каллия нырнула в окно, а драконы пронеслись над Лепаном: их было пять или шесть, и они парили на ночном ветре. Горячий вихрь взметнул мне волосы, повеяло мускусом и серой. А скоро сквозь сполохи и ураган, поднятый громадными крыльями, послышатся их крики – долгие, стонущие, неумолчные вопли, леденящие душу крики неукротимого гнева, низкий, пронизывающий, яростный рев, заставляющий недругов Элирии укрываться в крепостях и склоняться под властью государя нашего короля. Резких команд Всадников снизу не слышно: ведь Всадник – лишь крохотный комочек кожи и стали у основания длинной изящной драконьей шеи.
Я не двинулся с места и запрокинул голову, чтобы ничего не упустить, и глядел неотрывно, как они летят, и твердил себе, что надо закрыть глаза, что ни к чему, кроме страха и горя, это не приведет. Я запретил себе думать – уж это-то я умел – и зажал уши ладонями. Слушать их крики я не решился, но, клянусь всеми Семью богами и каждым из них в отдельности, посмотреть на них мне удастся.
– Совсем сбрендил! – зашипела Каллия, высунувшись из окна, как только небо снова обрело полуночный покой. – Да уж, передержали там тебя! – Она вылезла на крышу и плюхнулась рядом со мной. – Никогда не знаешь, когда этой проклятой твари вздумается глянуть вниз и решить, что ты некрасивый, или наглый, или слишком живой! И ну палить! Ты был бы поджаристый, как гусь на Геммин день в середине лета!
Я едва ее слышал, все еще зажимая уши, чтобы не умереть от их воплей, и ловя взглядом последние искорки, исчезающие во мгле на востоке.
– Ты чего? – Девушка повернула меня к себе, взяв за подбородок. Она ласково коснулась моей щеки и вытаращила глаза. – Какого этого… Ты почему внутрь не полез, а? Если ты их так боишься, что аж плачешь, чего тогда смотреть-то?
Говорить я еще не мог и не сказал ей, что плачу отнюдь не от страха.
Через несколько дней Каллия подарила мне в знак благодарности нечто, роскошнее чего ни одна живая душа не может пожелать. В ответ на ее настойчивые просьбы объяснить, чем меня можно порадовать, – и поскольку к радостям, которые она так охотно мне предлагала, я был еще не готов, – я попросил устроить мне ванну.
– То есть налить тебе бадью горячей воды? – Она перевела глаза с рисунка, который я нацарапал на пыльном полу, на меня, а я изо всех сил постарался изобразить процесс мытья. – Не знаю, по-моему, это вредно для здоровья. Ты же кашляешь как я не знаю что. А что если у тебя ребра опять разойдутся? Только срастаться начали.
Я не смог сдержать улыбку, помотал головой и принялся жестами изображать, что никакого вреда это принести не может, а, наоборот, будет страшно полезно для состояния моего духа.
– Ладно, попрошу Дилси, она у меня в долгу. Я ей дала поносить кружевную ленточку, а она как раз встретила этого Джастона, горшечника. Пусть воды натаскает. Больше точно ничего не нужно?
Я улыбнулся и пожал плечами.
– Ладно, только посиди на крыше, пока она все принесет. Я скажу, что это для клиента. – Это соображение почему-то ее воодушевило.
В тот вечер, когда бадья была наполнена, мне не без труда удалось выставить Каллию из комнаты.
– Тебе точно не надо помочь? Может, остаться? А то, не ровен час, опять грохнешься…
Я сделал глупое лицо и повел глазами, чтобы она решила, что это очередная моя придурь.
– Что, сенаи всегда такие стыдливые? Мои-то все были такие косые, что даже не понимали, куда забрели. Они и не замечали, что я совсем не то, к чему они привыкли… Тут уж не до стыдобы, знаешь ли!
Я извинился – как мог, знаками, – и выпихнул Каллию за драную занавеску, служившую дверью. Оставшись один, я вздохнул с облегчением. Странно, но, несмотря на твердую уверенность, что сойду с ума, если не буду слышать человеческого голоса, я благословлял часы, когда Каллии не было дома, а элим не считал нужным посещать меня.
Ничего подобного такому фейерверку чувств я, пожалуй, никогда не испытывал. Осторожно погрузившись в горячую воду, я согнулся в небольшой бадье пополам, невзирая на протесты переломанных ребер и истерзанной спины, и погрузился с головой. Я бы целый час так просидел, если бы мог. Однако вскоре пришлось вынырнуть, и тут мною овладело радостное безумие, и я принялся яростно оттирать с себя остатки Мазадина. Слой за слоем я сдирал с себя грязь, орудуя тряпкой, которую отыскал в хозяйстве Каллии, и обмылком – подарком Дилси, и вот наконец кожа стала восхитительно красной, а вода совсем почернела. Ножом, позаимствованным у элима, я пытался обрезать свои колтуны до цивилизованной длины и соскоблить отросшую за семнадцать лет клочковатую бороду. На это ушла прорва времени – я не подумал, как трудно управляться с ножом, когда пальцы почти не гнутся. Когда нож в десятый раз упал в воду, восторг сменился досадливым стоном. Но я заставил себя снова выловить нож, одной рукой сжимая пальцы другой вокруг рукояти и усилием воли заставляя их держаться. Если приходится жить дальше, надо же когда-то начинать.
Дилси оставила возле бадьи последний кувшин чистой воды, и, когда мне удалось побриться, не перерезав при этом горло, я встал и облился остывшей водой, благословляя чувство чистоты. Я вылез из бадьи, вытерся рубахой и стоял посреди комнаты совершенно голый. И тут послышались шаги – кто-то бежал вверх по лестнице. Я нагнулся, чтобы натянуть штаны, но слишком поспешил – голова у меня закружилась, и пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Каллия, верни ванну. У нас гости, и… Ой!
Я обернулся и увидел небольшую толстенькую девушку-удему, которая косоватыми глазками глядела на мою голую спину, разинув рот. Мне даже думать не хотелось о том, что она там видела. Я выпрямился, и взгляд девушки скользнул вверх. Конечно, она все заметила – и рост, и темные волосы, и прямой нос, и узкое лицо, выдававшее мое происхождение. Она попятилась к двери, и я заметил ужас в ее глазах – страх служанки-удемы, случайно оторвавшей сеная от его дел.
– Простите, сударь…
Я попытался ее успокоить, протянул к ней руку, но она уже летела по ступеням, готовая рассказать всем и каждому, что последний клиент Каллии – сенай, у которого вся спина в дюжину слоев покрыта красно-лиловыми шрамами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Я терпел десять лет. Роэлан утешал меня, он шептал мне, что верность мою оценят, хотя я решительно не понимал почему, ведь меня никто не слышал, кроме бога и тюремщика. Но я цеплялся за его голос, был счастлив, восхваляя его, разрешал его музыке вздыматься в душе и мечтал, чтобы муки окончились. И вот после стольких лет преданного служения голос стал стихать, тьма сгустилась, и я пел музыку своего сердца, но не было мне награды. И вскоре мне остались лишь боль, тьма и жалкие остатки воли к сопротивлению. И это было не все.
Горикс это заметил. Он кивал и улыбался щербатой усмешкой, глядя сквозь решетку, и, вытаскивая меня из камеры, чтобы проделать все это еще раз, бормотал: "Уже скоро".
Раскладывая инструменты и оглаживая мои узловатые пальцы, он чувствовал, как я дрожу, он слышал, как я шепчу: "Пожалуйста, не надо, не надо больше…"
– А ты не рыпайся. Будь паинькой. И тогда через семь лет, с этого самого дня, мы с тобой распрощаемся, – говорил он, ломая мне кости. – Ничего больше и не надо. Семь лет веди себя смирно – и иди себе на все четыре стороны.
Настал день, когда я не смог больше терпеть. Этого он и ждал. Я слышал, что бывают на свете выдающиеся мужчины и женщины, которых ничем не взять. Я не из таких. Горикс сломал мне все пальцы на левой руке и уже сомкнул клещи на большом пальце правой.
– Не надо, – униженно просил я. – Ради Семи богов – не надо!
– Будешь паинькой?
– Не надо!
– Будешь слушаться, будешь молчать?
Голова моя затуманилась от боли, и я не успел ответить. Поэтому он сделал с правой рукой все, что хотел, и, когда я взмолился о пощаде и поклялся, что замолчу навсегда, он заявил, что не верит, и снова заголил мне спину, и я подумал, что этого мне не вынести, потому что у меня даже гордости не осталось. Но он сделал свое дело, и когда я снова услышал тихий божественный зов, то не ответил. Я скорчился во тьме, прижал к груди изувеченные руки и молил Роэлана о прощении, ибо больше я не буду петь во славу его. Музыка покинула мое сердце – остались только тьма и тишина. Начали свой отсчет семь бессмысленных лет, и настало время, когда я перестал слышать зов моего бога и понял, что воистину умер.
Глава 3
Примерно за неделю усилиями Каллии и Нарима я стал почти похож на человека. Я мог глубоко вдохнуть и не упасть при этом в обморок, хотя по-прежнему кашлял так, что самому становилось страшно, и чихал как заведенный. Скромное меню из супа и хлеба, а потом и сыра – когда я окреп настолько, что смог его переваривать, – казалось мне слаще всех деликатесов, которые мне приходилось пробовать в юности в сотне лучших домов. Я набрал чуточку веса, и Каллия сказала, что цвет лица у меня просто в тысячу раз краше прежнего, – должно быть, ее привычка к непринужденному раздеванию заставляла меня постоянно багроветь в ее присутствии. Она притащила мне грубую шерстяную рубаху, пару коричневых штанов, которые были неизмеримо чище моих отрепьев, и даже поношенные крестьянские башмаки, которые оказались тесноваты только самую малость. Каллия сказала, что это подарки от одного ее поклонника. Мне так и не удалось заставить себя говорить, и от этого я чувствовал себя тупым и слабым, да и то, что колени начинали дрожать, стоило мне постоять слишком долго, изрядно меня смущало.
Каллии часто не было дома, и поэтому времени для размышлений у меня было куда больше, чем требовалось. За семь лет я постарался забыть все, что можно, стереть память о прошлой жизни начисто, избавиться от всех и всяческих мыслей, желаний и порывов. Исполнить свои обещания я мог лишь ценой абсолютной внутренней пустоты, иначе я не сумел бы молчать, иначе мне не удалось бы выжить. Я должен был чувствовать себя так, словно еще не родился, словно меня никогда не было. В последние годы заключения мне удавалось днями напролет не позволять ни одному образу пронзить мглу моего разума, не допускать ни следа мыслей и воспоминаний. А теперь я разучился думать и не знал, что же дальше-то делать.
К середине второй недели шишка на затылке уже не отзывалась тупой болью всякий раз, стоило мне шелохнуться, я мог стоять какое-то время и не падать, так что однажды ночью, когда дома не было ни Каллии, ни элима, я попробовал спуститься по лестнице. Я слишком долго злоупотреблял гостеприимством бедной девушки, но и прощаться с нею у меня не было сил. Я преодолел половину первого пролета, когда ступеньки вдруг исчезли – как в воду канули. Нога сорвалась, и я кубарем скатился с лестницы. Ударившись переломанными ребрами обо все что только можно, я надолго потерял сознание.
Кто-то меня ощупывал… чувство было такое, словно у меня клинок в боку…
– Ну, давай, обними меня за плечи. Пошли.
Никуда идти я не хотел. От любого движения, от каждого вдоха грудь пронзало копье. Но чьи-то руки подталкивали меня, ноги нащупали ступеньку. К счастью, нашла меня именно Каллия, так что она притащила меня обратно в свою комнату, ругаясь и жалуясь на то, как я ее обидел, собравшись уйти просто так. "Жизнь за жизнь", – говорила она. Поскольку я все еще не мог ничего сказать, она заставила меня поднять руку и поклясться, что я останусь у нее, пока они с Наримом не решат, что я совсем поправился. Поскольку в тот момент она бинтовала мне ребра, мне оставалось только покориться. Поклясться оказалось легче, чем я думал, – по правде говоря, мысль о том, чтобы покинуть тихую гавань, комнату Каллии, приводила меня в ужас, и я благословлял увечья, которые откладывали минуту возвращения в мир. А я не хотел возвращаться в мир таким, каким я стал – стал навеки, навсегда, необратимо.
У Каллии за окном была плоская крыша, и я выбирался туда всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице. Каллия снова начала работать в полную силу и часто приводила клиентов к себе, так что почти каждую ночь мне приходилось сидеть на крыше. Я пристраивался за трубой, стараясь не слушать, какие радости можно купить за пять медяков. Поначалу от зрелища небес я становился сам не свой – меня охватывала непонятная, необъяснимая паника, – но после нескольких таких ночей возвращаться в комнату уже совершенно не тянуло. Глядя на извечный хоровод звезд, я понемногу начинал верить, что свободен.
Однажды жаркой тихой ночью я сидел на крыше и смотрел, как ущербная луна то показывается из-за дымки, то снова скрывается за облаком. Каллия вылезла из окна посидеть со мной. Она принесла льняной платок, чтобы стереть с себя пот последнего клиента, и фляжку с вином. Фляжку она протянула мне. Я обычным знаком поблагодарил ее и от души глотнул кислой браги.
– Что ты тут делаешь целыми ночами? – поинтересовалась она. – Ты что, никогда не спишь? Сидишь тут, глядишь…
Я показал на беззаботную луну, на звезды, поблекшие в ее свете, и на собственные широко открытые глаза. Она уже наловчилась понимать мои неуклюжие жесты.
– Пока ты сидел в тюрьме, тебе не давали смотреть на небо?
Я махнул рукой, охватив и жмущиеся в долине темные домишки, и несколько одиноких строений за окраиной, и тенистый парк местного барона за спящим городом, и призрачные очертания гор Караг-Хиум на далеком горизонте. А потом я снова провел рукой по глазам и закрыл их.
– Ничего не видел? Тебе вообще нельзя было смотреть?
Я кивнул.
– Тьфу, пропасть! Просто в голове не укладывается! Тогда понятно – ты тут добираешь свое.
Я улыбнулся и вернул ей фляжку.
Она хлебнула и искоса взглянула на меня с обычной искоркой во взгляде.
– Я знаю, нельзя об этом спрашивать, но я жутко любопытная и вечно лезу не в свое дело. Скажи, как тебя, сеная, угораздило попасть в Мазадин? Я говорила Нариму, что ты, наверно, по меньшей мере убийца, потому что хуже только предатели, а предателей сразу вешают, а ты мне жизнь спас, да и добрый ты… Ну, добрым вообще-то можно стать и от тяжелой жизни, но как-то мне не верится, что ты убийца. Скажи, да или нет?
Я помотал головой, мечтая, чтобы она сменила тему.
– А что тогда? – Она взяла мою узловатую, покрытую шрамами руку в свою теплую пухлую ладошку. – За что тебя так?
Я снова помотал головой и мягко отнял руку, радуясь, что Каллия так легко мирится с моей немотой. Даже если бы я мог ответить, пришлось бы признаться ей, что это сделали, стремясь заставить мою музыку замолчать и тем самым уничтожить меня. Но даже через тысячу лет я не смог бы сказать ей за что.
Наверно, она подумала, что мне просто стыдно признаться. Настаивать она не стала.
– Ничего, что я спрашиваю? Ты не обижаешься?
Я улыбнулся и раскрыл перед ней ладони. Каллия снова дала мне фляжку.
Она решила рассказать о себе и добрых полчаса разглагольствовала о странностях мужчин, начав с собственного отца, который насиловал ее с восьми лет, а в девять продал. Затем она провела детальное сравнение сенаев и удемов, а также всех прочих, у кого находились деньги платить за ее услуги.
– Наверно, потому-то я так и дружу с Наримом, – сообщила она. – Никто не понимает, что может быть интересного в холощеном ребенке, а я говорю – зато он не имеет на меня нечестных видов, ни к чему ему!
Я слушал ее вполуха и радовался, что от меня не ждут ответа. И вдруг с запада послышалось приглушенное рокотание. Рокотание перешло в непрерывный грохот, и с закатной стороны поползла, быстро поглотив звезды на доброй половине неба, смоляная туча. По небосводу пробежали алые сполохи. Лунный свет замерцал за остроугольными очертаниями крыльев, закрывших полгорода, а затем пронизал золотые и зеленые спирали и завитки прозрачных перепонок. Алый огонь сверкал на медной броне, покрывающей огромные тела, способные раздавить два десятка конников, и длинные мускулистые хвосты, которым под силу пробить брешь в гранитной стене.
– Храни нас Ванир! Драконы! – Каллия нырнула в окно, а драконы пронеслись над Лепаном: их было пять или шесть, и они парили на ночном ветре. Горячий вихрь взметнул мне волосы, повеяло мускусом и серой. А скоро сквозь сполохи и ураган, поднятый громадными крыльями, послышатся их крики – долгие, стонущие, неумолчные вопли, леденящие душу крики неукротимого гнева, низкий, пронизывающий, яростный рев, заставляющий недругов Элирии укрываться в крепостях и склоняться под властью государя нашего короля. Резких команд Всадников снизу не слышно: ведь Всадник – лишь крохотный комочек кожи и стали у основания длинной изящной драконьей шеи.
Я не двинулся с места и запрокинул голову, чтобы ничего не упустить, и глядел неотрывно, как они летят, и твердил себе, что надо закрыть глаза, что ни к чему, кроме страха и горя, это не приведет. Я запретил себе думать – уж это-то я умел – и зажал уши ладонями. Слушать их крики я не решился, но, клянусь всеми Семью богами и каждым из них в отдельности, посмотреть на них мне удастся.
– Совсем сбрендил! – зашипела Каллия, высунувшись из окна, как только небо снова обрело полуночный покой. – Да уж, передержали там тебя! – Она вылезла на крышу и плюхнулась рядом со мной. – Никогда не знаешь, когда этой проклятой твари вздумается глянуть вниз и решить, что ты некрасивый, или наглый, или слишком живой! И ну палить! Ты был бы поджаристый, как гусь на Геммин день в середине лета!
Я едва ее слышал, все еще зажимая уши, чтобы не умереть от их воплей, и ловя взглядом последние искорки, исчезающие во мгле на востоке.
– Ты чего? – Девушка повернула меня к себе, взяв за подбородок. Она ласково коснулась моей щеки и вытаращила глаза. – Какого этого… Ты почему внутрь не полез, а? Если ты их так боишься, что аж плачешь, чего тогда смотреть-то?
Говорить я еще не мог и не сказал ей, что плачу отнюдь не от страха.
Через несколько дней Каллия подарила мне в знак благодарности нечто, роскошнее чего ни одна живая душа не может пожелать. В ответ на ее настойчивые просьбы объяснить, чем меня можно порадовать, – и поскольку к радостям, которые она так охотно мне предлагала, я был еще не готов, – я попросил устроить мне ванну.
– То есть налить тебе бадью горячей воды? – Она перевела глаза с рисунка, который я нацарапал на пыльном полу, на меня, а я изо всех сил постарался изобразить процесс мытья. – Не знаю, по-моему, это вредно для здоровья. Ты же кашляешь как я не знаю что. А что если у тебя ребра опять разойдутся? Только срастаться начали.
Я не смог сдержать улыбку, помотал головой и принялся жестами изображать, что никакого вреда это принести не может, а, наоборот, будет страшно полезно для состояния моего духа.
– Ладно, попрошу Дилси, она у меня в долгу. Я ей дала поносить кружевную ленточку, а она как раз встретила этого Джастона, горшечника. Пусть воды натаскает. Больше точно ничего не нужно?
Я улыбнулся и пожал плечами.
– Ладно, только посиди на крыше, пока она все принесет. Я скажу, что это для клиента. – Это соображение почему-то ее воодушевило.
В тот вечер, когда бадья была наполнена, мне не без труда удалось выставить Каллию из комнаты.
– Тебе точно не надо помочь? Может, остаться? А то, не ровен час, опять грохнешься…
Я сделал глупое лицо и повел глазами, чтобы она решила, что это очередная моя придурь.
– Что, сенаи всегда такие стыдливые? Мои-то все были такие косые, что даже не понимали, куда забрели. Они и не замечали, что я совсем не то, к чему они привыкли… Тут уж не до стыдобы, знаешь ли!
Я извинился – как мог, знаками, – и выпихнул Каллию за драную занавеску, служившую дверью. Оставшись один, я вздохнул с облегчением. Странно, но, несмотря на твердую уверенность, что сойду с ума, если не буду слышать человеческого голоса, я благословлял часы, когда Каллии не было дома, а элим не считал нужным посещать меня.
Ничего подобного такому фейерверку чувств я, пожалуй, никогда не испытывал. Осторожно погрузившись в горячую воду, я согнулся в небольшой бадье пополам, невзирая на протесты переломанных ребер и истерзанной спины, и погрузился с головой. Я бы целый час так просидел, если бы мог. Однако вскоре пришлось вынырнуть, и тут мною овладело радостное безумие, и я принялся яростно оттирать с себя остатки Мазадина. Слой за слоем я сдирал с себя грязь, орудуя тряпкой, которую отыскал в хозяйстве Каллии, и обмылком – подарком Дилси, и вот наконец кожа стала восхитительно красной, а вода совсем почернела. Ножом, позаимствованным у элима, я пытался обрезать свои колтуны до цивилизованной длины и соскоблить отросшую за семнадцать лет клочковатую бороду. На это ушла прорва времени – я не подумал, как трудно управляться с ножом, когда пальцы почти не гнутся. Когда нож в десятый раз упал в воду, восторг сменился досадливым стоном. Но я заставил себя снова выловить нож, одной рукой сжимая пальцы другой вокруг рукояти и усилием воли заставляя их держаться. Если приходится жить дальше, надо же когда-то начинать.
Дилси оставила возле бадьи последний кувшин чистой воды, и, когда мне удалось побриться, не перерезав при этом горло, я встал и облился остывшей водой, благословляя чувство чистоты. Я вылез из бадьи, вытерся рубахой и стоял посреди комнаты совершенно голый. И тут послышались шаги – кто-то бежал вверх по лестнице. Я нагнулся, чтобы натянуть штаны, но слишком поспешил – голова у меня закружилась, и пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Каллия, верни ванну. У нас гости, и… Ой!
Я обернулся и увидел небольшую толстенькую девушку-удему, которая косоватыми глазками глядела на мою голую спину, разинув рот. Мне даже думать не хотелось о том, что она там видела. Я выпрямился, и взгляд девушки скользнул вверх. Конечно, она все заметила – и рост, и темные волосы, и прямой нос, и узкое лицо, выдававшее мое происхождение. Она попятилась к двери, и я заметил ужас в ее глазах – страх служанки-удемы, случайно оторвавшей сеная от его дел.
– Простите, сударь…
Я попытался ее успокоить, протянул к ней руку, но она уже летела по ступеням, готовая рассказать всем и каждому, что последний клиент Каллии – сенай, у которого вся спина в дюжину слоев покрыта красно-лиловыми шрамами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40