Мы приветствовали их и хотели было помочь пришельцам, но к нам отнеслись с небрежением, словно к чужим несмышленым детям. Сенаи захватили наши дома, удемы принялись вспахивать наши поля, а если кто-то противился, его убивали, не глядя. Пришельцы были такие громадные и оказались настолько поглощены свойственным их расе разделением на мужчин и женщин, что мы никак не могли их понять, но кое-что все-таки усвоили. Мы поняли, что в самом скором времени необходимо хоть что-то сделать, иначе нас попросту истребят. И еще мы поняли, что пришельцы, впервые увидев драконов, пришли в неописуемый ужас.

Мне захотелось зажать уши. Слова элима были как лежащий в пустыне выбеленный временем скелет с проржавевшим ножом между ребер. Правда. От нее не уйти. С ней не смириться.

Мы обратились к драконам и попросили их о помощи. Нет, нам вовсе не хотелось причинять людям вред, и мы просили драконов – пусть люди испугаются и уйдут с наших земель. Но драконы не поняли, что нам нужно. Даже самые обычные слова не всегда доходят до самого обычного сознания, а драконы не знали, что такое жалость, границы, заговор или обман. Они не понимали, чем нам грозит человеческое нашествие, и не стали нам помогать. А между тем каждые семь дней еще одно наше селение сдавалось захватчикам. И вот элимы собрались и вместе придумали, что делать, и так жесток и нечестив был наш замысел, что хотя мы тяжко страдали, но все равно знали, что намерены сотворить зло. И вот наши соплеменники отправились в горы и собрали всю дженику – каждый побег, каждый листик. И вот мы отправились в Ниен'хак и выкопали весь кровавик – каждую горсточку, каждый камешек, все, что сумели найти. А когда настала зима и драконы уснули, мы бросили дженику в озеро – отравили его, – и раскололи кровавики на части так, чтобы на каждого дракона приходилось по куску.

Несколько слушателей прикрыли глаза и скрестили руки на груди.

Настал день пробуждения, и мы затаились в скалах и стали ждать. На закате драконы напились из озера, и тут же их охватила вялость и дурнота, и в страхе и муке кричали они: "О дети ветра и огня, что за беда постигла нас?" Когда же они утихли, мы подкрались поближе. И вот в ужасе мы увидели, что взрослые драконы просто лежали неподвижно, а детеныши были мертвы – все до единого. Многие из нас заколебались в тот горестный миг и захотели было отказаться от задуманного, но прочие отговорили их – они сказали, что все равно уже поздно. Кто знает, что сделают с нами разгневанные драконы?
Когда же драконы оправились от отравы, подле каждого из них стоял элим с кровавиком. Мы думали, что кровавики внушат драконам покорность, но этого не случилось. Звери обезумели. Мы пытались их успокоить, мы пели им песни, которым от них же и научились, – песни, которыми они утешали испуганных детенышей. Но это не помогло. Когда драконы пробудились, погибло пять сотен элимов: звери сожгли их, обратили в уголь; однако те, у кого были кровавики, не погибли – белое пламя драконьей ярости лишь омывало их, но не жгло. А тот, чей камень оказывался в огне, становился повелителем дракона, и дракон слушался его воли и его голоса, – и вот выходило так, что элим, камень и дракон с того момента оказывались неразделимы.
Мы оплакали погибших родичей и вместе с ними – гордых драконов, которые по нашему приказанию принялись сеять смерть и разрушение среди наших врагов. И пока мы не покинули убежища в горах и не огляделись, нам и в голову не приходило, на какую ужасную участь мы обрекли недругов. Земли кругом превратились в пустыню. Не было в тот год в Катании весны – лишь жаркое лето драконьего огня.
Но и на этом счет наших грехов не закончился. Одержав над пришельцами верх, мы решили было отпустить драконов на волю, но не знали, как это сделать. Когда мы уничтожили один камень, его дракон впал в буйство, и ничто не могло его усмирить. Мы перебирали все, что знали о драконах, мы прибегли к помощи всевозможных священнодействий, но ничего у нас не вышло. Бремя драконов было так ужасно, так невыносимо, что мы обратились за помощью к людям – а вдруг они знают, умеют или понимают что-то такое, что даст драконам свободу?
В Катании тогда оставалось всего двенадцать сенайских и удемских семейств – да-да, теперь-то вам ясно, к чему ведет наш рассказ. Умоляя их о прощении, мы поведали им о драконах и просили их помощи. Но, к нашему ужасу, люди не пожелали освобождать драконов. Нет. Они забрали камни себе и объявили, что сами будут повелителями драконов. Они не поверили, что, если драконам дать испить воды из Кир-Накай, звери станут разумными. Люди никогда не видели драконов во славе – они познали лишь гибельную их мощь. А бессловесную силу, охватывающую по временам сознание людей, – образы любви и радости, земли и огня, воды и мудрости, – они считали божественным откровением и не понимали, что это – язык драконов. Мы поведали людям имена семерых старших драконов – Тьясса, Велья и Ванир, Келдар и Аудун, Роэлан и Джодар, – но люди, как дети, верили в волшебство и дали эти имена своим богам. И они спрашивали: ведь драконы теперь под властью камней, почему же божественное присутствие как было, так и есть? Но ведь и божественное это присутствие слабело – время, безумие и война пожинали свой урожай! Драконы дичают, и боги молчат, и только элимам ведомо, почему это так!

Нарим взял у меня нетронутый кубок и, отставив его, жестом велел мне встать. Вслед за мною поднялись и остальные, и мы направились к черному провалу в задней стене, а Тарвил шел рядом со мной и продолжал рассказ.

С того проклятого дня у драконов больше не было детенышей, и теперь каждый погибший в бою дракон – невосполнимая для мира потеря. И чем дольше драконов не допускают к озерной воде, тем меньше надежды на то, что когда-нибудь они станут прежними. И чем дольше они пробудут под властью кровавиков, тем глубже станет их безумие.
Все эти годы мы доискивались, как искупить наше преступление и освободить драконов из-под власти камней. После лет хаоса люди переселялись на север, и все новые королевства основывали свое могущество на жестокости, начало которой положили мы, элимы. И вот тогда мы разошлись по свету в поисках ответа на наши вопросы. За пятьсот лет в нашей жизни не было ни проблеска надежды.
Но вот примерно двадцать три года назад мы прослышали о волнениях среди Всадников. Стало ясно, что Всадники по временам стали утрачивать власть над драконами. Любого человека, мужчину или женщину, распространявшего подобные слухи, казнили на месте, но мы, элимы, вездесущи и невидимы – ведь никто нас не замечает. Это Давин первым услышал певца, который называл себя слугой Роэлана и играл на арфе песни драконов и голосом невыносимо прекрасным пел об огненном озере…

Голос Тарвила затих. Нарим подтолкнул меня к темному круглому отверстию. Далеко-далеко впереди виднелось красно-золотое пятнышко огня. Холод охватил меня, словно кругом бушевала давешняя снежная буря. Мы шли к огненному кругу, и тут я споткнулся и подался назад, шепотом умоляя: "Пожалуйста, не надо, не надо больше…"
Нарим крепче сжал мне локоть.
– Мне ли не знать, как вам тяжко, – мягко произнес он в темноте. – Никто ничего не понимает про Мазадин, даже Искендар. Но вы проделали такой долгий путь и столько узнали, что теперь истина – часть вас. Это больно, это трудно, ведь в глубине души вы всегда это знали – с той самой ночи в саду вашего дядюшки. Нет, нельзя вас винить – что толку в знании, если понимания нет? Так идите, откройтесь пониманию, и ваше исцеление начнется…
Я шагнул навстречу алому пламени и оказался в небольшой долине, глядевшей на запад. В окружении крутых скал, в кольце гранитных берегов сияло озеро; хрустальную его поверхность устилал вечерний туман. Спускалось набрякшее багровое солнце. Алый отблеск на спокойной воде и клубящемся тумане и впрямь был похож на пламя, и казалось, что вся долина в огне… и в душе моей проснулись воспоминания о первых днях славы, когда я впервые услышал голос моего бога.
Я упал на колени на гранитный берег и беспомощно раскачивался, обхватив себя за плечи. Когда видение огненного озера предстало передо мною впервые, в детстве, я, помнится, плакал; теперь слез не было. Ничего теперь не было. Никогда я не понимал до конца, что заставляло меня так цепляться за жизнь тогда, в Мазадине, и после; и вот я, кажется, нашел ответ… только и этот ответ никуда не годился. Музыка, отвага, гордость, любовь, достоинство, дружба, радость, надежда – все, что вылепило мою жизнь, все, что придавало ей мало-мальскую ценность, – все осталось в холодной твердыне Всадников. Но я вышел оттуда, зная, что некогда был любим богом и что ему я отдал все, чем обладал. И хотя Роэлан покинул меня, я верил, что есть во мне нечто достойное благоволения бога. Я верил, что Велья, Ванир, Келдар… что кто-то из них еще заметит это во мне, явится мне, наполнит смыслом мое существование. Теперь я знал, что голос в моем сердце – не бог. Он никогда не был богом.
Во мне пел зверь.

Глава 12

Нарим

Я сидел на узком выступе скалы, отделявшей теплую зеленую долину Кор-Талайт, которую мой народ называет домом, от каменной чаши Кир-Накай – огненного озера, вода которого могла помочь драконам снова обрести разум. Тем утром, как и всякий раз, сидя на изъеденном ветром гранитном утесе, я думал, в какую сторону свалюсь, если потеряю равновесие. Сколько же нужно пережить, чтобы загладить страшную ошибку? Ведь мы пожертвовали всем и посвятили искуплению всю жизнь без остатка – неужели этого мало? Мы – целый народ – отреклись от процветания, знания, учености, – и этого мало? А если нас не станет, если мы вымрем, – многие из нас полагают, что это неизбежно, – что, и этого будет мало? Достойна ли идея искупления такой платы? И во сколько тогда можно оценить одну невинную жизнь?
Не надо было мне сидеть и думать. Если бы я просто начал двигаться, я бы знал, куда заведет меня сердце, но стоило сесть – и тут выяснялось, что я опять смотрю вниз с утеса и раздумываю, в какую сторону свалюсь.
Далеко подо мною, в долине Кор-Талайт, на зеленой траве и под теплым солнышком три моих родича и пришелец – высокий, тонкий человек, – строили мост через теплый ручей. Такие ручьи и греют нам воздух. Благодаря этому мосту путь между плодородным полем, где мы выращивали пшеницу, и жилыми пещерами и водопадом, где у нас была мельница и амбары, должен был изрядно сократиться. Человек бился над тем, чтобы вынуть из повозки небольшой камень, который он привез с осыпи на северном краю долины. Он неловко обхватил камень и встал на колени, чтобы приспособиться к низкой для него телеге и найти точку опоры – спина у него была совсем слабая, – а потом прижал камень к груди и понес его в кучу у моста. Куча мало-помалу росла.
Убедить человека остаться в Кор-Талайт после того, как он заявил Искендару и всем прочим, что нечего нам на него надеяться, было нелегко. Принять убежище он согласился только после того, как ему дали работу. Он отрабатывал свой хлеб. Он сам попросил меня нагрузить его тяжкой работой, чтобы заглушить боль и чтобы усталость заполнила гнетущую его пустоту. Я согласился: ведь это из-за меня пала последняя преграда, удерживавшая его от черного отчаяния. Но работа, которую я ему дал, делала его сильнее, – прошло всего шесть недель, а он уже мог поднимать камни вдесятеро больше, чем на первых порах. В пути по кошмарной дороге, на которую я его толкнул, он поблагодарит меня за это. А может быть, и не поблагодарит. Эйдан Мак-Аллистер был мне отнюдь не безразличен, мне больно было думать о его ужасном прошлом и не менее ужасном будущем, но ни симпатия, ни любовь не могли заставить меня позабыть о главном. А лишние мысли могли. Не надо мне засиживаться на утесе между Кор-Талайт и Кир-Накай.
Красноклювый ястреб с победным криком ринулся вниз, к озеру, а я стал спускаться в Кор-Талайт по каменистому склону, поросшему жесткой серо-зеленой травой. Я был так погружен в разрешение нравственных противоречий, что едва не налетел на того, кто, запыхавшись, спешил мне навстречу.
– Так и знал, что ты тут торчишь!
– Давин!
Он обнял меня так, что ребра приветственно захрустели.
– Насилу выбрался. В Кор-Неуилл в последнее время такая свистопляска… Едва ноги до ушей не стер – загоняли совсем, но тут у того парня, вместо которого меня взяли, прошла наконец лихорадка, так что у них теперь опять слуга с опытом, а не недотепа вроде меня.
– Молодец. А то у меня сердце не на месте с тех пор, как Желудь пришел без тебя.
– А он – он как? Не хотел никого спрашивать, пока не поговорю с тобой. Все идет как надо?
Конечно, Давин говорил вовсе не о своей невозмутимой лошадке. Я кивнул в сторону строящегося моста.
– Вон он. Он тут. Больше ничего сказать не могу. Я, кажется, недооценил впечатление, которое на него оказала наша история. Когда мы все рассказали, от него почти ничего не осталось, и то – все как на ладошке видно. Так что он в два счета всех убедил, что не в состоянии оправдать надежд. А нашим старшим другого и не надо, ты же знаешь.
– Именем Единого! Да что же это с нами делается?!
Мой лучший друг был на добрую голову выше меня и широк в плечах, как медведь, по крайней мере по элимскому счету, так что выглядел он весьма внушительно, особенно когда глаза у него сверкали праведным гневом. Я похлопал его по плечу и подтолкнул на тропу.
– Что делается… не у всех же такой острый ум, как у тебя, такое твердое понятие о чести, о добре и зле… Были бы мы все как ты – ничего бы не случилось.
– Ничего себе похвала – я же полжизни врал напропалую, – невесело хмыкнул Давин, передернул плечами, стряхивая мою ладонь, и побрел вниз по склону.
– Врать полжизни может только тот, кто знает всю правду. А не то запутаешься.
Давин разразился заразительным смехом и наградил меня шутовским поклоном.
– И кто же, позвольте спросить, этот утомленный и разочарованный жизнью гордец, этот главарь чудовищного заговора? Уж не тот ли Нарим, который в одиночку пытался избавить целый народ от его собственной слабости? Ах нет, не может быть, не верю! – Он уперся кулаками в бока. – Сдается мне, мой добрый Нарим, за всю твою немаленькую жизнь ты не совершил ничего хоть чуточку бесчестного!
Я расхохотался, отпихнул его и поспешил вниз по склону – чтобы он по моему лицу не увидел, насколько далек от истины.
– Иди сам поговори с Мак-Аллистером. Он о тебе беспокоится – боится, что тебе пришлось расплачиваться за его побег. Давай-давай, ему полезно на тебя посмотреть. Он ни с кем и разговаривать не хочет – открывает рот, только когда иначе не обойтись. Ни о чем не спрашивает, ничто ему не в радость, работает и работает, пока не свалится с ног. По-моему, его сейчас хоть ножом пырни – кровь не пойдет.
– Не знаю… Может быть, с тобой или с Тарвилом ему проще? Он же меня совсем не знает.
– Тарвил сейчас в Камартане – проверяет, все ли следы мы замели. Ну а я… Что я? Я все это время успокаивал Искендара и Нуру, на него меня просто не хватало. А все остальные ему никто, к тому же он терзается, что не оправдал надежд, пусть даже и напрасных.
Разумеется, заставить Эйдана Мак-Аллистера дойти до предела отчаяния входило в мои планы. Пусть-ка мои сородичи убедятся, что он ничего не может, и вот тогда-то…
– Так ты не показал его Ларе? – спросил Давин.
– Нет. Она пока не появлялась. Ты же ее знаешь. Да и лучше будет, если это выйдет случайно. Но надо бы поскорее, конечно. Если мы хотим попробовать уже в этом году, у нас остается всего полтора месяца на то, чтобы его подготовить, а все знает пока что только она. Пусть она и решит, на что он способен и стоит ли стараться.
– Постой, Нарим! После того, что было в Кор-Неуилл… – Давин забежал вперед и преградил путь, уставясь мне в глаза. – Он что, ничего тебе не рассказывал?! Нет, он, конечно, так ничего и не понял, но ты-то! Ты же в таких вещах все понимаешь! Ты что, не знаешь, как он ходил в драконий лагерь?
Я не мог рассказать Давину о моих терзаниях, о том, что не могу видеть Мак-Аллистера, что всякий раз чувствую себя преступником, что мне храбрости не хватает разговаривать с ним, глядеть ему в лицо! Я не мог ничего рассказать Давину, потому что тогда он спросил бы меня, почему я принимаю все это так близко к сердцу, и мне пришлось бы открыть самому дорогому моему другу, что я сделал.
– Вообще-то нет. Он мне про Кор-Неуилл ничего не говорил. Времени у нас не было. Да и вообще, он не в настроении разговаривать. Очень подавлен.
Давин положил мне руки на плечи. Он говорил очень спокойно, но зрачки у него расширились.
– Нарим, он их слышал. Когда они закричали, он едва не умер. Они просто кричали, как всегда, ничего особенного. А он едва не умер. Я трижды это видел – у него на лице все было написано, ему с собой было не справиться. В первый раз он даже позвал Роэлана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40