В последнюю неделю это становится все более очевидным.
Мы с Люси больше не стали говорить тогда о состоянии Марбла; я вошел в каюту, где была подвешена его койка. Это была просторная комната, в которой было много воздуха — редкость на судне; она была специально приспособлена по моему приказу для Люси и двух наших дочерей, но эти милые создания сразу и не раздумывая передали ее своему старому другу.
Ах да, я еще толком не рассказал вам об этих двух девочках, старшую из которых звали Грейс, а младшую Люси. Во время описываемых событий первой только исполнилось пятнадцать, а сестра была на два года моложе ее. По какому-то удивительному совпадению Грейс до невероятия походила на женщин из моего рода; а младшая, милое, простодушное, искреннее, прелестное дитя, имела столько сходства со своей матерью, когда та была столь же юна, что я часто ловил ее в свои объятия и целовал, и она простодушно делилась со мной какой-нибудь мыслью или смеялась веселым и певучим смехом, совсем как та, которая произвела ее на свет, смеялась двадцать лет назад. Люси при виде нас улыбалась, и ее лицо покрывалось легким румянцем; она понимала мои порывы, внезапно уносившие меня в дни моего отрочества и юношеской любви.
В эту печальную минуту обе девочки были в каюте; они изо всех сил старались сохранять спокойствие и делали все, что могли, чтобы скрасить последние часы умирающего. Грейс, старшая, была, конечно, самой деятельной и энергичной, ее сестру по причине ее нежного возраста сковала робость; все же эта маленькая копия своей матери не могла оставаться бездеятельной, когда ее любящее сердце и желание помочь побуждали ее забыть о себе и разделить с сестрой заботу об умирающем.
Я нашел Марбла в сознании; то беспокойное внимание, с которым он медленно изучал лица собравшихся у его постели, свидетельствовало о том, что он точно знал, кто есть и кого нет рядом с ним. Он дважды обвел взглядом всех нас, а потом заговорил хриплым голосом, обыкновенно предвещающим конец.
— Позовите Наба, — сказал он, — я вчера простился с моими помощниками и всей остальной командой, но Наба я считаю членом семьи, Майлз, и пусть он тоже придет сейчас.
Я знал, что он вчера прощался с командой, но намеренно не пришел в каюту, ибо я понимал: мне надо отдельно прощаться с Марблом. Итак, Наба вызвали, и никто не проронил ни слова, пока негр не встал за спинами моей жены и детей. Мозес бдительно следил за нашими движениями и, казалось, был недоволен тем, что его старый товарищ по плаванию держится в таком отдалении от него в этот торжественный и важный момент.
— Я понимаю, ты всего лишь негр, Наб, — с трудом проговорил старый моряк, — но твое сердце сделало бы честь королю. Оно у тебя почти как у Майлза, а лучшего человека, чем он, и быть не может. Подойди поближе, парень, здесь никто не заругает тебя за такую вольность.
Малышка Люси тотчас отступила назад и прямо-таки передвинула Наба на то место, где сама только что стояла.
— Благослови тебя Бог, юная леди, — сказал Марбл. — Я не знал твою мать, когда ей было столько, сколько тебе сейчас, но я так понимаю, что один кат-блок не так похож на другой, как ты на нее в эти годы; не теряй этого сходства, и тогда твой отец будет не только счастливым и удачливым мужем, но и отцом. Никто так не заслужил своей удачи, как Майлз, — я имею в виду удачи, ниспосланной Провидением, моя дорогая госпожа Уоллингфорд. — Марбл верно истолковал печальный взор Люси. — Ведь благодаря вашим урокам я теперь понимаю, что над всеми нашими судьбами, на суше ли, на море, над белыми и чернокожими, стоит Божественный Отец.
— Ни одна птица малая не забыта у Богаnote 170, капитан Марбл, — раздался мягкий, искренний голос моей жены.
— Да, теперь я понимаю, хотя прежде и не задумывался о таких вещах. Значит, когда мы потерпели крушение на «Рассвете», Наб, на то была воля Божья и вроде как с тем расчетом, чтобы привести нас троих к нашей нынешней судьбе и нынешнему состоянию духа; если вы еще услышите от меня слово «удача» — вдруг я его скажу по привычке, — то вы все должны понимать, что я имею в виду то, что я называю удачей, ниспосланной Провидением. Да, госпожа Уоллингфорд, я прекрасно это понимаю и никогда не забуду вашей доброты, которая была для меня самым лучшим витком этой удачи, ниспосланной Провидением. Я позвал тебя, Наб, чтобы проститься с тобой и дать тебе стариковский совет, прежде чем я навсегда покину этот мир.
Наб стал ломать пальцы, в глазах его заблестели слезы; его связывала с Марблом давняя и испытанная дружба. Когда люди вместе проходят через столько испытаний, как мы трое, мелкие огорчения повседневной жизни становятся в сравнении с ними ничтожными, а дружба кажется прочнее иных человеческих связей.
— Да, сэр, капитан Марбл, сэр, что вы изволить желать, сэр? — пробормотал негр, изо всех сил стараясь не выдать охватившего его горя.
— Дать тебе парочку советов, Наб; хочу попрощаться с друзьями, а потом можно и вычеркнуть мое имя из договора о найме на это судно, которое называется жизнь. Старость и тяжкий труд, Наб, сделали свое дело, и якорная цепь вся вышла. Стопор буксует — еще несколько больших волн, и корпус старого корабля пустится по течению. Ты — другое дело, ты в расцвете сил, и ты отличный парень, лучше тебя нет ни на рее, ни у штурвала. Мой тебе совет на прощание, Наб: продолжай в том же духе. У тебя, конечно, есть недостатки (у какого негра их нет?), но ты хороший парень и всегда там, где тебе и положено быть, точно помпы. Во-первых, ты человек семейный, и, хотя твоя жена всего лишь негритянка, она твоя жена, и ты должен быть ей верным в горе и в радости. Возьми пример со своего господина, посмотри, как он любит и лелеет твою госпожу. — Люси незаметно придвинулась поближе ко мне. — А твои дети — воспитывай их, как советует госпожа Уоллингфорд. Лучшего командира тебе не найти, это я знаю по опыту. И смотри, чтобы твой Гектор бросил ругаться, он уж начал, а тот, кто ступил на путь греха, может плохо кончить. Ты сначала поговори с ним, а если это не поможет, задай ему порку, чтобы выбить из него эту дрянь. Линек очень хорошо действует на мальчишек. А ты сам, Наб, продолжай в том же духе, и Господь помилует тебя, пока твое плавание еще не закончилось.
Марбл умолк в изнеможении; но он сделал знак Набу не двигаться: он еще не все сказал ему. Немного передохнув, он пошарил у себя под подушкой и достал оттуда очень старую табакерку, неверной рукой открыл ее, отделил щепоть табака и закрыл крышку. Все это он делал очень медленно, слабыми движениями человека, которого оставляют силы. Затем он протянул табакерку Набу и снова заговорил.
— Возьми это на память обо мне, Наб, — сказал он. — Она полна отличного табака и сама пропиталась его запахом за тридцать лет — столько она плавала со мной. Эта табакерка побывала в девяти сражениях, семи кораблекрушениях, на шлюпках прослужила больше, чем любой лондонский лодочник, и будет познатнее их всех. Помимо других подвигов, она четыре раза обошла вокруг света, я уж не говорю о том, что она проходила, так сказать, в кромешной тьме Магелланов пролив — это твой хозяин и ты знаете не хуже меня. Стало быть, возьми эту табакерку, старина, и смотри, клади туда лучший табак, иного она не видала. А теперь, Наб, ты должен кое-что сделать для меня, когда вернешься. Сначала попроси у хозяина разрешения отлучиться, а потом езжай в Уиллоу-Ков и передай мое благословение Китти и ее детям. Это нетрудно, если приняться за дело с должным настроем. Тебе нужно только поехать туда и сказать, что перед смертью я молился Богу, чтобы он благословил их. Ну что, запомнил?
— Я стараться, капитан Марбл, сэр, — да, сэр, я стараться изо всех сил, хоть я и не большой грамотей.
— Может быть, вы бы лучше поручили мне исполнить эту просьбу? — произнес мелодичный голос моей жены.
Марбл был рад и, казалось, охотно согласился принять предложение.
— Я не хотел обременять вас, — отвечал он, — но я благодарен за предложение. Ну тогда, Наб, ты можешь не запоминать про мое благословение, твоя хозяйка так добра… Погоди-ка: ты можешь дать его Хлое и ее семейству, всем, кроме Гектора, ну я хочу сказать, до тех пор пока он не бросит ругаться! Когда бросит, ну тогда пусть тоже получит кусочек. Теперь, Наб, дай мне руку. Прощай, дружище; ты был мне верным другом, и пусть Господь благословит тебя за это. Ты всего лишь негр, я понимаю, но для Него твоя душа так же драгоценна, как души королей и принцев.
Наб пожал руку своего старого командира, выскочил из каюты, бросился в кают-компанию и там разревелся, как дитя. Марбл тем временем умолк, пытаясь обрести душевное равновесие, которое несколько нарушили обнаруженные негром чувства. Отчасти успокоившись, он пошарил в изголовье своей койки и извлек две бумажные коробочки, в каждой из которых лежало по очень красивому кольцу: он, похоже, купил их ради этого случая, когда последний раз был в порту. Эти кольца он вручил моим дочерям, которые, рыдая и глядя на него с искренним и сердечным чувством, приняли подарки.
— Мы с вашим отцом вместе прошли через много трудностей и испытаний, — говорил Марбл, — и я люблю всех вас даже больше, чем моих родных. Я надеюсь, что это не грех, госпожа Уоллингфорд, ибо тут уж ничего не поделаешь. Я роздал подарки на память мальчикам и вашим родителям, юные леди, и я надеюсь, что все вы будете иногда вспоминать бедного старого морского волка, которого Господь по своей премудрости бросил как приблудное животное на вашем пути, дабы он мог получить вашу благодатную помощь. Вот ваша путеводная звезда, юные леди. — Он указал на мою жену. — Всегда помните о Господе и во всем слушайтесь эту добродетельную женщину. Нет, я ничего не хочу сказать и никогда не думал плохого о вашем отце, он тоже прекрасный человек, но все-таки девушки должны брать пример со своих матерей; а когда у них такая мать, как у вас, кроткая, добродетельная, она и самого лучшего из отцов оставит далеко за кормой.
Девочки рыдали, не скрываясь, Марбл, выждав несколько минут, торжественно простился с моими детьми и изъявил желание, чтобы все, кроме Люси и меня, покинули каюту. Он говорил с нами целый час и не однажды призывал меня прислушиваться к благочестивым советам моей жены, ибо его весьма беспокоила посмертная участь моей души.
— Я тут все плавание много обобщал насчет этого случая с Меченым, — продолжал он, — и охватили меня тяжкие сомнения и предчувствия. Госпожа Уоллингфорд, однако, успокоила меня, она научила меня возложить это бремя и все другие мои грехи на Христа. Я примирился с мыслью о смерти, Майлз, потому что пора умирать и я становлюсь ни на что не годным. Разве совладаешь с судном после того, как его сорвало с якоря, да и ничто, кроме вас, теперь не связывает меня с жизнью. Скажу честно: умирать тяжело, и было нелегко принять эту мысль. Но, Майлз, дорогой мой мальчик — для меня ты все еще мальчик, — я смотрю вперед спокойно. Следуй советам своей жены, и, когда твое плавание закончится, мы все окажемся в одной гавани.
— Мне очень отрадно, Мозес, видеть тебя в таком состоянии духа, — отвечал я. — Раз уж ты должен оставить нас, все без исключения Уоллингфорды будут рады обрисованной тобой будущности. Что до твоих грехов, Господь имеет власть и волю снять с тебя это бремя, когда Он увидит, что ты стремишься к покаянию и прибегаешь к благодатной помощи Его безгрешного Сына. Засим, если у тебя есть какие-то желания, это самое подходящее время, чтобы сообщить мне о них.
— Я написал завещание, Майлз, ты найдешь его в моем столе. Я там оставил небольшие суммы тебе и твоим, но тебе ведь деньги не нужны, так что все остальное достанется Китти и ее детям. Но есть один вопрос, который я никак не могу решить, и я тебе сейчас расскажу, в чем дело. Моряка все-таки нужно хоронить в открытом море, а не втискивать между могилами на погосте, как ты думаешь? Не люблю я могильные камни, навидался их в детстве. Мне хочется морского простора. Как тебе кажется, Майлз?
— Тебе решать. Твое желание будет для нас законом.
— Тогда заверните меня в мою койку и бросьте за борт, по старинке. Я подумывал, что надо бы лежать рядом с матерью, но она простит старого моряка за то, что он предпочел море этому вашему сельскому погосту.
После этого я еще несколько раз беседовал со стариком, но он больше не говорил ни о своем погребении, ни о своем имуществе, ни о смерти. Люси читала ему Библию два-три раза в день и часто молилась вместе с ним. Однажды я услышал тихий мелодичный голос возле его койки и, заглянув в каюту, увидел, что это моя малышка, моя любимица, моя дочь Люси, которой тогда было всего тринадцать, читает во второй раз главу, которую ее мать уже прочла за час до того, сопровождая чтение своими замечаниями. — Комментарии ее были, конечно, весьма наивными, но голос! — в ее голосе была та же кроткая искренность, те же мелодичные модуляции и та же торжественная ясность, как у ее матери!
Марбла не стало, когда мы подошли к Гольфстриму, он умер легко, не издав и стона, в окружении всей моей семьи, Наба и первого помощника, собравшихся у его койки. Единственное, что отметило его конец, был взгляд, исполненный необыкновенной значительности, который он бросил на мою жену за мгновение до своего последнего вздоха. Он лежал в своей койке, и ничего не осталось в нем от того сильного, закаленного моряка, которого я когда-то знал, — слабый как ребенок, на пороге последнего великого перехода. Несмотря на то, что Марбл существенно изменился по сравнению с тем, каким он был в расцвете лет, мне казалось, что духовная и умственная часть его существа преобразилась еще больше, чем телесная. Его прощальный взгляд был исполнен смирения и надежды, и мы подумали, что этому грубому, но искреннему существу перед концом было отведено достаточно времени, чтобы исполнить главное предназначение его жизни.
В соответствии с его горячей просьбой, но вопреки чувствам моей жены и дочерей, я похоронил тело моего старого друга в океане, за шесть дней до того, как на горизонте показалась земля.
Теперь мне осталось только рассказать о Люси. Я откладывал этот приятный долг до конца, умолчав о долгих, богатых событиями годах, чтобы этой радостной темой завершить свой рассказ о приключениях Майлза Уоллингфорда.
Первые десять лет моего супружества были для меня временем сплошного блаженства. Я жил с постоянным ощущением счастья, которое мужчина может испытать только в союзе с женщиной, которая удовлетворяет его разуму в той же степени, в какой его влечет к ней чувство. Я вовсе не хотел сказать, что последовавшие за этим десятилетием годы были менее счастливыми — в каком-то смысле они были еще счастливее, — и до сего дня я несказанно счастлив, но, поскольку время и привычка в конце концов приучили меня к союзу с чистотой, добродетелью, бескорыстием, свойственной женщинам утонченностью, я бы страдал от разлуки с ними, если бы вдруг лишился своей жены, равно как в первые годы супружества восторгался этими чертами, доселе мне неведомыми.
Проезжая по полям Клобонни, и теперь я вспоминаю с тихой радостью и смиренной благодарностью эти благословенные первые годы нашего супружества. То было время, когда Люси искренне разделяла каждую мою мысль. Она сопровождала меня в моих ежедневных прогулках верхом или в экипаже и внимала каждой фразе, слетавшей с моих губ, с ласковым участием и терпеливым вниманием, отвечала на каждую мою мысль, на каждое чувство, смеялась, а иногда и плакала вместе со мной. Всякое движение моей души отражалось в ее душе, если же что-то забавляло меня, то благодаря ее живому, но целомудренному юмору предмет нашего внимания приобретал еще большую комичность. В те годы мы задумывали и осуществляли большие преобразования в домах, садах и на полях Клобонни. Мы строили службы и конюшни, более соответствующие нашему теперешнему состоянию и жизни на широкую ногу, чем те, которые существовали при отце, однако, как я уже говорил, мы сохранили милую несуразность и разностильность архитектуры отцовского поместья. Первое лето нашего супружества прошло в этих преобразованиях, а потом я сказал Люси, что пора заканчивать постройку и перестройку моей усадьбы и посвятить наши усилия тому имению, которое она унаследовала от миссис Брэдфорт и которое тоже было старой фамильной собственностью.
— Не думай об этом, Майлз, — сказала она. — Содержи Риверсэдж в порядке, а о большем не беспокойся. Руперт — тогда он был еще жив и имел средства — позаботится о том, чтобы оно не пришло в упадок; но настоящий дом Уоллингфордов — Клобонни, милое Клобонни; а я теперь, как ты помнишь, ношу фамилию Уоллингфорд. Даст Бог, наш дорогой сын вырастет, женится, он и будет жить в старом Вестчестере, пока мы не передадим ему Клобонни.
Этот план до сих пор не осуществился в полной мере; Майлз, мой старший сын, летом живет с нами в Клобонни, а его шумливые сыновья нынче играют в мяч на лужайке, которая была разбита исключительно для их забав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Мы с Люси больше не стали говорить тогда о состоянии Марбла; я вошел в каюту, где была подвешена его койка. Это была просторная комната, в которой было много воздуха — редкость на судне; она была специально приспособлена по моему приказу для Люси и двух наших дочерей, но эти милые создания сразу и не раздумывая передали ее своему старому другу.
Ах да, я еще толком не рассказал вам об этих двух девочках, старшую из которых звали Грейс, а младшую Люси. Во время описываемых событий первой только исполнилось пятнадцать, а сестра была на два года моложе ее. По какому-то удивительному совпадению Грейс до невероятия походила на женщин из моего рода; а младшая, милое, простодушное, искреннее, прелестное дитя, имела столько сходства со своей матерью, когда та была столь же юна, что я часто ловил ее в свои объятия и целовал, и она простодушно делилась со мной какой-нибудь мыслью или смеялась веселым и певучим смехом, совсем как та, которая произвела ее на свет, смеялась двадцать лет назад. Люси при виде нас улыбалась, и ее лицо покрывалось легким румянцем; она понимала мои порывы, внезапно уносившие меня в дни моего отрочества и юношеской любви.
В эту печальную минуту обе девочки были в каюте; они изо всех сил старались сохранять спокойствие и делали все, что могли, чтобы скрасить последние часы умирающего. Грейс, старшая, была, конечно, самой деятельной и энергичной, ее сестру по причине ее нежного возраста сковала робость; все же эта маленькая копия своей матери не могла оставаться бездеятельной, когда ее любящее сердце и желание помочь побуждали ее забыть о себе и разделить с сестрой заботу об умирающем.
Я нашел Марбла в сознании; то беспокойное внимание, с которым он медленно изучал лица собравшихся у его постели, свидетельствовало о том, что он точно знал, кто есть и кого нет рядом с ним. Он дважды обвел взглядом всех нас, а потом заговорил хриплым голосом, обыкновенно предвещающим конец.
— Позовите Наба, — сказал он, — я вчера простился с моими помощниками и всей остальной командой, но Наба я считаю членом семьи, Майлз, и пусть он тоже придет сейчас.
Я знал, что он вчера прощался с командой, но намеренно не пришел в каюту, ибо я понимал: мне надо отдельно прощаться с Марблом. Итак, Наба вызвали, и никто не проронил ни слова, пока негр не встал за спинами моей жены и детей. Мозес бдительно следил за нашими движениями и, казалось, был недоволен тем, что его старый товарищ по плаванию держится в таком отдалении от него в этот торжественный и важный момент.
— Я понимаю, ты всего лишь негр, Наб, — с трудом проговорил старый моряк, — но твое сердце сделало бы честь королю. Оно у тебя почти как у Майлза, а лучшего человека, чем он, и быть не может. Подойди поближе, парень, здесь никто не заругает тебя за такую вольность.
Малышка Люси тотчас отступила назад и прямо-таки передвинула Наба на то место, где сама только что стояла.
— Благослови тебя Бог, юная леди, — сказал Марбл. — Я не знал твою мать, когда ей было столько, сколько тебе сейчас, но я так понимаю, что один кат-блок не так похож на другой, как ты на нее в эти годы; не теряй этого сходства, и тогда твой отец будет не только счастливым и удачливым мужем, но и отцом. Никто так не заслужил своей удачи, как Майлз, — я имею в виду удачи, ниспосланной Провидением, моя дорогая госпожа Уоллингфорд. — Марбл верно истолковал печальный взор Люси. — Ведь благодаря вашим урокам я теперь понимаю, что над всеми нашими судьбами, на суше ли, на море, над белыми и чернокожими, стоит Божественный Отец.
— Ни одна птица малая не забыта у Богаnote 170, капитан Марбл, — раздался мягкий, искренний голос моей жены.
— Да, теперь я понимаю, хотя прежде и не задумывался о таких вещах. Значит, когда мы потерпели крушение на «Рассвете», Наб, на то была воля Божья и вроде как с тем расчетом, чтобы привести нас троих к нашей нынешней судьбе и нынешнему состоянию духа; если вы еще услышите от меня слово «удача» — вдруг я его скажу по привычке, — то вы все должны понимать, что я имею в виду то, что я называю удачей, ниспосланной Провидением. Да, госпожа Уоллингфорд, я прекрасно это понимаю и никогда не забуду вашей доброты, которая была для меня самым лучшим витком этой удачи, ниспосланной Провидением. Я позвал тебя, Наб, чтобы проститься с тобой и дать тебе стариковский совет, прежде чем я навсегда покину этот мир.
Наб стал ломать пальцы, в глазах его заблестели слезы; его связывала с Марблом давняя и испытанная дружба. Когда люди вместе проходят через столько испытаний, как мы трое, мелкие огорчения повседневной жизни становятся в сравнении с ними ничтожными, а дружба кажется прочнее иных человеческих связей.
— Да, сэр, капитан Марбл, сэр, что вы изволить желать, сэр? — пробормотал негр, изо всех сил стараясь не выдать охватившего его горя.
— Дать тебе парочку советов, Наб; хочу попрощаться с друзьями, а потом можно и вычеркнуть мое имя из договора о найме на это судно, которое называется жизнь. Старость и тяжкий труд, Наб, сделали свое дело, и якорная цепь вся вышла. Стопор буксует — еще несколько больших волн, и корпус старого корабля пустится по течению. Ты — другое дело, ты в расцвете сил, и ты отличный парень, лучше тебя нет ни на рее, ни у штурвала. Мой тебе совет на прощание, Наб: продолжай в том же духе. У тебя, конечно, есть недостатки (у какого негра их нет?), но ты хороший парень и всегда там, где тебе и положено быть, точно помпы. Во-первых, ты человек семейный, и, хотя твоя жена всего лишь негритянка, она твоя жена, и ты должен быть ей верным в горе и в радости. Возьми пример со своего господина, посмотри, как он любит и лелеет твою госпожу. — Люси незаметно придвинулась поближе ко мне. — А твои дети — воспитывай их, как советует госпожа Уоллингфорд. Лучшего командира тебе не найти, это я знаю по опыту. И смотри, чтобы твой Гектор бросил ругаться, он уж начал, а тот, кто ступил на путь греха, может плохо кончить. Ты сначала поговори с ним, а если это не поможет, задай ему порку, чтобы выбить из него эту дрянь. Линек очень хорошо действует на мальчишек. А ты сам, Наб, продолжай в том же духе, и Господь помилует тебя, пока твое плавание еще не закончилось.
Марбл умолк в изнеможении; но он сделал знак Набу не двигаться: он еще не все сказал ему. Немного передохнув, он пошарил у себя под подушкой и достал оттуда очень старую табакерку, неверной рукой открыл ее, отделил щепоть табака и закрыл крышку. Все это он делал очень медленно, слабыми движениями человека, которого оставляют силы. Затем он протянул табакерку Набу и снова заговорил.
— Возьми это на память обо мне, Наб, — сказал он. — Она полна отличного табака и сама пропиталась его запахом за тридцать лет — столько она плавала со мной. Эта табакерка побывала в девяти сражениях, семи кораблекрушениях, на шлюпках прослужила больше, чем любой лондонский лодочник, и будет познатнее их всех. Помимо других подвигов, она четыре раза обошла вокруг света, я уж не говорю о том, что она проходила, так сказать, в кромешной тьме Магелланов пролив — это твой хозяин и ты знаете не хуже меня. Стало быть, возьми эту табакерку, старина, и смотри, клади туда лучший табак, иного она не видала. А теперь, Наб, ты должен кое-что сделать для меня, когда вернешься. Сначала попроси у хозяина разрешения отлучиться, а потом езжай в Уиллоу-Ков и передай мое благословение Китти и ее детям. Это нетрудно, если приняться за дело с должным настроем. Тебе нужно только поехать туда и сказать, что перед смертью я молился Богу, чтобы он благословил их. Ну что, запомнил?
— Я стараться, капитан Марбл, сэр, — да, сэр, я стараться изо всех сил, хоть я и не большой грамотей.
— Может быть, вы бы лучше поручили мне исполнить эту просьбу? — произнес мелодичный голос моей жены.
Марбл был рад и, казалось, охотно согласился принять предложение.
— Я не хотел обременять вас, — отвечал он, — но я благодарен за предложение. Ну тогда, Наб, ты можешь не запоминать про мое благословение, твоя хозяйка так добра… Погоди-ка: ты можешь дать его Хлое и ее семейству, всем, кроме Гектора, ну я хочу сказать, до тех пор пока он не бросит ругаться! Когда бросит, ну тогда пусть тоже получит кусочек. Теперь, Наб, дай мне руку. Прощай, дружище; ты был мне верным другом, и пусть Господь благословит тебя за это. Ты всего лишь негр, я понимаю, но для Него твоя душа так же драгоценна, как души королей и принцев.
Наб пожал руку своего старого командира, выскочил из каюты, бросился в кают-компанию и там разревелся, как дитя. Марбл тем временем умолк, пытаясь обрести душевное равновесие, которое несколько нарушили обнаруженные негром чувства. Отчасти успокоившись, он пошарил в изголовье своей койки и извлек две бумажные коробочки, в каждой из которых лежало по очень красивому кольцу: он, похоже, купил их ради этого случая, когда последний раз был в порту. Эти кольца он вручил моим дочерям, которые, рыдая и глядя на него с искренним и сердечным чувством, приняли подарки.
— Мы с вашим отцом вместе прошли через много трудностей и испытаний, — говорил Марбл, — и я люблю всех вас даже больше, чем моих родных. Я надеюсь, что это не грех, госпожа Уоллингфорд, ибо тут уж ничего не поделаешь. Я роздал подарки на память мальчикам и вашим родителям, юные леди, и я надеюсь, что все вы будете иногда вспоминать бедного старого морского волка, которого Господь по своей премудрости бросил как приблудное животное на вашем пути, дабы он мог получить вашу благодатную помощь. Вот ваша путеводная звезда, юные леди. — Он указал на мою жену. — Всегда помните о Господе и во всем слушайтесь эту добродетельную женщину. Нет, я ничего не хочу сказать и никогда не думал плохого о вашем отце, он тоже прекрасный человек, но все-таки девушки должны брать пример со своих матерей; а когда у них такая мать, как у вас, кроткая, добродетельная, она и самого лучшего из отцов оставит далеко за кормой.
Девочки рыдали, не скрываясь, Марбл, выждав несколько минут, торжественно простился с моими детьми и изъявил желание, чтобы все, кроме Люси и меня, покинули каюту. Он говорил с нами целый час и не однажды призывал меня прислушиваться к благочестивым советам моей жены, ибо его весьма беспокоила посмертная участь моей души.
— Я тут все плавание много обобщал насчет этого случая с Меченым, — продолжал он, — и охватили меня тяжкие сомнения и предчувствия. Госпожа Уоллингфорд, однако, успокоила меня, она научила меня возложить это бремя и все другие мои грехи на Христа. Я примирился с мыслью о смерти, Майлз, потому что пора умирать и я становлюсь ни на что не годным. Разве совладаешь с судном после того, как его сорвало с якоря, да и ничто, кроме вас, теперь не связывает меня с жизнью. Скажу честно: умирать тяжело, и было нелегко принять эту мысль. Но, Майлз, дорогой мой мальчик — для меня ты все еще мальчик, — я смотрю вперед спокойно. Следуй советам своей жены, и, когда твое плавание закончится, мы все окажемся в одной гавани.
— Мне очень отрадно, Мозес, видеть тебя в таком состоянии духа, — отвечал я. — Раз уж ты должен оставить нас, все без исключения Уоллингфорды будут рады обрисованной тобой будущности. Что до твоих грехов, Господь имеет власть и волю снять с тебя это бремя, когда Он увидит, что ты стремишься к покаянию и прибегаешь к благодатной помощи Его безгрешного Сына. Засим, если у тебя есть какие-то желания, это самое подходящее время, чтобы сообщить мне о них.
— Я написал завещание, Майлз, ты найдешь его в моем столе. Я там оставил небольшие суммы тебе и твоим, но тебе ведь деньги не нужны, так что все остальное достанется Китти и ее детям. Но есть один вопрос, который я никак не могу решить, и я тебе сейчас расскажу, в чем дело. Моряка все-таки нужно хоронить в открытом море, а не втискивать между могилами на погосте, как ты думаешь? Не люблю я могильные камни, навидался их в детстве. Мне хочется морского простора. Как тебе кажется, Майлз?
— Тебе решать. Твое желание будет для нас законом.
— Тогда заверните меня в мою койку и бросьте за борт, по старинке. Я подумывал, что надо бы лежать рядом с матерью, но она простит старого моряка за то, что он предпочел море этому вашему сельскому погосту.
После этого я еще несколько раз беседовал со стариком, но он больше не говорил ни о своем погребении, ни о своем имуществе, ни о смерти. Люси читала ему Библию два-три раза в день и часто молилась вместе с ним. Однажды я услышал тихий мелодичный голос возле его койки и, заглянув в каюту, увидел, что это моя малышка, моя любимица, моя дочь Люси, которой тогда было всего тринадцать, читает во второй раз главу, которую ее мать уже прочла за час до того, сопровождая чтение своими замечаниями. — Комментарии ее были, конечно, весьма наивными, но голос! — в ее голосе была та же кроткая искренность, те же мелодичные модуляции и та же торжественная ясность, как у ее матери!
Марбла не стало, когда мы подошли к Гольфстриму, он умер легко, не издав и стона, в окружении всей моей семьи, Наба и первого помощника, собравшихся у его койки. Единственное, что отметило его конец, был взгляд, исполненный необыкновенной значительности, который он бросил на мою жену за мгновение до своего последнего вздоха. Он лежал в своей койке, и ничего не осталось в нем от того сильного, закаленного моряка, которого я когда-то знал, — слабый как ребенок, на пороге последнего великого перехода. Несмотря на то, что Марбл существенно изменился по сравнению с тем, каким он был в расцвете лет, мне казалось, что духовная и умственная часть его существа преобразилась еще больше, чем телесная. Его прощальный взгляд был исполнен смирения и надежды, и мы подумали, что этому грубому, но искреннему существу перед концом было отведено достаточно времени, чтобы исполнить главное предназначение его жизни.
В соответствии с его горячей просьбой, но вопреки чувствам моей жены и дочерей, я похоронил тело моего старого друга в океане, за шесть дней до того, как на горизонте показалась земля.
Теперь мне осталось только рассказать о Люси. Я откладывал этот приятный долг до конца, умолчав о долгих, богатых событиями годах, чтобы этой радостной темой завершить свой рассказ о приключениях Майлза Уоллингфорда.
Первые десять лет моего супружества были для меня временем сплошного блаженства. Я жил с постоянным ощущением счастья, которое мужчина может испытать только в союзе с женщиной, которая удовлетворяет его разуму в той же степени, в какой его влечет к ней чувство. Я вовсе не хотел сказать, что последовавшие за этим десятилетием годы были менее счастливыми — в каком-то смысле они были еще счастливее, — и до сего дня я несказанно счастлив, но, поскольку время и привычка в конце концов приучили меня к союзу с чистотой, добродетелью, бескорыстием, свойственной женщинам утонченностью, я бы страдал от разлуки с ними, если бы вдруг лишился своей жены, равно как в первые годы супружества восторгался этими чертами, доселе мне неведомыми.
Проезжая по полям Клобонни, и теперь я вспоминаю с тихой радостью и смиренной благодарностью эти благословенные первые годы нашего супружества. То было время, когда Люси искренне разделяла каждую мою мысль. Она сопровождала меня в моих ежедневных прогулках верхом или в экипаже и внимала каждой фразе, слетавшей с моих губ, с ласковым участием и терпеливым вниманием, отвечала на каждую мою мысль, на каждое чувство, смеялась, а иногда и плакала вместе со мной. Всякое движение моей души отражалось в ее душе, если же что-то забавляло меня, то благодаря ее живому, но целомудренному юмору предмет нашего внимания приобретал еще большую комичность. В те годы мы задумывали и осуществляли большие преобразования в домах, садах и на полях Клобонни. Мы строили службы и конюшни, более соответствующие нашему теперешнему состоянию и жизни на широкую ногу, чем те, которые существовали при отце, однако, как я уже говорил, мы сохранили милую несуразность и разностильность архитектуры отцовского поместья. Первое лето нашего супружества прошло в этих преобразованиях, а потом я сказал Люси, что пора заканчивать постройку и перестройку моей усадьбы и посвятить наши усилия тому имению, которое она унаследовала от миссис Брэдфорт и которое тоже было старой фамильной собственностью.
— Не думай об этом, Майлз, — сказала она. — Содержи Риверсэдж в порядке, а о большем не беспокойся. Руперт — тогда он был еще жив и имел средства — позаботится о том, чтобы оно не пришло в упадок; но настоящий дом Уоллингфордов — Клобонни, милое Клобонни; а я теперь, как ты помнишь, ношу фамилию Уоллингфорд. Даст Бог, наш дорогой сын вырастет, женится, он и будет жить в старом Вестчестере, пока мы не передадим ему Клобонни.
Этот план до сих пор не осуществился в полной мере; Майлз, мой старший сын, летом живет с нами в Клобонни, а его шумливые сыновья нынче играют в мяч на лужайке, которая была разбита исключительно для их забав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58