Лорд Харри Дермонд в весьма суровом тоне начал разговор.
— Мистер Уоллингфорд, — сказал он, — нам ни к чему всякие прелиминарии. — Я видел ваше судно три месяца назад, когда «Черный принц» и «Быстрый» сходились с французами, и излишне напоминать, что его появление там требует разъяснения.
— Вы получите его, милорд. Полагая, что вы не имеете права отправлять «Рассвет» в английский порт, и зная, что задержка на любой срок равносильна разорению, я вернул себе свое судно наилучшим из возможных способов.
— Что ж, это, по крайней мере, откровенно, сэр. Вы хотите сказать, что вы с оружием в руках ночью набросились на моих людей, убили их, а впоследствии вы потеряли свое судно оттого, что команда ваша была слишком малочисленна.
— Отчасти это правда. Я, разумеется, не потерял бы своего судна, будь у меня во время шторма такая же крепкая команда, как в день отплытия; и такая команда была бы у меня, если бы мы не встретили «Быстрый».
— То есть вы намекаете, что крушение произошло из-за нас.
— Скажу без обиняков: я считаю, что так оно и было; хотя ваши действия послужили косвенной причиной.
— Здесь мы, пожалуй, едва ли сойдемся во мнениях, сэр. Нельзя ожидать от подданных короля Великобритании, что они разделят ваше американское толкование публичного права; вы, наверное, понимаете, что мы предоставляем решать такие вопросы нашему адмиралтейскому суду. Сейчас для меня важнее узнать, что сталось с офицерами и матросами, которых назначили призовой командой на ваш корабль. Я видел судно спустя некоторое время после того, как я послал на его борт мистера Сеннита и других, под вашей командой (в этом мы убедились с помощью наших биноклей), а теперь вы признали, что отвоевали судно у этих людей. Что сталось с призовой командой?
Я вкратце рассказал ему, как мы завладели «Рассветом». Оба английских офицера внимательно слушали; на лице Клеменса я заметил скептическую улыбку, а капитан «Быстрого» остался недоволен моим ответом, но он был не столь расположен выказывать свое истинное отношение к моему рассказу.
— Ловко придумано, милорд, — сказал первый с презрительной усмешкой, — но я сомневаюсь, что кто-либо из британских моряков поверит вам.
— В британском флоте, сэр, как и во всех остальных, бывают потери и несчастные случаи.
— Не совсем такого свойства, мистер Уоллингфорд; немного поразмыслив, вы со мной согласитесь. Но, простите мне мою несдержанность, милорд, это ваше дело, а не мое.
Лорд Харри Дермонд, казалось, был согласен с таким утверждением. Ему, гордому своим званием и титулом, конечно, не понравилось, что младший по званию, человек низкого сословия, вмешивается в дело, которое касается только и исключительно его. Он холодно поклонился в ответ на слова Клеменса и, прежде чем продолжить разговор, некоторое время задумчиво молчал.
— Вы, должно быть, понимаете, мистер Уоллингфорд, что мой долг — расследовать это дело, — наконец заговорил он. — Я недавно вышел из порта, где пробыл несколько недель: мое судно переоснащали; маловероятно, что кто-либо из моих офицеров, если он добрался до родины, не доложил бы о своем прибытии.
— Надо полагать, милорд, что никто из них не добрался до родины. Я своими глазами видел, как их подобрал корабль, кажется, вест-индское судно, вышедшее из Англии. В таком случае, их скорее всего отвезли на какой-нибудь из островов Вест-Индии.
Тут Клеменс протянул лорду Харри Дермоиду лист бумаги, на котором было что-то написано карандашом; тот стал читать. Пробежав глазами записку, капитан кивнул головой, и лейтенант вышел из каюты. Пока он отсутствовал, мой собеседник в учтивом тоне поведал мне о подробностях битвы, свидетелем которой я был, и даже показал мне бумагу, которую он прихватил с собой показать капитану Раули — реляцию англичан об этом бое. Я заглянул в нее и увидел, что там упоминается о присутствии «Рассвета», причем имя судна сопровождается косвенным замечанием, смысл которого был бы понятен не всякому читателю, мне же разъяснения не потребовались. Однако вскоре Клеменс вернулся и без особых церемоний сообщил мне, что младшие офицеры ждут меня к обеду. Я не заставил себя долго просить, поднялся и вышел, правда, прежде чем нырнуть в люк, я успел заметить, что в каюту входит Марбл, а Наб стоит у бачка с питьевой водой под охраной часового.
Обед продолжался около часа, и лорд Харри Дермонд любезно ждал все это время, а потом снова вызвал меня в каюту. Я удивился, увидев в соседней каюте Марбла и Наба, стоящего у двери; два офицера были там, где я оставил их, но теперь перед ними на столе лежали перо, чернила и бумага.
— Мистер Уоллингфорд, — начал лорд Харри Дермонд, — должен довести до вашего сведения, что рассказ вашего помощника о том, как люди с «Быстрого» покинули «Рассвет», и ваш рассказ никак не согласуются друг с другом. Вот изложение вашего помощника, записанное мной с его слов; если вы не прочь выслушать его, я прочту вам, что он тут пишет.
— Не вполне понимаю, как рассказ мистера Марбла может противоречить моему и при этом являться правдивым, милорд, — но извольте, я выслушаю его рассказ.
— «Я был первым помощником на „Рассвете“ из Нью-Йорка, капитан и владелец Майлз Уоллингфорд. Судно, как известно, было захвачено „Быстрым“ и отправлено в Англию. Через три дня после того, оставшись под командой мистера Сеннита, капитана призовой команды, мы с капитаном Уоллингфордом стали урезонивать этого джентльмена, что нехорошо отправлять в Англию нейтральное судно и расстраивать выгодное плавание; и это так подействовало на вышеупомянутого лейтенанта Сеннита, так его пробрало, что он согласился взять у судна ял с приличным запасом провизии и воды и оставить корабль нам. Значит, шлюпку спустили на воду, погрузили туда все, что нужно, — так мы позаботились о тех, которые должны были отплыть в ней, — и англичане отчалили со слезами на глазах и сердечными пожеланиями нам благополучно добраться до Гамбурга».
— Вы серьезно хотите сказать, лорд Харри Дермонд, что такой рассказ вы услышали от моего помощника, это не шутка?
— Совершенно серьезно, сэр. Он, кажется, даже хотел в том поклясться, но я попросил его избавить меня от этой церемонии. А вот рассказ чернокожего. Может быть, вы хотите выслушать и его?
— Я готов выслушать все, что вам угодно сообщить мне, милорд.
— Навуходоносор Клобонни говорит, что он «был матросом на „Рассвете“, его оставили на нем, когда судно захватил „Быстрый“, и он был на нем, когда оно потерпело крушение. Капитан Уоллингфорд приказал мистеру Сенниту покинуть его корабль, а то он его заставит, и мистер Сеннит, конечно, послушался мастера Майлза». Но я не стану читать дальше, рассказу невольника едва ли можно верить. Вероятно, нам не следовало спрашивать его, мистер Клеменс?
— Прошу прощенья, милорд, но ваш долг защищать подданных его величества всеми доступными способами.
— Возможно, вы правы, сэр, но нельзя пренебрегать известными принципами, даже ради исполнения долга. Вы видите, мистер Уоллингфорд, слова ваших товарищей противоречат вашему рассказу о случившемся, что вызывает самые неприятные подозрения. Мне не оправдаться перед командованием, если я не возьму вас под арест, не доставлю в Англию и не учиню судебного разбирательства.
— Если мои товарищи были столь неразумны, что сделали подобные заявления, мне очень жаль. Я сказал вам правду, и мне больше нечего добавить. Не думаю, что и в дальнейшем какие-либо мои заявления повлияют на ваше решение.
— Вы очень ловко выпутались, сэр; надеюсь, вам удастся сохранить столь же невинный вид до конца. Однако нельзя безнаказанно отнимать жизнь у подданных его величества.
— Полагаю, это относится и к собственности американских граждан, милорд. Даже если бы я прибегнул к силе, чтобы вернуть себе судно, и если бы я выбросил за борт призовую команду, я думаю, что таким образом исполнил бы свой долг.
— Хорошо, сэр, нужно еще, чтобы английский суд присяжных посмотрел на дело таким же образом. А теперь приготовьтесь отправиться на борт «Быстрого». Что касается граждан, о которых вы упомянули, они должны подчиняться решению адмиралтейского суда, а не вершить правосудие самовольно.
— Это мы еще посмотрим, милорд. Когда обо всем станет известно у меня на родине, вы измените свое мнение.
Я произнес эти слова довольно величественным тоном; и, по правде говоря, я тогда ощущал собственную важность. Я был молод, мне не было еще и двадцати трех лет; и я думал о моей стране, ее независимости, ее правосудии, ее стремлении действовать справедливо, ее решимости бороться со злом и о ее равнодушии к выгоде, когда дело касалось принципов, так же как юноши думают о непогрешимости своих родителей. Если бы приговоры выносили такие судьи, как я, на свете не оказалось бы ни одного лгуна, мошенника, плута или корыстного негодяя; земля наполнилась бы мучениками, преследуемыми за свои добродетели. По представлениям большинства американцев моего возраста, самое звание гражданина великой страны должно было служить им охранной грамотой в любой части света и внушать страх перед праведным гневом республики. Насколько оправдались мои ожидания, станет ясно из последующего рассказа; особенно я прошу американского читателя сдержать свое естественное нетерпение, пока ему мало-помалу не откроются все обстоятельства моей истории. Я могу твердо обещать ему, что, если он выслушает их с должным смирением, желая только выяснить истину, а не найти подтверждение надменным и несостоятельным теориям, он станет мудрее и, может быть, скромнее, ибо мой тягостный долг как раз и состоит в том, чтобы извлечь урок из подобных событий и запечатлеть его.
Что касается лорда Харри Дермоида, угроза гнева великой американской нации не вызвала у него особого беспокойства. Его, вероятно, гораздо больше заботил холодный прием адмирала, командовавшего в Плимуте, нежели благородное негодование президента и Конгресса Соединенных Штатов Америки. Позволю себе напомнить читателю: описываемые мной события относятся к концу 1803 года — далекому прошлому великой республики; впрочем, не берусь утверждать, что ныне положение существенно изменилось, разве только на газетных страницах. Приказ приготовиться к отправке с «Британца» прозвучал дважды, и меня вывели в соседнюю каюту, где сидел Марбл; мистер Клеменс тем временем прикрыл дверь, разделявшую нас, но она почему-то прикрылась неплотно. Вследствие его небрежности я невольно услышал следующий разговор.
— Надеюсь, милорд, — сказал Клеменс, — вы не станете забирать помощника и чернокожего. Они оба первоклассные матросы и показали себя полезными на службе его величества. Негр оказал нам неоценимую помощь на реях во время недавнего боя, а помощник сражался как лев на орудийной батарее почти целый час. У нас не хватает людей, и я рассчитывал уговорить их обоих поступить на корабль. Вы знаете, милорд, нас ждут призовые деньги за «француза», и я не сомневаюсь, мне бы это удалось.
— Сожалею, Клеменс, долг призывает меня забрать всех троих, но я буду иметь в виду то, что вы сказали; вероятно, мы сможем уговорить их поступить на «Быстрый». Вы же понимаете…
Тут мистер Клеменс обнаружил, что дверь закрыта неплотно, и хлопнул ею, так что я больше ничего не смог услышать. Я повернулся к Марблу, на лице которого изобразилась мука: он постигнул, какие последствия повлекла за собой его неразумная выдумка. Однако я не стал укорять его, я сжал ему руку в знак прощения. Хотя он не произнес ни слова, было видно, что несчастный не мог простить себе своего поступка.
Совещание между лордом Харри Дермоидом и мистером Клеменсом длилось полчаса. По истечении этого времени оба появились в крайней каюте, и по лицу последнего я увидел, что он не достиг своей цели. Нас же вместе с небольшим скарбом перевезли на «Быстрый», на борту которого наше прибытие произвело сенсацию, какая только может быть на военном судне с его дисциплиной. Как только я пришел на шканцы, на меня надели оковы и поставили часового у двери каюты. Правда, мне создали кое-какой уют и протянули перегородку из парусины; за ней я ел и спал в некотором уединении. Наручники мои были столь велики, что я ухитрялся снимать и надевать их, когда мне вздумается. Мне показалось, что офицеры догадываются об этом и что они прибегли к такой суровой мере только для вида. Если не считать ареста и разорения, у меня не было особых причин для недовольства, несмотря на то, что я просидел под стражей до апреля 1804 года, то есть почти пять месяцев. За это время «Быстрый» дошел до экватора, потом по дороге в Англию покрутился у Канарских и Азорских островов, выискивая еще какого-нибудь «француза», но тщетно. Мне было разрешено дважды в день делать моцион: один раз у трапа и другой раз на батарейной палубе, а еду мне доставляли из кают-компании. Следовательно, у меня не было причин для недовольства, за исключением того обстоятельства, что мое судно было незаконно захвачено и меня держат под стражей за преступление — если это вообще можно назвать преступлением, — которого я не совершал.
Все пять месяцев, пока я был пленником на батарейной палубе «Быстрого», я ни единым словом не перекинулся ни с Марблом, ни с Набом. По временам я видел их обоих за работой вместе с остальной командой, и мы часто обменивались многозначительными взглядами, но поговорить нам не пришлось. Иногда ко мне заходил кто-нибудь из офицеров — эти джентльмены усаживались и заводили разговор на общие темы, очевидно, чтобы развеять скуку моего заточения, но никогда не упоминая о его причине. Надо заметить, что и самочувствие мое не ухудшилось — судно содержали в чистоте, к тому же оно прекрасно проветривалось.
Наконец мы взяли курс на порт приписки, и не с пустыми руками — «Быстрый» захватил французский корабль к северу от Азорских островов после стремительной погони. Марбл и Наб попросились в призовую команду, и их туда переправили. В тот день ко мне зашел начальник интендантской службы, который был самым обходительным из всех моих знакомцев, и я осмелился спросить его, неужели мои товарищи поступили на британскую военную службу.
— Ну, знаете ли, не совсем так, — сказал он, — хотя они, кажется, привязались к нам, и мы думаем, что они не захотят потерять призовые деньги, которые им могут достаться за службу на «Британце». Штурман говорит, будто ваш старый помощник — отличный парень, но лорд Харри опасался, что, если мы встретим какой-нибудь французский крейсер у входа в Английский канал, они заартачатся и в решительный момент откажутся сражаться, и поэтому предпочел послать двух этих ребят на приз. Они сказали, что выполняют работу, чтобы не ослабеть, а мы — буду с вами откровенным — потакаем им; мы думаем, вдруг им понравится у нас и они не захотят с нами расставаться.
Таким образом я получил понятие об истинном положении вещей и почувствовал немалое облегчение. Я ни на минуту не мог себе представить, что Марбл когда-либо хотел служить в британском флоте; но я опасался, как бы сожаление о содеянном и желание поправить дело не толкнуло его на какой-нибудь новый нелепый шаг, который повлек бы за собой не менее серьезные последствия. Что до Наба, я знал: он меня никогда не оставит, и я с самого начала не тревожился за него, я только боялся, что кто-нибудь воспользуется его невежественностью.
День, когда мы бросили якорь в Плимутском заливе, выдался хмурым и дождливым; с юго-запада дул свежий ветер. Корабль стал на якорь на закате, приз поставили на якорь немного ближе к берегу, как я мог видеть сквозь орудийный порт, который служил чем-то вроде окна в моей крошечной парусиновой каюте. Едва только корабль надежно стал на якорь, лорд Харри Дермонд прошел к себе в каюту в сопровождении своего первого помощника со словами:
— Кстати, мистер Паулитт, этого пленного надо бы утром перевести в какое-нибудь другое место. Мы подошли слишком близко к берегу; в порту небезопасно оставлять его в той каюте.
Я все еще раздумывал о том, что бы значили его слова, когда услышал плеск весел подходившей к борту шлюпки. Высунув голову из орудийного порта, я увидел, что на «Быстрый» пожаловал капитан призовой команды с «француза», на веслах сидело четыре матроса, среди которых были Марбл и Наб. Марбл заметил меня и подал сигнал, что узнал, хотя в наступавшей темноте трудно было различить предметы даже на небольшом расстоянии. Я с многозначительным видом подал ему ответный сигнал. Именно этот ответный сигнал заставил помощника остаться в шлюпке и удержать Наба. Два других матроса так привыкли к этим американцам, что без колебаний бросили их и взобрались на борт фрегата за своим командиром, желая поболтать со старыми товарищами по кубрику. Почти тотчас же дежурный по кораблю закричал:
— Эй, на шлюпке, дать задний ход, освободить дорогу для капитанской гички!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Мистер Уоллингфорд, — сказал он, — нам ни к чему всякие прелиминарии. — Я видел ваше судно три месяца назад, когда «Черный принц» и «Быстрый» сходились с французами, и излишне напоминать, что его появление там требует разъяснения.
— Вы получите его, милорд. Полагая, что вы не имеете права отправлять «Рассвет» в английский порт, и зная, что задержка на любой срок равносильна разорению, я вернул себе свое судно наилучшим из возможных способов.
— Что ж, это, по крайней мере, откровенно, сэр. Вы хотите сказать, что вы с оружием в руках ночью набросились на моих людей, убили их, а впоследствии вы потеряли свое судно оттого, что команда ваша была слишком малочисленна.
— Отчасти это правда. Я, разумеется, не потерял бы своего судна, будь у меня во время шторма такая же крепкая команда, как в день отплытия; и такая команда была бы у меня, если бы мы не встретили «Быстрый».
— То есть вы намекаете, что крушение произошло из-за нас.
— Скажу без обиняков: я считаю, что так оно и было; хотя ваши действия послужили косвенной причиной.
— Здесь мы, пожалуй, едва ли сойдемся во мнениях, сэр. Нельзя ожидать от подданных короля Великобритании, что они разделят ваше американское толкование публичного права; вы, наверное, понимаете, что мы предоставляем решать такие вопросы нашему адмиралтейскому суду. Сейчас для меня важнее узнать, что сталось с офицерами и матросами, которых назначили призовой командой на ваш корабль. Я видел судно спустя некоторое время после того, как я послал на его борт мистера Сеннита и других, под вашей командой (в этом мы убедились с помощью наших биноклей), а теперь вы признали, что отвоевали судно у этих людей. Что сталось с призовой командой?
Я вкратце рассказал ему, как мы завладели «Рассветом». Оба английских офицера внимательно слушали; на лице Клеменса я заметил скептическую улыбку, а капитан «Быстрого» остался недоволен моим ответом, но он был не столь расположен выказывать свое истинное отношение к моему рассказу.
— Ловко придумано, милорд, — сказал первый с презрительной усмешкой, — но я сомневаюсь, что кто-либо из британских моряков поверит вам.
— В британском флоте, сэр, как и во всех остальных, бывают потери и несчастные случаи.
— Не совсем такого свойства, мистер Уоллингфорд; немного поразмыслив, вы со мной согласитесь. Но, простите мне мою несдержанность, милорд, это ваше дело, а не мое.
Лорд Харри Дермонд, казалось, был согласен с таким утверждением. Ему, гордому своим званием и титулом, конечно, не понравилось, что младший по званию, человек низкого сословия, вмешивается в дело, которое касается только и исключительно его. Он холодно поклонился в ответ на слова Клеменса и, прежде чем продолжить разговор, некоторое время задумчиво молчал.
— Вы, должно быть, понимаете, мистер Уоллингфорд, что мой долг — расследовать это дело, — наконец заговорил он. — Я недавно вышел из порта, где пробыл несколько недель: мое судно переоснащали; маловероятно, что кто-либо из моих офицеров, если он добрался до родины, не доложил бы о своем прибытии.
— Надо полагать, милорд, что никто из них не добрался до родины. Я своими глазами видел, как их подобрал корабль, кажется, вест-индское судно, вышедшее из Англии. В таком случае, их скорее всего отвезли на какой-нибудь из островов Вест-Индии.
Тут Клеменс протянул лорду Харри Дермоиду лист бумаги, на котором было что-то написано карандашом; тот стал читать. Пробежав глазами записку, капитан кивнул головой, и лейтенант вышел из каюты. Пока он отсутствовал, мой собеседник в учтивом тоне поведал мне о подробностях битвы, свидетелем которой я был, и даже показал мне бумагу, которую он прихватил с собой показать капитану Раули — реляцию англичан об этом бое. Я заглянул в нее и увидел, что там упоминается о присутствии «Рассвета», причем имя судна сопровождается косвенным замечанием, смысл которого был бы понятен не всякому читателю, мне же разъяснения не потребовались. Однако вскоре Клеменс вернулся и без особых церемоний сообщил мне, что младшие офицеры ждут меня к обеду. Я не заставил себя долго просить, поднялся и вышел, правда, прежде чем нырнуть в люк, я успел заметить, что в каюту входит Марбл, а Наб стоит у бачка с питьевой водой под охраной часового.
Обед продолжался около часа, и лорд Харри Дермонд любезно ждал все это время, а потом снова вызвал меня в каюту. Я удивился, увидев в соседней каюте Марбла и Наба, стоящего у двери; два офицера были там, где я оставил их, но теперь перед ними на столе лежали перо, чернила и бумага.
— Мистер Уоллингфорд, — начал лорд Харри Дермонд, — должен довести до вашего сведения, что рассказ вашего помощника о том, как люди с «Быстрого» покинули «Рассвет», и ваш рассказ никак не согласуются друг с другом. Вот изложение вашего помощника, записанное мной с его слов; если вы не прочь выслушать его, я прочту вам, что он тут пишет.
— Не вполне понимаю, как рассказ мистера Марбла может противоречить моему и при этом являться правдивым, милорд, — но извольте, я выслушаю его рассказ.
— «Я был первым помощником на „Рассвете“ из Нью-Йорка, капитан и владелец Майлз Уоллингфорд. Судно, как известно, было захвачено „Быстрым“ и отправлено в Англию. Через три дня после того, оставшись под командой мистера Сеннита, капитана призовой команды, мы с капитаном Уоллингфордом стали урезонивать этого джентльмена, что нехорошо отправлять в Англию нейтральное судно и расстраивать выгодное плавание; и это так подействовало на вышеупомянутого лейтенанта Сеннита, так его пробрало, что он согласился взять у судна ял с приличным запасом провизии и воды и оставить корабль нам. Значит, шлюпку спустили на воду, погрузили туда все, что нужно, — так мы позаботились о тех, которые должны были отплыть в ней, — и англичане отчалили со слезами на глазах и сердечными пожеланиями нам благополучно добраться до Гамбурга».
— Вы серьезно хотите сказать, лорд Харри Дермонд, что такой рассказ вы услышали от моего помощника, это не шутка?
— Совершенно серьезно, сэр. Он, кажется, даже хотел в том поклясться, но я попросил его избавить меня от этой церемонии. А вот рассказ чернокожего. Может быть, вы хотите выслушать и его?
— Я готов выслушать все, что вам угодно сообщить мне, милорд.
— Навуходоносор Клобонни говорит, что он «был матросом на „Рассвете“, его оставили на нем, когда судно захватил „Быстрый“, и он был на нем, когда оно потерпело крушение. Капитан Уоллингфорд приказал мистеру Сенниту покинуть его корабль, а то он его заставит, и мистер Сеннит, конечно, послушался мастера Майлза». Но я не стану читать дальше, рассказу невольника едва ли можно верить. Вероятно, нам не следовало спрашивать его, мистер Клеменс?
— Прошу прощенья, милорд, но ваш долг защищать подданных его величества всеми доступными способами.
— Возможно, вы правы, сэр, но нельзя пренебрегать известными принципами, даже ради исполнения долга. Вы видите, мистер Уоллингфорд, слова ваших товарищей противоречат вашему рассказу о случившемся, что вызывает самые неприятные подозрения. Мне не оправдаться перед командованием, если я не возьму вас под арест, не доставлю в Англию и не учиню судебного разбирательства.
— Если мои товарищи были столь неразумны, что сделали подобные заявления, мне очень жаль. Я сказал вам правду, и мне больше нечего добавить. Не думаю, что и в дальнейшем какие-либо мои заявления повлияют на ваше решение.
— Вы очень ловко выпутались, сэр; надеюсь, вам удастся сохранить столь же невинный вид до конца. Однако нельзя безнаказанно отнимать жизнь у подданных его величества.
— Полагаю, это относится и к собственности американских граждан, милорд. Даже если бы я прибегнул к силе, чтобы вернуть себе судно, и если бы я выбросил за борт призовую команду, я думаю, что таким образом исполнил бы свой долг.
— Хорошо, сэр, нужно еще, чтобы английский суд присяжных посмотрел на дело таким же образом. А теперь приготовьтесь отправиться на борт «Быстрого». Что касается граждан, о которых вы упомянули, они должны подчиняться решению адмиралтейского суда, а не вершить правосудие самовольно.
— Это мы еще посмотрим, милорд. Когда обо всем станет известно у меня на родине, вы измените свое мнение.
Я произнес эти слова довольно величественным тоном; и, по правде говоря, я тогда ощущал собственную важность. Я был молод, мне не было еще и двадцати трех лет; и я думал о моей стране, ее независимости, ее правосудии, ее стремлении действовать справедливо, ее решимости бороться со злом и о ее равнодушии к выгоде, когда дело касалось принципов, так же как юноши думают о непогрешимости своих родителей. Если бы приговоры выносили такие судьи, как я, на свете не оказалось бы ни одного лгуна, мошенника, плута или корыстного негодяя; земля наполнилась бы мучениками, преследуемыми за свои добродетели. По представлениям большинства американцев моего возраста, самое звание гражданина великой страны должно было служить им охранной грамотой в любой части света и внушать страх перед праведным гневом республики. Насколько оправдались мои ожидания, станет ясно из последующего рассказа; особенно я прошу американского читателя сдержать свое естественное нетерпение, пока ему мало-помалу не откроются все обстоятельства моей истории. Я могу твердо обещать ему, что, если он выслушает их с должным смирением, желая только выяснить истину, а не найти подтверждение надменным и несостоятельным теориям, он станет мудрее и, может быть, скромнее, ибо мой тягостный долг как раз и состоит в том, чтобы извлечь урок из подобных событий и запечатлеть его.
Что касается лорда Харри Дермоида, угроза гнева великой американской нации не вызвала у него особого беспокойства. Его, вероятно, гораздо больше заботил холодный прием адмирала, командовавшего в Плимуте, нежели благородное негодование президента и Конгресса Соединенных Штатов Америки. Позволю себе напомнить читателю: описываемые мной события относятся к концу 1803 года — далекому прошлому великой республики; впрочем, не берусь утверждать, что ныне положение существенно изменилось, разве только на газетных страницах. Приказ приготовиться к отправке с «Британца» прозвучал дважды, и меня вывели в соседнюю каюту, где сидел Марбл; мистер Клеменс тем временем прикрыл дверь, разделявшую нас, но она почему-то прикрылась неплотно. Вследствие его небрежности я невольно услышал следующий разговор.
— Надеюсь, милорд, — сказал Клеменс, — вы не станете забирать помощника и чернокожего. Они оба первоклассные матросы и показали себя полезными на службе его величества. Негр оказал нам неоценимую помощь на реях во время недавнего боя, а помощник сражался как лев на орудийной батарее почти целый час. У нас не хватает людей, и я рассчитывал уговорить их обоих поступить на корабль. Вы знаете, милорд, нас ждут призовые деньги за «француза», и я не сомневаюсь, мне бы это удалось.
— Сожалею, Клеменс, долг призывает меня забрать всех троих, но я буду иметь в виду то, что вы сказали; вероятно, мы сможем уговорить их поступить на «Быстрый». Вы же понимаете…
Тут мистер Клеменс обнаружил, что дверь закрыта неплотно, и хлопнул ею, так что я больше ничего не смог услышать. Я повернулся к Марблу, на лице которого изобразилась мука: он постигнул, какие последствия повлекла за собой его неразумная выдумка. Однако я не стал укорять его, я сжал ему руку в знак прощения. Хотя он не произнес ни слова, было видно, что несчастный не мог простить себе своего поступка.
Совещание между лордом Харри Дермоидом и мистером Клеменсом длилось полчаса. По истечении этого времени оба появились в крайней каюте, и по лицу последнего я увидел, что он не достиг своей цели. Нас же вместе с небольшим скарбом перевезли на «Быстрый», на борту которого наше прибытие произвело сенсацию, какая только может быть на военном судне с его дисциплиной. Как только я пришел на шканцы, на меня надели оковы и поставили часового у двери каюты. Правда, мне создали кое-какой уют и протянули перегородку из парусины; за ней я ел и спал в некотором уединении. Наручники мои были столь велики, что я ухитрялся снимать и надевать их, когда мне вздумается. Мне показалось, что офицеры догадываются об этом и что они прибегли к такой суровой мере только для вида. Если не считать ареста и разорения, у меня не было особых причин для недовольства, несмотря на то, что я просидел под стражей до апреля 1804 года, то есть почти пять месяцев. За это время «Быстрый» дошел до экватора, потом по дороге в Англию покрутился у Канарских и Азорских островов, выискивая еще какого-нибудь «француза», но тщетно. Мне было разрешено дважды в день делать моцион: один раз у трапа и другой раз на батарейной палубе, а еду мне доставляли из кают-компании. Следовательно, у меня не было причин для недовольства, за исключением того обстоятельства, что мое судно было незаконно захвачено и меня держат под стражей за преступление — если это вообще можно назвать преступлением, — которого я не совершал.
Все пять месяцев, пока я был пленником на батарейной палубе «Быстрого», я ни единым словом не перекинулся ни с Марблом, ни с Набом. По временам я видел их обоих за работой вместе с остальной командой, и мы часто обменивались многозначительными взглядами, но поговорить нам не пришлось. Иногда ко мне заходил кто-нибудь из офицеров — эти джентльмены усаживались и заводили разговор на общие темы, очевидно, чтобы развеять скуку моего заточения, но никогда не упоминая о его причине. Надо заметить, что и самочувствие мое не ухудшилось — судно содержали в чистоте, к тому же оно прекрасно проветривалось.
Наконец мы взяли курс на порт приписки, и не с пустыми руками — «Быстрый» захватил французский корабль к северу от Азорских островов после стремительной погони. Марбл и Наб попросились в призовую команду, и их туда переправили. В тот день ко мне зашел начальник интендантской службы, который был самым обходительным из всех моих знакомцев, и я осмелился спросить его, неужели мои товарищи поступили на британскую военную службу.
— Ну, знаете ли, не совсем так, — сказал он, — хотя они, кажется, привязались к нам, и мы думаем, что они не захотят потерять призовые деньги, которые им могут достаться за службу на «Британце». Штурман говорит, будто ваш старый помощник — отличный парень, но лорд Харри опасался, что, если мы встретим какой-нибудь французский крейсер у входа в Английский канал, они заартачатся и в решительный момент откажутся сражаться, и поэтому предпочел послать двух этих ребят на приз. Они сказали, что выполняют работу, чтобы не ослабеть, а мы — буду с вами откровенным — потакаем им; мы думаем, вдруг им понравится у нас и они не захотят с нами расставаться.
Таким образом я получил понятие об истинном положении вещей и почувствовал немалое облегчение. Я ни на минуту не мог себе представить, что Марбл когда-либо хотел служить в британском флоте; но я опасался, как бы сожаление о содеянном и желание поправить дело не толкнуло его на какой-нибудь новый нелепый шаг, который повлек бы за собой не менее серьезные последствия. Что до Наба, я знал: он меня никогда не оставит, и я с самого начала не тревожился за него, я только боялся, что кто-нибудь воспользуется его невежественностью.
День, когда мы бросили якорь в Плимутском заливе, выдался хмурым и дождливым; с юго-запада дул свежий ветер. Корабль стал на якорь на закате, приз поставили на якорь немного ближе к берегу, как я мог видеть сквозь орудийный порт, который служил чем-то вроде окна в моей крошечной парусиновой каюте. Едва только корабль надежно стал на якорь, лорд Харри Дермонд прошел к себе в каюту в сопровождении своего первого помощника со словами:
— Кстати, мистер Паулитт, этого пленного надо бы утром перевести в какое-нибудь другое место. Мы подошли слишком близко к берегу; в порту небезопасно оставлять его в той каюте.
Я все еще раздумывал о том, что бы значили его слова, когда услышал плеск весел подходившей к борту шлюпки. Высунув голову из орудийного порта, я увидел, что на «Быстрый» пожаловал капитан призовой команды с «француза», на веслах сидело четыре матроса, среди которых были Марбл и Наб. Марбл заметил меня и подал сигнал, что узнал, хотя в наступавшей темноте трудно было различить предметы даже на небольшом расстоянии. Я с многозначительным видом подал ему ответный сигнал. Именно этот ответный сигнал заставил помощника остаться в шлюпке и удержать Наба. Два других матроса так привыкли к этим американцам, что без колебаний бросили их и взобрались на борт фрегата за своим командиром, желая поболтать со старыми товарищами по кубрику. Почти тотчас же дежурный по кораблю закричал:
— Эй, на шлюпке, дать задний ход, освободить дорогу для капитанской гички!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58