она мудро поинтересовалась у меня, хотел бы я сопровождать его, если бы она была его невестой. Что до Руперта, я не стал спрашивать, как он оправдался перед отцом, хотя старый джентльмен рассыпался в извинениях за отсутствие сына. Я был даже очень рад, что он не приехал, да и Люси, кажется, тоже.
Едва я появился на пороге небольшой гостиной, которую средства и вкус Люси превратили в очень милую, но скромную комнату, моя невеста поднялась и протянула мне свою драгоценную руку. В этом движении, таком обыкновенном и естественном, выразилась вся искренность и нежность ее сердца. Она немного побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Она не вернулась на свое место, а спокойно вложила свою руку в мою и повернулась к отцу, словно говоря: мы готовы. Мистер Хардиндж повел нас в церковь, которая была в двух шагах от его домика, и через минуту мы стояли перед алтарем, гости за нами, а пастор на клиросе. Служба без промедления началась, и спустя несколько минут я обнял Люси как свою законную супругу. Мы вышли в ризницу, и там нас поздравили те смиренные чернокожие создания, которые в тогдашние времена составляли столь существенную часть почти каждой американской семьи, независимо от ее достатка.
— Я желать вам большой радости и всякого счастья, масса
Майл, — говорила старая Венера, целуя мне руку, несмотря на то, что я настойчиво просил ее целовать меня в щеку, как бывало двадцать лет назад. — Ох, если бы только его увидеть старый масса и миссис, это быть такой счастливый день, ох… А другая праведница, которая на Небесах, тоже бы радоваться. И вы тоже, моя дорогая молодая миссис, мы все так рады, что это вы; мы ведь думать одно время, что этому никогда не бывать.
Люси ласково положила свою маленькую нежную ручку с обручальным кольцом на безымянном пальце на середину твердой мозолистой ладони Венеры, словно напоминая всем вокруг, что она старый друг и знает все достоинства каждого, кто проталкивался вперед, чтобы поздравить ее и пожелать счастья.
Как только эта часть церемонии закончилась, мы отправились в домик при церкви, где Люси сменила свое подвенечное платье на один из красивейших туалетов, какие мне когда-либо приходилось видеть. Конечно, эти строки пишет старик, чьи мысли вновь обращаются к счастливым дням юности со старческим умилением, но не часто человеку приходится изображать такую новобрачную и супругу, как Люси Хардиндж. Она вынула из волос гребень и сняла вуаль — они не подходили к платью, которое теперь было на ней, но ожерелье она не снимала до конца того благословенного дня. Как только новобрачная была готова, мистер Хардиндж, Люси, Мозес и я сели в экипаж и поехали в Клобонни. Часом раньше туда отправили весь гардероб Люси под надзором Хлои, которая едва успела вернуться в церковь к началу венчания.
Обняв Люси, я ввел ее в старый дом как его хозяйку — это было одно из самых прекрасных мгновений моей жизни.
— Мы чуть не потеряли его, любимая, — прошептал я, — но теперь он наш, твой и мой, и мы не скоро расстанемся с ним.
Это я сказал ей tete-a-tete, в семейной комнате, куда я привел Люси, чувствуя, что моя жена должна пройти этот маленький ритуал. Все вокруг нас напоминало о былом, и слезы стояли в глазах моей жены, когда она мягко высвободилась из моих объятий.
— Давай сядем на минутку, Майлз, и поговорим о делах семейных, раз уж мы здесь, — сказала она, улыбаясь. — Быть может, преждевременно заводить этот разговор теперь, но мы так давно знаем друг друга, и нам не нужно много времени, чтобы узнать желания, и недостатки, и достоинства друг друга. Я согласна с тобой совершенно — мы никогда не покинем Клобонни — милое, милое Клобонни, где мы с тобой росли,
Майлз, где мы так хорошо узнали и полюбили нашу покойную Грейс, — и я надеюсь и верю, что оно всегда будет нашим главным домом. Загородный дом, который я получила в наследство от миссис Брэдфорт, может быть, больше удовлетворяет современным вкусам и обычаям, но он никогда не сможет стать столь дорогим для нас обоих. Я не заговаривала об этом раньше, Майлз, потому что я хотела прежде вместе с рукой и сердцем отдать тебе законную власть супруга надо мной и всем, что я имею; но теперь я могу и хочу высказать свои соображения. Риверсэдж (так назывался загородный дом миссис Брэдфорт) — хороший дом и неплохо обставленный для любой респектабельной семьи. Руперту и Эмили нужно где-то жить, и, конечно, они не смогут все время жить на Бродвее. Ну вот, я и думаю оставить Риверсэдж для их будущих нужд. Пусть они хоть сейчас получат его как летнюю резиденцию; для меня же один час, проведенный здесь, дороже суток, проведенных там.
— Это бунт! А если я захочу жить там, в Вестчестере?
— Ты останешься здесь, Майлз; благодаря тебе Клобонни так дорого мне. Этот дом принадлежит тебе — я принадлежу тебе, — а все твое имение должно быть в одном месте.
— Спасибо, любимая. А сможет ли Руперт содержать два дома — городской и загородный?
— Первый, конечно, недолго — сколько, ты знаешь лучше меня. Лет через пять ты, может быть, сочтешь свою жену достойной, чтобы доверить ей тайну происхождения его состояния.
Она сказала это очень мягко, но в ее голосе слышалось легкое беспокойство. Я задумался над обстоятельствами, в которых дал клятву молчания. Грейс не хотела, чтобы Люси знала правду, опасаясь, что благородная сестра пристыдит брата и не позволит ему принять от нее деньги. Но она не думала, что Люси когда-нибудь станет моей женой, обстоятельства изменились, и не было причины скрывать правду, по крайней мере от той, которая хотела знать ее теперь.
Я рассказал обо всем моей очень внимательной слушательнице. Люси огорчил мой рассказ, хотя она давно догадывалась обо всем.
— Я бы провалилась сквозь землю, если бы мне пришлось выслушать это от кого-нибудь другого, Майлз, — отвечала она, выйдя из минутной задумчивости, — но я слишком хорошо знаю тебя, и я уверена, что ты, не задумываясь, пожертвовал этими деньгами и что ты сожалел о недостойном поведении Руперта больше, чем о потере денег. Признаюсь, твой рассказ изменил мои планы на будущее в отношении моего брата.
— Каким образом, любимая? Пусть то, что случилось со мной, не повлияет на твои решения!
— Повлияет, Майлз, поскольку мое мнение о Руперте не может остаться прежним. Я собиралась поровну разделить с моим братом наследство миссис Брэдфорт. Если бы я вышла замуж за другого человека, я бы объявила это условием нашего брака, но тебя я так хорошо знаю и так верю тебе, что я с радостью вверяю себя твоей власти. Я знаю, что все мое движимое имущество уже принадлежит тебе, без остатка, и что я не могу распорядиться недвижимостью, даже после совершеннолетия, без твоего согласия. Но я была так уверена в тебе, что полагала, ты позволишь мне поступать по моему усмотрению.
— Ты права, любимая. У меня нет ни нужды, ни желания нарушать твои замыслы.
— Нет, Майлз, было бы безумием передавать собственность такому человеку. Если ты не возражаешь, я назначу Руперту и Эмили скромное содержание, которое они будут получать раз в три месяца и на которое, пользуясь к тому же моим загородным имением, они смогут жить вполне респектабельно. Идти дальше было бы неразумно.
Едва ли нужно говорить, как я был рад такому решению и восхищен мудростью дарительницы. Сумму определили в две тысячи долларов в год, о нашем решении Люси на следующий же день сообщила в письме Руперту.
Наш свадебный обед был скромной, но очень веселой трапезой; а вечером негры устроили бал в большой прачечной, которая стояла в некотором отдалении от дома и которая вполне подходила для такого случая. Наши скромные торжества продолжались несколько дней; «сууз» Наба и Хлои состоялся вскоре после нашей свадьбы и подоспел вовремя, чтобы послужить поводом для того, чтобы танцевать всю неделю напролет.
Марбл сменил свои бриджи на привычные брюки на следующий день после свадьбы и всей душой отдался веселью. Хотя он рад был снять с себя весьма приятные обязанности «подружки невесты», но, так хорошо управившись с Люси, он вызвался выступить в том же качестве на свадьбе Хлои. Предложение, однако, было отвергнуто в следующих классических выражениях:
— Не, миссер Марбл, цвет кожи есть цвет кожи, — отвечала Хлоя, — у вас белый, у нас черный. Брак очень серьезное дело; и нельзя допустить всяких неподобающих шуток на моей свадьбе с Набом Клобонни.
ГЛАВА XXX
Ее недуг не по моей части.
Но я знал лунатиков, ни в чем не повинных, которые спокойно умирали в своих постелях.
Шекспир. Макбетnote 163
Медовый месяц мы провели в Клобонни, и еще много-много медовых месяцев, которые последовали за ним. Мистер Хардиндж был бесконечно счастлив, что я стал его зятем. Мне казалось даже, что он любит меня больше, чем Руперта, хотя он жил и умер в неведении относительно истинного лица своего сына. Было бы жестоко открыть ему глаза на недостатки последнего; да и ничего особенного, что могло бы послужить причиной eclaircissementnote 164, не случилось. Беспринципность Руперта относилась скорее к скрытым, чем к явным чертам его характера и выступала наружу исключительно благодаря его тщеславию и эгоизму. Он стремился только к удовольствиям и был слишком ленив и хитер, чтобы сделаться настоящим мошенником. Дай ему волю, он пустил бы по ветру все наше состояние, и мое и Люси, но, поскольку мы не предоставили ему такой возможности, он был вынужден сократить свои расходы до таких сумм, которые мы считали нужным давать ему, иногда, впрочем, выплачивая его долги. Наши сношения сводились главным образом к визитам вежливости, по крайней мере с моей стороны; Люси видела его чаще, и мы больше никогда не вспоминали о прошлом. Я называл его «мистер Хардиндж», а он меня «мистер Уоллингфорд». С «Рупертом» и «Майлзом» было покончено навсегда. Мне бы хотелось теперь же расстаться с этим героем и его супругой; признаться, мне больно говорить о них, даже по прошествии стольких лет. Руперт прожил на свете только четыре года после моей женитьбы на его сестре. Когда он счел необходимым оставить дом на Бродвее, он с благодарностью принял предложение Люси жить в Риверсэдж и содержание в две тысячи долларов в год и смог, по-видимому, обойтись этой суммой до самой своей кончины. Впрочем, я дважды оплачивал его долги за это короткое время без ведома Люси; и мне даже кажется, он в некоторой степени осознал свои прегрешения перед тем, как уснуть навеки. После него остался один ребенок, дочь, которая пережила его лишь на несколько месяцев. Майора Мертона болезни свели в могилу еще раньше. Меня всегда связывало с этим старым офицером теплое дружеское чувство, и я думаю, он иногда с благодарностью вспоминал, чем он обязан мне и Марблу. Как большинство чиновников независимых правительств, он почти или совсем ничего не оставил после себя, так что миссис Хардиндж после смерти мужа перешла на полное иждивение его друзей. Эмили была одной из тех светских особ, которые не вовсе лишены положительных свойств, но во всех их поступках в той или иной мере присутствует известный низменный расчет. Сначала ее привлекли достоинства и приятные манеры Руперта, и, считая его наследником миссис Брэдфорт, она охотно вышла за него замуж. Мне кажется, после смерти отца она была несчастна и одинока, и я не стал сожалеть, когда она сообщила нам, что собирается «изменить свое положение», как говорят вдовы, — выйти замуж за человека в летах, который обладал достаточными средствами, чтобы дать ей все, что можно купить за деньги.
С этим вторым, или, согласно классификации Венеры, неродным мужем Эмили отправилась в Европу и жила там; умерла она только три года назад богатой вдовой. Мы поддерживали с ней корректные отношения до самой ее кончины и лет пятнадцать назад даже провели несколько недель в ее доме, полуамбаре-полузамке, который она называла дворцом, на одном из чудеснейших итальянских озер. Как la Signora Montiera (Montier), она была вполне уважаема и закончила свой жизненный путь вдовой с хорошей репутацией, которая любила блеск и суету этого грешного мира. Во время нашей последней встречи я пытался воскресить в ее памяти различные происшествия ее жизни, но, как ни странно, мои усилия не увенчались успехом. Вместе с ее прегрешениями они канули в реку времени и, казалось, совершенно изгладились из памяти. Все же la Signora была не прочь принять меня и, когда обнаружила, что я кредитоспособен, имею деньги, лошадей, экипажи, отнеслась ко мне с почтением и, кажется, забыла, что раньше я был каким-то шкипером. Она внимала терпеливо и с улыбкой моим длинным рассказам, хотя ее собственные воспоминания были невероятно скудными. Она помнила что-то об экипаже и канале в Гайд-парке; а подробности ее путешествия по Тихому океану совсем позабыла. Впрочем, надо отдать ей должное — когда она устроила небольшую festanote 165 для своих соседей и Люси надела жемчужное ожерелье, я убедился в том, что это ожерелье она помнит. Она даже намекнула одному из гостей в моем присутствии, что сначала оно предназначалось ей; но «вы же понимаете, сага mianote 166, сердцу не прикажешь», — добавила она и вздохнула весьма удовлетворенно.
Увы! Ci- devantnote 167 Эмили была всего лишь концентрированным выражением чувств, интересов и страстей миллионов, подобно им жившей и умершей в узком кругу, воздвигнутом ее тщеславием и украшенном ее собственными понятиями о цели и смысле человеческого существования, внутри той среды, которую она считала респектабельной и благородной.
Что касается племени клобоннцев, все старые члены этой огромной семьи жили и умерли у меня в услужении или, лучше сказать, я жил в их семье. Венере довелось увидеть несколько своих копий в очаровательном потомстве Наба и Хлои, хотя она настойчиво утверждала до самой своей кончины, что Купидон, как неродной муж, не имеет по закону родства ни с кем из гладких, полнощеких, толстогубых детишек. Однако даже более тесные семейные узы, нежели те, которые связывали моих рабов со мной, разрушаются под давлением человеческих установлений. Законодатели штата Нью-Йорк давно решили, что рабство не должно больше существовать в границах их штата; и один за другим молодые невольники уходили попытать счастья в городе или других уголках штата, пока не осталось почти никого, кроме Наба, его супруги и их прямых потомков. Некоторые из последних до сих пор держатся за меня — своим примером и каждодневными беседами родители внушили детям чувства, которые не подвержены нововведениям постоянно меняющегося общества. С ними Клобонни — по-прежнему Клобонни; а я и моя семья остаемся для них существами высшего порядка. Я выдал Набу и Хлое вольные в тот день, когда влюбленная парочка обвенчалась, и тем самым освободил их потомство от двадцативосьмилетнего и, соответственно полу, двадцатипятилетнего рабства, которое иначе было бы уготовано их старшим детям, пока закон одним махом не освободил бы всех. Эти бумаги Наб из уважения ко мне положил на дно своей табакерки; там я их случайно увидел спустя семнадцать лет, изрядно потрепанные, за все время не тронутые и не читанные никем, в чем я твердо уверен. Впрочем, последующие законодательные акты штата упразднили такие формальности, но то, как Наб поступил с теми бумагами, свидетельствовало о характере и намерениях этого человека, обнаруживало его решимость оставаться рядом со мной до конца. Он-то не собирался отпускать на волю меня, каковы бы ни были мои замыслы относительно него и его семьи.
Только однажды я имел разговор с Набом и его женой насчет платы за их труд и понял, какой щекотливый это для него вопрос; своим предложением я как бы приравнял его к другим наемным людям на ферме и в доме.
— Что я такого сделать, масса Майл, что вы хотеть заплатить мне деньги, как наемному работнику? — сказал Наб, то ли с досадой, то ли с обидой. — Я родиться в семье, и мне казаться, что это достаточно, но если это недостаточно, я ходить с вами в плавание, масса Майл, в самый первый день, как вы пойти, и ходить с тех пор всегда.
Укоризна, прозвучавшая в этих словах, решила дело. С тех пор и до сего дня мы больше не говорили на эту тему. Когда Набу нужна одежда, он идет и покупает ее, и покупку записывают на счет «массы Майла»; когда ему нужны деньги, он идет и получает их, не обнаруживая при этом ни малейших признаков стыда или недовольства, и прямо просит все, что ему нужно. У Хлои установился такой же обычай с Люси, которую она считает, вдобавок к тому, что та имеет честь быть моей супругой, чем-то вроде замены «мисс Грейс». Для этой достойной четы мистер и миссис Майлз Уоллингфорд, владельцы Клобонни, Риверсэдж и Юнион-Плейс, до сих пор остаются «массой Майлом» и «мисс Люси»; однажды я видел, как английская путешественница вытащила свой блокнот и сделала в нем какую-то, надо полагать, забавную запись, услышав, как Хлоя обратилась к матери троих прелестных детей, которые прильнули к ее коленям, и назвала ее этим привычным, самым ласковым из всех имен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Едва я появился на пороге небольшой гостиной, которую средства и вкус Люси превратили в очень милую, но скромную комнату, моя невеста поднялась и протянула мне свою драгоценную руку. В этом движении, таком обыкновенном и естественном, выразилась вся искренность и нежность ее сердца. Она немного побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Она не вернулась на свое место, а спокойно вложила свою руку в мою и повернулась к отцу, словно говоря: мы готовы. Мистер Хардиндж повел нас в церковь, которая была в двух шагах от его домика, и через минуту мы стояли перед алтарем, гости за нами, а пастор на клиросе. Служба без промедления началась, и спустя несколько минут я обнял Люси как свою законную супругу. Мы вышли в ризницу, и там нас поздравили те смиренные чернокожие создания, которые в тогдашние времена составляли столь существенную часть почти каждой американской семьи, независимо от ее достатка.
— Я желать вам большой радости и всякого счастья, масса
Майл, — говорила старая Венера, целуя мне руку, несмотря на то, что я настойчиво просил ее целовать меня в щеку, как бывало двадцать лет назад. — Ох, если бы только его увидеть старый масса и миссис, это быть такой счастливый день, ох… А другая праведница, которая на Небесах, тоже бы радоваться. И вы тоже, моя дорогая молодая миссис, мы все так рады, что это вы; мы ведь думать одно время, что этому никогда не бывать.
Люси ласково положила свою маленькую нежную ручку с обручальным кольцом на безымянном пальце на середину твердой мозолистой ладони Венеры, словно напоминая всем вокруг, что она старый друг и знает все достоинства каждого, кто проталкивался вперед, чтобы поздравить ее и пожелать счастья.
Как только эта часть церемонии закончилась, мы отправились в домик при церкви, где Люси сменила свое подвенечное платье на один из красивейших туалетов, какие мне когда-либо приходилось видеть. Конечно, эти строки пишет старик, чьи мысли вновь обращаются к счастливым дням юности со старческим умилением, но не часто человеку приходится изображать такую новобрачную и супругу, как Люси Хардиндж. Она вынула из волос гребень и сняла вуаль — они не подходили к платью, которое теперь было на ней, но ожерелье она не снимала до конца того благословенного дня. Как только новобрачная была готова, мистер Хардиндж, Люси, Мозес и я сели в экипаж и поехали в Клобонни. Часом раньше туда отправили весь гардероб Люси под надзором Хлои, которая едва успела вернуться в церковь к началу венчания.
Обняв Люси, я ввел ее в старый дом как его хозяйку — это было одно из самых прекрасных мгновений моей жизни.
— Мы чуть не потеряли его, любимая, — прошептал я, — но теперь он наш, твой и мой, и мы не скоро расстанемся с ним.
Это я сказал ей tete-a-tete, в семейной комнате, куда я привел Люси, чувствуя, что моя жена должна пройти этот маленький ритуал. Все вокруг нас напоминало о былом, и слезы стояли в глазах моей жены, когда она мягко высвободилась из моих объятий.
— Давай сядем на минутку, Майлз, и поговорим о делах семейных, раз уж мы здесь, — сказала она, улыбаясь. — Быть может, преждевременно заводить этот разговор теперь, но мы так давно знаем друг друга, и нам не нужно много времени, чтобы узнать желания, и недостатки, и достоинства друг друга. Я согласна с тобой совершенно — мы никогда не покинем Клобонни — милое, милое Клобонни, где мы с тобой росли,
Майлз, где мы так хорошо узнали и полюбили нашу покойную Грейс, — и я надеюсь и верю, что оно всегда будет нашим главным домом. Загородный дом, который я получила в наследство от миссис Брэдфорт, может быть, больше удовлетворяет современным вкусам и обычаям, но он никогда не сможет стать столь дорогим для нас обоих. Я не заговаривала об этом раньше, Майлз, потому что я хотела прежде вместе с рукой и сердцем отдать тебе законную власть супруга надо мной и всем, что я имею; но теперь я могу и хочу высказать свои соображения. Риверсэдж (так назывался загородный дом миссис Брэдфорт) — хороший дом и неплохо обставленный для любой респектабельной семьи. Руперту и Эмили нужно где-то жить, и, конечно, они не смогут все время жить на Бродвее. Ну вот, я и думаю оставить Риверсэдж для их будущих нужд. Пусть они хоть сейчас получат его как летнюю резиденцию; для меня же один час, проведенный здесь, дороже суток, проведенных там.
— Это бунт! А если я захочу жить там, в Вестчестере?
— Ты останешься здесь, Майлз; благодаря тебе Клобонни так дорого мне. Этот дом принадлежит тебе — я принадлежу тебе, — а все твое имение должно быть в одном месте.
— Спасибо, любимая. А сможет ли Руперт содержать два дома — городской и загородный?
— Первый, конечно, недолго — сколько, ты знаешь лучше меня. Лет через пять ты, может быть, сочтешь свою жену достойной, чтобы доверить ей тайну происхождения его состояния.
Она сказала это очень мягко, но в ее голосе слышалось легкое беспокойство. Я задумался над обстоятельствами, в которых дал клятву молчания. Грейс не хотела, чтобы Люси знала правду, опасаясь, что благородная сестра пристыдит брата и не позволит ему принять от нее деньги. Но она не думала, что Люси когда-нибудь станет моей женой, обстоятельства изменились, и не было причины скрывать правду, по крайней мере от той, которая хотела знать ее теперь.
Я рассказал обо всем моей очень внимательной слушательнице. Люси огорчил мой рассказ, хотя она давно догадывалась обо всем.
— Я бы провалилась сквозь землю, если бы мне пришлось выслушать это от кого-нибудь другого, Майлз, — отвечала она, выйдя из минутной задумчивости, — но я слишком хорошо знаю тебя, и я уверена, что ты, не задумываясь, пожертвовал этими деньгами и что ты сожалел о недостойном поведении Руперта больше, чем о потере денег. Признаюсь, твой рассказ изменил мои планы на будущее в отношении моего брата.
— Каким образом, любимая? Пусть то, что случилось со мной, не повлияет на твои решения!
— Повлияет, Майлз, поскольку мое мнение о Руперте не может остаться прежним. Я собиралась поровну разделить с моим братом наследство миссис Брэдфорт. Если бы я вышла замуж за другого человека, я бы объявила это условием нашего брака, но тебя я так хорошо знаю и так верю тебе, что я с радостью вверяю себя твоей власти. Я знаю, что все мое движимое имущество уже принадлежит тебе, без остатка, и что я не могу распорядиться недвижимостью, даже после совершеннолетия, без твоего согласия. Но я была так уверена в тебе, что полагала, ты позволишь мне поступать по моему усмотрению.
— Ты права, любимая. У меня нет ни нужды, ни желания нарушать твои замыслы.
— Нет, Майлз, было бы безумием передавать собственность такому человеку. Если ты не возражаешь, я назначу Руперту и Эмили скромное содержание, которое они будут получать раз в три месяца и на которое, пользуясь к тому же моим загородным имением, они смогут жить вполне респектабельно. Идти дальше было бы неразумно.
Едва ли нужно говорить, как я был рад такому решению и восхищен мудростью дарительницы. Сумму определили в две тысячи долларов в год, о нашем решении Люси на следующий же день сообщила в письме Руперту.
Наш свадебный обед был скромной, но очень веселой трапезой; а вечером негры устроили бал в большой прачечной, которая стояла в некотором отдалении от дома и которая вполне подходила для такого случая. Наши скромные торжества продолжались несколько дней; «сууз» Наба и Хлои состоялся вскоре после нашей свадьбы и подоспел вовремя, чтобы послужить поводом для того, чтобы танцевать всю неделю напролет.
Марбл сменил свои бриджи на привычные брюки на следующий день после свадьбы и всей душой отдался веселью. Хотя он рад был снять с себя весьма приятные обязанности «подружки невесты», но, так хорошо управившись с Люси, он вызвался выступить в том же качестве на свадьбе Хлои. Предложение, однако, было отвергнуто в следующих классических выражениях:
— Не, миссер Марбл, цвет кожи есть цвет кожи, — отвечала Хлоя, — у вас белый, у нас черный. Брак очень серьезное дело; и нельзя допустить всяких неподобающих шуток на моей свадьбе с Набом Клобонни.
ГЛАВА XXX
Ее недуг не по моей части.
Но я знал лунатиков, ни в чем не повинных, которые спокойно умирали в своих постелях.
Шекспир. Макбетnote 163
Медовый месяц мы провели в Клобонни, и еще много-много медовых месяцев, которые последовали за ним. Мистер Хардиндж был бесконечно счастлив, что я стал его зятем. Мне казалось даже, что он любит меня больше, чем Руперта, хотя он жил и умер в неведении относительно истинного лица своего сына. Было бы жестоко открыть ему глаза на недостатки последнего; да и ничего особенного, что могло бы послужить причиной eclaircissementnote 164, не случилось. Беспринципность Руперта относилась скорее к скрытым, чем к явным чертам его характера и выступала наружу исключительно благодаря его тщеславию и эгоизму. Он стремился только к удовольствиям и был слишком ленив и хитер, чтобы сделаться настоящим мошенником. Дай ему волю, он пустил бы по ветру все наше состояние, и мое и Люси, но, поскольку мы не предоставили ему такой возможности, он был вынужден сократить свои расходы до таких сумм, которые мы считали нужным давать ему, иногда, впрочем, выплачивая его долги. Наши сношения сводились главным образом к визитам вежливости, по крайней мере с моей стороны; Люси видела его чаще, и мы больше никогда не вспоминали о прошлом. Я называл его «мистер Хардиндж», а он меня «мистер Уоллингфорд». С «Рупертом» и «Майлзом» было покончено навсегда. Мне бы хотелось теперь же расстаться с этим героем и его супругой; признаться, мне больно говорить о них, даже по прошествии стольких лет. Руперт прожил на свете только четыре года после моей женитьбы на его сестре. Когда он счел необходимым оставить дом на Бродвее, он с благодарностью принял предложение Люси жить в Риверсэдж и содержание в две тысячи долларов в год и смог, по-видимому, обойтись этой суммой до самой своей кончины. Впрочем, я дважды оплачивал его долги за это короткое время без ведома Люси; и мне даже кажется, он в некоторой степени осознал свои прегрешения перед тем, как уснуть навеки. После него остался один ребенок, дочь, которая пережила его лишь на несколько месяцев. Майора Мертона болезни свели в могилу еще раньше. Меня всегда связывало с этим старым офицером теплое дружеское чувство, и я думаю, он иногда с благодарностью вспоминал, чем он обязан мне и Марблу. Как большинство чиновников независимых правительств, он почти или совсем ничего не оставил после себя, так что миссис Хардиндж после смерти мужа перешла на полное иждивение его друзей. Эмили была одной из тех светских особ, которые не вовсе лишены положительных свойств, но во всех их поступках в той или иной мере присутствует известный низменный расчет. Сначала ее привлекли достоинства и приятные манеры Руперта, и, считая его наследником миссис Брэдфорт, она охотно вышла за него замуж. Мне кажется, после смерти отца она была несчастна и одинока, и я не стал сожалеть, когда она сообщила нам, что собирается «изменить свое положение», как говорят вдовы, — выйти замуж за человека в летах, который обладал достаточными средствами, чтобы дать ей все, что можно купить за деньги.
С этим вторым, или, согласно классификации Венеры, неродным мужем Эмили отправилась в Европу и жила там; умерла она только три года назад богатой вдовой. Мы поддерживали с ней корректные отношения до самой ее кончины и лет пятнадцать назад даже провели несколько недель в ее доме, полуамбаре-полузамке, который она называла дворцом, на одном из чудеснейших итальянских озер. Как la Signora Montiera (Montier), она была вполне уважаема и закончила свой жизненный путь вдовой с хорошей репутацией, которая любила блеск и суету этого грешного мира. Во время нашей последней встречи я пытался воскресить в ее памяти различные происшествия ее жизни, но, как ни странно, мои усилия не увенчались успехом. Вместе с ее прегрешениями они канули в реку времени и, казалось, совершенно изгладились из памяти. Все же la Signora была не прочь принять меня и, когда обнаружила, что я кредитоспособен, имею деньги, лошадей, экипажи, отнеслась ко мне с почтением и, кажется, забыла, что раньше я был каким-то шкипером. Она внимала терпеливо и с улыбкой моим длинным рассказам, хотя ее собственные воспоминания были невероятно скудными. Она помнила что-то об экипаже и канале в Гайд-парке; а подробности ее путешествия по Тихому океану совсем позабыла. Впрочем, надо отдать ей должное — когда она устроила небольшую festanote 165 для своих соседей и Люси надела жемчужное ожерелье, я убедился в том, что это ожерелье она помнит. Она даже намекнула одному из гостей в моем присутствии, что сначала оно предназначалось ей; но «вы же понимаете, сага mianote 166, сердцу не прикажешь», — добавила она и вздохнула весьма удовлетворенно.
Увы! Ci- devantnote 167 Эмили была всего лишь концентрированным выражением чувств, интересов и страстей миллионов, подобно им жившей и умершей в узком кругу, воздвигнутом ее тщеславием и украшенном ее собственными понятиями о цели и смысле человеческого существования, внутри той среды, которую она считала респектабельной и благородной.
Что касается племени клобоннцев, все старые члены этой огромной семьи жили и умерли у меня в услужении или, лучше сказать, я жил в их семье. Венере довелось увидеть несколько своих копий в очаровательном потомстве Наба и Хлои, хотя она настойчиво утверждала до самой своей кончины, что Купидон, как неродной муж, не имеет по закону родства ни с кем из гладких, полнощеких, толстогубых детишек. Однако даже более тесные семейные узы, нежели те, которые связывали моих рабов со мной, разрушаются под давлением человеческих установлений. Законодатели штата Нью-Йорк давно решили, что рабство не должно больше существовать в границах их штата; и один за другим молодые невольники уходили попытать счастья в городе или других уголках штата, пока не осталось почти никого, кроме Наба, его супруги и их прямых потомков. Некоторые из последних до сих пор держатся за меня — своим примером и каждодневными беседами родители внушили детям чувства, которые не подвержены нововведениям постоянно меняющегося общества. С ними Клобонни — по-прежнему Клобонни; а я и моя семья остаемся для них существами высшего порядка. Я выдал Набу и Хлое вольные в тот день, когда влюбленная парочка обвенчалась, и тем самым освободил их потомство от двадцативосьмилетнего и, соответственно полу, двадцатипятилетнего рабства, которое иначе было бы уготовано их старшим детям, пока закон одним махом не освободил бы всех. Эти бумаги Наб из уважения ко мне положил на дно своей табакерки; там я их случайно увидел спустя семнадцать лет, изрядно потрепанные, за все время не тронутые и не читанные никем, в чем я твердо уверен. Впрочем, последующие законодательные акты штата упразднили такие формальности, но то, как Наб поступил с теми бумагами, свидетельствовало о характере и намерениях этого человека, обнаруживало его решимость оставаться рядом со мной до конца. Он-то не собирался отпускать на волю меня, каковы бы ни были мои замыслы относительно него и его семьи.
Только однажды я имел разговор с Набом и его женой насчет платы за их труд и понял, какой щекотливый это для него вопрос; своим предложением я как бы приравнял его к другим наемным людям на ферме и в доме.
— Что я такого сделать, масса Майл, что вы хотеть заплатить мне деньги, как наемному работнику? — сказал Наб, то ли с досадой, то ли с обидой. — Я родиться в семье, и мне казаться, что это достаточно, но если это недостаточно, я ходить с вами в плавание, масса Майл, в самый первый день, как вы пойти, и ходить с тех пор всегда.
Укоризна, прозвучавшая в этих словах, решила дело. С тех пор и до сего дня мы больше не говорили на эту тему. Когда Набу нужна одежда, он идет и покупает ее, и покупку записывают на счет «массы Майла»; когда ему нужны деньги, он идет и получает их, не обнаруживая при этом ни малейших признаков стыда или недовольства, и прямо просит все, что ему нужно. У Хлои установился такой же обычай с Люси, которую она считает, вдобавок к тому, что та имеет честь быть моей супругой, чем-то вроде замены «мисс Грейс». Для этой достойной четы мистер и миссис Майлз Уоллингфорд, владельцы Клобонни, Риверсэдж и Юнион-Плейс, до сих пор остаются «массой Майлом» и «мисс Люси»; однажды я видел, как английская путешественница вытащила свой блокнот и сделала в нем какую-то, надо полагать, забавную запись, услышав, как Хлоя обратилась к матери троих прелестных детей, которые прильнули к ее коленям, и назвала ее этим привычным, самым ласковым из всех имен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58