На пятый день после того, как они пересекли границу снежного покрова, во время затишья между порывами ветра Миляга услышал звон колокольчиков, и, ориентируясь по звуку, они вышли на группу пастухов из шести человек, под присмотром которых находилось стадо в сто или больше двоюродных братьев земного козла, только эти были гораздо более лохматыми и фиолетовыми, словно крокусы. Пастухи не говорили по-английски, и только у одного из них – человека по имени Кутхусс, который мог похвастать бородой, такой же лохматой и фиолетовой, как и у его подопечных (что навело Милягу на мысль о том, какие браки по расчету свершаются в этих безлюдных горных краях), – в словарном запасе встречались кое-какие слова, которые Пай мог разобрать. То, что он сказал, было неутешительно. Пастухи уводят свои стада вниз с Великих Перевалов так рано потому, что снег покрыл пастбища, на которых в нормальный сезон животные могли бы кормиться еще дней двадцать. «Но этот сезон нормальным никак не назовешь», – повторил он несколько раз. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы снег выпадал так рано и так обильно; никогда еще он не видел такого холодного ветра. Словом, он посоветовал им не пытаться двигаться дальше. Это было бы равносильно самоубийству.
Пай и Миляга обсудили этот совет. Путешествие и так уже заняло гораздо больше времени, чем они рассчитывали. Если они спустятся вниз, за пределы снежного покрова, то, как ни соблазнительна перспектива относительного тепла и свежей еды, им придется потерять еще много времени. А в эти дни всевозможные злодейства будут продолжаться; сотни деревень, подобных Беатриксу, будут уничтожены; бесчисленные жизни будут отняты.
– Помнишь, что я сказал, когда мы покинули Беатрикс? – спросил Миляга.
– Если честно, то нет.
– Я сказал, что мы не умрем, и я сказал это серьезно. Мы прорвемся.
– Я не вполне уверен, что я в восторге от твоей мессианской убежденности, – сказал Пай. – Люди с наилучшими намерениями умирают, Миляга. А если подумать хорошенько, то они часто умирают первыми.
– Что ты хочешь этим сказать? Что ты не пойдешь со мной?
– Я сказал, что пойду за тобой, куда бы ты ни отправился, и так я и сделаю. Но наилучшие намерения не произведут никакого впечатления на холод.
– Сколько у нас денег?
– Не слишком много.
– Хватит на то, чтобы купить у этих людей несколько козьих шкур? И, может быть, немного мяса?
Последовал сложный диалог на трех языках: Пай переводил слова Миляги на язык, который понимал Кутхусс, а тот в свою очередь переводил своим друзьям-пастухам. Быстро ударили по рукам: на пастухов, похоже, очень убедительно подействовала перспектива получения в уплату звонкой монеты. Но вместо того, чтобы отдать свои собственные шубы, двое из них занялись тем, что забили и сняли шкуры с четырех животных. Мясо они приготовили и устроили общую трапезу. Оно было жирноватым и непрожаренным, но ни Миляга, ни Пай не стали капризничать. Сделка была обмыта напитком, который они сварили из растопленного снега, сухой листвы и небольшого количества жидкости, которую Кутхусс, насколько Паю удалось разобрать, назвал козлиной мочой. Несмотря на это обстоятельство, они решились попробовать. Напиток оказался крепким, и после небольшой дозы, осушенной одним глотком, Миляга, заметил, что раз уж ему суждено пить мочу, то он не будет возражать.
На следующий день, запасшись шкурами, мясом и несколькими кувшинами пастушьего напитка, а также сковородкой и двумя стаканами, они распрощались с помощью междометий и расстались. Вскоре погода испортилась, и они снова оказались затерянными в белой пустыне. Но настроение после встречи с пастухами у них улучшилось, и в следующие два с половиной дня они продвигались вперед довольно быстро, до тех пор, пока к концу третьего дня доки, на котором ехал Миляга, стал выказывать признаки переутомления: голова его безвольно моталась, а копыта с трудом разгребали снег.
– По-моему, нам надо дать ему отдохнуть, – сказал Миляга.
Они отыскали нишу между двумя огромными валунами и разожгли костер, чтобы сварить себе немного пастушьего ликера. Не столько мясо, сколько именно этот напиток и был тем, что поддерживало их на самых трудных участках пути, но, как ни старались они экономить, весь их скромный запас был почти израсходован. Попивая напиток, они говорили о том, что ждет их впереди. Предсказания Кутхусса сбывались. Погода становилась все хуже и хуже, а шансы на то, что, попав в трудную ситуацию, они отыщут в горах хотя бы одну живую душу, которая сможет им помочь, без сомнения, равнялись нулю. Пай не преминул напомнить Миляге о его убежденности в том, что они не умрут ни в буране, ни в урагане, ни даже если с горы прогремит голос самого Хапексамендиоса.
– Я и до сих пор так считаю, – сказал Миляга. – Но ведь это не значит, что я не должен беспокоиться? – Он протянул руки поближе к огню. – Что-нибудь еще осталось в ночном горшке? – спросил он.
– Боюсь, что нет.
– Знаешь, когда мы будем возвращаться назад этим путем, – Пай скорчил кислую мину, – да-да, я уверен в этом. Так вот, когда мы будем возвращаться этим путем, нам надо будет раздобыть рецепт. Тогда мы сможем варить эту штуку на земле.
Они оставили доки на некотором расстоянии от костра, и сейчас до них донесся низкий стон.
– Честер! – воскликнул Миляга и отправился к животным.
Честер завалился на снег, и бок его тяжело вздымался. Изо рта у него текла кровь и становилась розовой, смешиваясь с тающим снегом.
– Проклятье, Честер, – взмолился Миляга, – не умирай!
Но не успел он погладить доки по боку, надеясь хоть как-то подбодрить его, как тот обратил на него свой блестящий карий глаз, издал прощальный стон и затих.
– Мы потеряли пятьдесят процентов наших транспортных средств, – сказал он Паю.
– Посмотри на это с более утешительной точки зрения. Мы приобрели запас мяса на неделю.
Миляга оглянулся на мертвое животное, пожалев о том, что не послушался Пая и дал доки имя. Теперь, когда он будет обгладывать его кости, ему будет все время вспоминаться Клейн.
– Кто займется этим: ты или я? – спросил он. – Наверное, все-таки я. Я его назвал, я должен и снять с него шкуру.
Мистиф не стал возражать, только предложил отвести в сторонку другое животное на тот случай, если оно вдруг утратит всякую волю к жизни, увидев, как потрошат его собрата. Миляга согласился и стал ждать, пока Пай не уведет упирающееся животное. Потом он приступил к разделке, орудуя ножом, который вручили им перед выходом из Беатрикса. Он быстро обнаружил, что ни ему, ни ножу эта задача не под силу. Шкура доки была очень толстой, жир – неподатливым, как резина, а мясо – очень жестким. После часа стараний ему удалось содрать шкуру только с верхней половины его задней ноги и освежевать небольшой участок бока. Он был весь в крови и обливался потом под своими меховыми одеждами.
– Может быть, я сменю тебя? – предложил Пай.
– Нет, – огрызнулся Миляга. – Я сам справлюсь. – Он продолжил свой непроизводительный труд, устало орудуя затупившимся ножом. Проковырявшись некоторое время, достаточное, чтобы сохранить собственное достоинство, он поднялся и подошел к костру, где Пай сидел, созерцая пламя. Обескураженный своим поражением, он швырнул нож в тающий около костра снег.
– Я сдаюсь, – сказал он. – Твоя очередь.
С некоторой неохотой Пай подобрал нож, заточил его о валун и приступил к работе. Миляга не смотрел в его сторону. Угнетенный видом забрызгавшей его крови, он решился бросить вызов холоду и смыть ее. Неподалеку от костра он отыскал участок открытой земли, оставил там свою шубу и рубашку и встал на колени, чтобы выкупаться в снегу. Кожа его покрылась мурашками, но некоторая потребность в самоунижении была удовлетворена этим испытанием воли и плоти, и, когда он отмыл руки и лицо, стал растирать колючим снегом грудь и живот, хотя они и не были запачканы кровью. Ветер недавно прекратился, и участок неба, видимый между скалами, был скорее золотым, чем зеленым. Его охватило желание подставить свое тело его свету, и, не став надевать шубу, он принялся карабкаться наверх по скалам. Руки его онемели, и подъем оказался более трудным, чем он ожидал, но открывшийся с вершины скалы вид безусловно стоил этих усилий. Неудивительно, что Хапексамендиос решил по дороге отдохнуть здесь. Даже на богов такое величие может произвести впечатление. Пики Джокалайлау уходили вдаль бесконечной вереницей. Их белоснежные склоны были слегка позолочены небесами, к которым они устремлялись. Вокруг царила абсолютная тишина.
Его наблюдательный пост мог послужить не только эстетическим, но и практическим целям. Оттуда Великий Перевал был виден как на ладони. А чуть справа от него глаза Миляги наткнулись на зрелище, достаточно загадочное, чтобы оторвать мистифа от работы. В миле или больше от скалы находился сверкающий ледник. Но внимание Миляги привлекло не его замороженное величие, а вмерзшие в лед черные точки.
– Ты хочешь отправиться туда и посмотреть, что это такое? – спросил мистиф, моя в снегу свои окровавленные руки.
– По-моему, мы должны это сделать, – ответил Миляга. – Раз уж мы идем по стопам Незримого, мы должны постараться увидеть все то, что видел Он.
– Или то, что он сделал, – сказал Пай.
Они спустились со скалы, и Миляга снова надел рубашку и шубу. Оставленные у костра одежды хранили тепло, и он с радостью окунулся в него, но от них несло потом и запахом тех животных, из которых они были сшиты, и он был почти готов отправиться в путь голым, только бы не нести на себе бремя еще одной шкуры.
– Ты освежевал тушу? – спросил Миляга у Пая, когда они отправились в путь пешком, не желая утомлять свой последний оставшийся «транспорт».
– Я сделал все, что мог, – ответил Пай. – Но это было нелегко. Я все-таки не мясник.
– Кто же ты, повар? – спросил Миляга.
– Не сказал бы. А почему ты об этом спрашиваешь?
– Просто я в последнее время часто думаю о еде. Знаешь, после этого путешествия я, может быть, совсем перестану есть мясо. Этот жир! Эти хрящи! Меня просто выворачивает наизнанку при одной мысли об этом.
– Ты сладкоежка.
– А-а-а, ты заметил. Я бы убил кого угодно за тарелку профитролей, плавающих в шоколадном соусе. – Он рассмеялся. – Ты только послушай меня. Перед нами простираются красоты Джокалайлау, а я мечтаю о профитролях. – И вновь приняв смертельно серьезный вид: – В Изорддеррексе у них есть шоколад?
– Думаю, что уже появился. Но мой народ питается простой пищей, так что у меня никогда не было пристрастия к сладкому. Вот рыба, с другой стороны...
– Рыба? – переспросил Миляга. – Я не особый любитель рыбы.
– Ты станешь им в Изорддеррексе. Там у гавани есть такие рестораны... – Мистиф расплылся в улыбке. – Ну вот, теперь я и сам заговорил вроде тебя. Нам обоим здорово надоело это мясо доки.
– Продолжай, – сказал Миляга. – Я хочу посмотреть, как у тебя изо рта слюнки потекут.
– Так вот, там у гавани есть рестораны, в которых рыба такая свежая, что она еще трепещет, когда ее доставляют на кухню.
– Ты считаешь, это хорошо?
– В мире нет ничего вкуснее свежей рыбы, – сказал Пай. – Если улов хороший, то у тебя будет выбор из сорока, а может быть, и пятидесяти блюд. От крошечных джеп до сквеффа размером с меня и даже больше.
– Там есть какие-нибудь знакомые сорта?
– Несколько видов. Но к чему совершать такое путешествие ради жареной трески, если у тебя будет возможность попробовать сквеффа? Или нет, есть еще одно блюдо, которое я тебе закажу. Это рыбка под названием угичи. Она почти такая же крошечная, как джепа, и живет в желудке другой рыбы.
– Самоубийственный трюк.
– Подожди, это еще не все. Эту вторую рыбу частенько пожирает один хрюндель по имени колиацик. С виду он страшен, как смертный грех, но мясо просто тает во рту. Так что, если повезет, тебе зажарят на вертеле сразу всех троих, прямо так, как их поймали...
– Одну внутри другой?
– С головой и хвостом, всю честную компанию.
– Это просто отвратительно.
– А если уж тебе совсем повезет...
– Пай...
– ...угичи окажется самкой, и ты обнаружишь, когда разрежешь все три слоя...
– ...полный живот икры.
– Угадал. Разве это звучит не соблазнительно?
– Я бы все-таки предпочел шоколадный мусс и мороженое.
– Почему же ты тогда до сих пор не растолстел?
– Ванесса частенько говорила, что у меня вкусовые рецепторы ребенка, либидо подростка и... ну, остальное ты можешь угадать сам. Короче, весь жир у меня выходит вместе с потом, когда я занимаюсь любовью. Во всяком случае, так было в прошлом.
Они подошли уже довольно близко к леднику, и их разговор о рыбе и шоколаде смолк, уступив место мрачному молчанию, когда стало понятно, что это за черные точки вмерзли в лед. Это были человеческие трупы, дюжина или даже больше. Вокруг них во льду виднелись разные предметы: кусочки голубого камня, огромные чаши из кованого металла, обрывки одежд, пятна крови на которых до сих пор не утратили яркости. Миляга заполз на верхушку ледника и стал медленно съезжать оттуда, пока трупы не оказались прямо против него. Некоторые были захоронены слишком глубоко, чтобы их можно было рассмотреть, но те, что находились близко к поверхности – с отчаянно запрокинутыми лицами, с руками, вскинутыми в мольбе, – были видны даже слишком хорошо. Все они были женщинами: самая младшая из них была почти ребенком, самая старшая – голой каргой с несколькими грудями, которая умерла с открытыми глазами, сохранив свой взгляд на тысячелетия. Какая-то резня произошла здесь или там, на горе, а оставшиеся вещественные доказательства были сброшены в реку, когда вода в ней еще текла. Потом, судя по всему, она замерзла, сковав жертв и их имущество.
– Кто эти люди? – опросил Миляга. – У тебя есть какие-нибудь догадки? – Хотя они и были мертвы, прошедшее время не подходило к столь хорошо сохранившимся трупам.
– Когда Незримый проходил по Доминионам, Он уничтожил все культы, которые показались Ему недостойными. Большинство из них было посвящено Богиням. Их оракулами и приверженцами были женщины.
– Так ты думаешь, это дело рук Хапексамендиоса?
– Если и не Его Самого, то Его агентов, Его Праведных Воинов. Хотя, если припомнить, он ведь проходил здесь в одиночку, так что, может быть, он сделал это сам.
– Раз так, то кто бы он ни был, – сказал Миляга, глядя на вмерзшего в лед ребенка, – Он – убийца. Ничуть не лучше, чем ты или я.
– Я бы не стал говорить об этом так громко, – посоветовал Пай.
– Почему? Его же здесь нет?
– Если это действительно Его рук дело, тогда Он мог оставить здесь духов охранять это место.
Миляга огляделся. Более чистый воздух и представить себе было трудно. Ни на вершинах, ни на сверкающих внизу снежных полях не было ни малейшего признака движения. – Если они и здесь, то мне их не видно, – сказал он.
– Те, которых не видно, и есть самые опасные, – ответил Пай. – Ну что, вернемся к костру?
2
Обратно они несли с собой тяжелую ношу увиденного, и поэтому возвращение заняло у них больше времени, чем путь к леднику. К тому времени, когда они вернулись в свою безопасную нишу между скалами, встреченные приветливым хрюканьем оставшегося в живых доки, зеленый блеск неба уже ослабел, и надвигались сумерки. Они поспорили, стоит ли идти в темноте, и в конце концов решили, что не стоит. Хотя вокруг было тихо, по прошлому опыту они знали, что погода на этих высотах меняется непредсказуемо. Если они попробуют двинуться в путь ночью, а с высоты на них обрушится снежная буря, то они будут вдвойне слепы и запросто могут потерять дорогу. Когда до Великого Перевала осталось так мало и появилась надежда на то, что, когда они минуют его, путешествие станет легче, вряд ли стоило рисковать.
Использовав весь запас древесины, который они собрали перед тем как пересечь границу снежного покрова, они были вынуждены развести костер из седла и упряжки мертвого доки. Пламя получилось дымным, вонючим и неровным, но это было все-таки лучше, чем ничего. Они приготовили немного свежего мяса, и, пережевывая его, Миляга заметил, что угрызения совести по поводу пожирания нареченного им животного мучают его не так уж сильно. Также они приготовили небольшую порцию пастушьего ликера из мочи. Пока они пили, Миляга вновь завел разговор о женщинах во льду.
– Зачем такому могущественному Богу, как Хапексамендиос, было убивать беспомощных женщин?
– А кто сказал, что они были беспомощны? – ответил Пай. – Я лично думаю, что они обладали очень большой силой. Их оракулы наверняка почувствовали надвигающуюся опасность, так что они держали свои армии наготове...
– Армии женщин?
– Конечно. У них были десятки тысяч воинов. К северу от Постного Пути есть места, где примерно раз в пятьдесят лет случаются оползни, открывающие их боевые могилы.
– Так что же, все они погибли? Армии, оракулы...
– Или спрятались в такие укромные места, что через несколько поколений просто забыли, кто они.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Пай и Миляга обсудили этот совет. Путешествие и так уже заняло гораздо больше времени, чем они рассчитывали. Если они спустятся вниз, за пределы снежного покрова, то, как ни соблазнительна перспектива относительного тепла и свежей еды, им придется потерять еще много времени. А в эти дни всевозможные злодейства будут продолжаться; сотни деревень, подобных Беатриксу, будут уничтожены; бесчисленные жизни будут отняты.
– Помнишь, что я сказал, когда мы покинули Беатрикс? – спросил Миляга.
– Если честно, то нет.
– Я сказал, что мы не умрем, и я сказал это серьезно. Мы прорвемся.
– Я не вполне уверен, что я в восторге от твоей мессианской убежденности, – сказал Пай. – Люди с наилучшими намерениями умирают, Миляга. А если подумать хорошенько, то они часто умирают первыми.
– Что ты хочешь этим сказать? Что ты не пойдешь со мной?
– Я сказал, что пойду за тобой, куда бы ты ни отправился, и так я и сделаю. Но наилучшие намерения не произведут никакого впечатления на холод.
– Сколько у нас денег?
– Не слишком много.
– Хватит на то, чтобы купить у этих людей несколько козьих шкур? И, может быть, немного мяса?
Последовал сложный диалог на трех языках: Пай переводил слова Миляги на язык, который понимал Кутхусс, а тот в свою очередь переводил своим друзьям-пастухам. Быстро ударили по рукам: на пастухов, похоже, очень убедительно подействовала перспектива получения в уплату звонкой монеты. Но вместо того, чтобы отдать свои собственные шубы, двое из них занялись тем, что забили и сняли шкуры с четырех животных. Мясо они приготовили и устроили общую трапезу. Оно было жирноватым и непрожаренным, но ни Миляга, ни Пай не стали капризничать. Сделка была обмыта напитком, который они сварили из растопленного снега, сухой листвы и небольшого количества жидкости, которую Кутхусс, насколько Паю удалось разобрать, назвал козлиной мочой. Несмотря на это обстоятельство, они решились попробовать. Напиток оказался крепким, и после небольшой дозы, осушенной одним глотком, Миляга, заметил, что раз уж ему суждено пить мочу, то он не будет возражать.
На следующий день, запасшись шкурами, мясом и несколькими кувшинами пастушьего напитка, а также сковородкой и двумя стаканами, они распрощались с помощью междометий и расстались. Вскоре погода испортилась, и они снова оказались затерянными в белой пустыне. Но настроение после встречи с пастухами у них улучшилось, и в следующие два с половиной дня они продвигались вперед довольно быстро, до тех пор, пока к концу третьего дня доки, на котором ехал Миляга, стал выказывать признаки переутомления: голова его безвольно моталась, а копыта с трудом разгребали снег.
– По-моему, нам надо дать ему отдохнуть, – сказал Миляга.
Они отыскали нишу между двумя огромными валунами и разожгли костер, чтобы сварить себе немного пастушьего ликера. Не столько мясо, сколько именно этот напиток и был тем, что поддерживало их на самых трудных участках пути, но, как ни старались они экономить, весь их скромный запас был почти израсходован. Попивая напиток, они говорили о том, что ждет их впереди. Предсказания Кутхусса сбывались. Погода становилась все хуже и хуже, а шансы на то, что, попав в трудную ситуацию, они отыщут в горах хотя бы одну живую душу, которая сможет им помочь, без сомнения, равнялись нулю. Пай не преминул напомнить Миляге о его убежденности в том, что они не умрут ни в буране, ни в урагане, ни даже если с горы прогремит голос самого Хапексамендиоса.
– Я и до сих пор так считаю, – сказал Миляга. – Но ведь это не значит, что я не должен беспокоиться? – Он протянул руки поближе к огню. – Что-нибудь еще осталось в ночном горшке? – спросил он.
– Боюсь, что нет.
– Знаешь, когда мы будем возвращаться назад этим путем, – Пай скорчил кислую мину, – да-да, я уверен в этом. Так вот, когда мы будем возвращаться этим путем, нам надо будет раздобыть рецепт. Тогда мы сможем варить эту штуку на земле.
Они оставили доки на некотором расстоянии от костра, и сейчас до них донесся низкий стон.
– Честер! – воскликнул Миляга и отправился к животным.
Честер завалился на снег, и бок его тяжело вздымался. Изо рта у него текла кровь и становилась розовой, смешиваясь с тающим снегом.
– Проклятье, Честер, – взмолился Миляга, – не умирай!
Но не успел он погладить доки по боку, надеясь хоть как-то подбодрить его, как тот обратил на него свой блестящий карий глаз, издал прощальный стон и затих.
– Мы потеряли пятьдесят процентов наших транспортных средств, – сказал он Паю.
– Посмотри на это с более утешительной точки зрения. Мы приобрели запас мяса на неделю.
Миляга оглянулся на мертвое животное, пожалев о том, что не послушался Пая и дал доки имя. Теперь, когда он будет обгладывать его кости, ему будет все время вспоминаться Клейн.
– Кто займется этим: ты или я? – спросил он. – Наверное, все-таки я. Я его назвал, я должен и снять с него шкуру.
Мистиф не стал возражать, только предложил отвести в сторонку другое животное на тот случай, если оно вдруг утратит всякую волю к жизни, увидев, как потрошат его собрата. Миляга согласился и стал ждать, пока Пай не уведет упирающееся животное. Потом он приступил к разделке, орудуя ножом, который вручили им перед выходом из Беатрикса. Он быстро обнаружил, что ни ему, ни ножу эта задача не под силу. Шкура доки была очень толстой, жир – неподатливым, как резина, а мясо – очень жестким. После часа стараний ему удалось содрать шкуру только с верхней половины его задней ноги и освежевать небольшой участок бока. Он был весь в крови и обливался потом под своими меховыми одеждами.
– Может быть, я сменю тебя? – предложил Пай.
– Нет, – огрызнулся Миляга. – Я сам справлюсь. – Он продолжил свой непроизводительный труд, устало орудуя затупившимся ножом. Проковырявшись некоторое время, достаточное, чтобы сохранить собственное достоинство, он поднялся и подошел к костру, где Пай сидел, созерцая пламя. Обескураженный своим поражением, он швырнул нож в тающий около костра снег.
– Я сдаюсь, – сказал он. – Твоя очередь.
С некоторой неохотой Пай подобрал нож, заточил его о валун и приступил к работе. Миляга не смотрел в его сторону. Угнетенный видом забрызгавшей его крови, он решился бросить вызов холоду и смыть ее. Неподалеку от костра он отыскал участок открытой земли, оставил там свою шубу и рубашку и встал на колени, чтобы выкупаться в снегу. Кожа его покрылась мурашками, но некоторая потребность в самоунижении была удовлетворена этим испытанием воли и плоти, и, когда он отмыл руки и лицо, стал растирать колючим снегом грудь и живот, хотя они и не были запачканы кровью. Ветер недавно прекратился, и участок неба, видимый между скалами, был скорее золотым, чем зеленым. Его охватило желание подставить свое тело его свету, и, не став надевать шубу, он принялся карабкаться наверх по скалам. Руки его онемели, и подъем оказался более трудным, чем он ожидал, но открывшийся с вершины скалы вид безусловно стоил этих усилий. Неудивительно, что Хапексамендиос решил по дороге отдохнуть здесь. Даже на богов такое величие может произвести впечатление. Пики Джокалайлау уходили вдаль бесконечной вереницей. Их белоснежные склоны были слегка позолочены небесами, к которым они устремлялись. Вокруг царила абсолютная тишина.
Его наблюдательный пост мог послужить не только эстетическим, но и практическим целям. Оттуда Великий Перевал был виден как на ладони. А чуть справа от него глаза Миляги наткнулись на зрелище, достаточно загадочное, чтобы оторвать мистифа от работы. В миле или больше от скалы находился сверкающий ледник. Но внимание Миляги привлекло не его замороженное величие, а вмерзшие в лед черные точки.
– Ты хочешь отправиться туда и посмотреть, что это такое? – спросил мистиф, моя в снегу свои окровавленные руки.
– По-моему, мы должны это сделать, – ответил Миляга. – Раз уж мы идем по стопам Незримого, мы должны постараться увидеть все то, что видел Он.
– Или то, что он сделал, – сказал Пай.
Они спустились со скалы, и Миляга снова надел рубашку и шубу. Оставленные у костра одежды хранили тепло, и он с радостью окунулся в него, но от них несло потом и запахом тех животных, из которых они были сшиты, и он был почти готов отправиться в путь голым, только бы не нести на себе бремя еще одной шкуры.
– Ты освежевал тушу? – спросил Миляга у Пая, когда они отправились в путь пешком, не желая утомлять свой последний оставшийся «транспорт».
– Я сделал все, что мог, – ответил Пай. – Но это было нелегко. Я все-таки не мясник.
– Кто же ты, повар? – спросил Миляга.
– Не сказал бы. А почему ты об этом спрашиваешь?
– Просто я в последнее время часто думаю о еде. Знаешь, после этого путешествия я, может быть, совсем перестану есть мясо. Этот жир! Эти хрящи! Меня просто выворачивает наизнанку при одной мысли об этом.
– Ты сладкоежка.
– А-а-а, ты заметил. Я бы убил кого угодно за тарелку профитролей, плавающих в шоколадном соусе. – Он рассмеялся. – Ты только послушай меня. Перед нами простираются красоты Джокалайлау, а я мечтаю о профитролях. – И вновь приняв смертельно серьезный вид: – В Изорддеррексе у них есть шоколад?
– Думаю, что уже появился. Но мой народ питается простой пищей, так что у меня никогда не было пристрастия к сладкому. Вот рыба, с другой стороны...
– Рыба? – переспросил Миляга. – Я не особый любитель рыбы.
– Ты станешь им в Изорддеррексе. Там у гавани есть такие рестораны... – Мистиф расплылся в улыбке. – Ну вот, теперь я и сам заговорил вроде тебя. Нам обоим здорово надоело это мясо доки.
– Продолжай, – сказал Миляга. – Я хочу посмотреть, как у тебя изо рта слюнки потекут.
– Так вот, там у гавани есть рестораны, в которых рыба такая свежая, что она еще трепещет, когда ее доставляют на кухню.
– Ты считаешь, это хорошо?
– В мире нет ничего вкуснее свежей рыбы, – сказал Пай. – Если улов хороший, то у тебя будет выбор из сорока, а может быть, и пятидесяти блюд. От крошечных джеп до сквеффа размером с меня и даже больше.
– Там есть какие-нибудь знакомые сорта?
– Несколько видов. Но к чему совершать такое путешествие ради жареной трески, если у тебя будет возможность попробовать сквеффа? Или нет, есть еще одно блюдо, которое я тебе закажу. Это рыбка под названием угичи. Она почти такая же крошечная, как джепа, и живет в желудке другой рыбы.
– Самоубийственный трюк.
– Подожди, это еще не все. Эту вторую рыбу частенько пожирает один хрюндель по имени колиацик. С виду он страшен, как смертный грех, но мясо просто тает во рту. Так что, если повезет, тебе зажарят на вертеле сразу всех троих, прямо так, как их поймали...
– Одну внутри другой?
– С головой и хвостом, всю честную компанию.
– Это просто отвратительно.
– А если уж тебе совсем повезет...
– Пай...
– ...угичи окажется самкой, и ты обнаружишь, когда разрежешь все три слоя...
– ...полный живот икры.
– Угадал. Разве это звучит не соблазнительно?
– Я бы все-таки предпочел шоколадный мусс и мороженое.
– Почему же ты тогда до сих пор не растолстел?
– Ванесса частенько говорила, что у меня вкусовые рецепторы ребенка, либидо подростка и... ну, остальное ты можешь угадать сам. Короче, весь жир у меня выходит вместе с потом, когда я занимаюсь любовью. Во всяком случае, так было в прошлом.
Они подошли уже довольно близко к леднику, и их разговор о рыбе и шоколаде смолк, уступив место мрачному молчанию, когда стало понятно, что это за черные точки вмерзли в лед. Это были человеческие трупы, дюжина или даже больше. Вокруг них во льду виднелись разные предметы: кусочки голубого камня, огромные чаши из кованого металла, обрывки одежд, пятна крови на которых до сих пор не утратили яркости. Миляга заполз на верхушку ледника и стал медленно съезжать оттуда, пока трупы не оказались прямо против него. Некоторые были захоронены слишком глубоко, чтобы их можно было рассмотреть, но те, что находились близко к поверхности – с отчаянно запрокинутыми лицами, с руками, вскинутыми в мольбе, – были видны даже слишком хорошо. Все они были женщинами: самая младшая из них была почти ребенком, самая старшая – голой каргой с несколькими грудями, которая умерла с открытыми глазами, сохранив свой взгляд на тысячелетия. Какая-то резня произошла здесь или там, на горе, а оставшиеся вещественные доказательства были сброшены в реку, когда вода в ней еще текла. Потом, судя по всему, она замерзла, сковав жертв и их имущество.
– Кто эти люди? – опросил Миляга. – У тебя есть какие-нибудь догадки? – Хотя они и были мертвы, прошедшее время не подходило к столь хорошо сохранившимся трупам.
– Когда Незримый проходил по Доминионам, Он уничтожил все культы, которые показались Ему недостойными. Большинство из них было посвящено Богиням. Их оракулами и приверженцами были женщины.
– Так ты думаешь, это дело рук Хапексамендиоса?
– Если и не Его Самого, то Его агентов, Его Праведных Воинов. Хотя, если припомнить, он ведь проходил здесь в одиночку, так что, может быть, он сделал это сам.
– Раз так, то кто бы он ни был, – сказал Миляга, глядя на вмерзшего в лед ребенка, – Он – убийца. Ничуть не лучше, чем ты или я.
– Я бы не стал говорить об этом так громко, – посоветовал Пай.
– Почему? Его же здесь нет?
– Если это действительно Его рук дело, тогда Он мог оставить здесь духов охранять это место.
Миляга огляделся. Более чистый воздух и представить себе было трудно. Ни на вершинах, ни на сверкающих внизу снежных полях не было ни малейшего признака движения. – Если они и здесь, то мне их не видно, – сказал он.
– Те, которых не видно, и есть самые опасные, – ответил Пай. – Ну что, вернемся к костру?
2
Обратно они несли с собой тяжелую ношу увиденного, и поэтому возвращение заняло у них больше времени, чем путь к леднику. К тому времени, когда они вернулись в свою безопасную нишу между скалами, встреченные приветливым хрюканьем оставшегося в живых доки, зеленый блеск неба уже ослабел, и надвигались сумерки. Они поспорили, стоит ли идти в темноте, и в конце концов решили, что не стоит. Хотя вокруг было тихо, по прошлому опыту они знали, что погода на этих высотах меняется непредсказуемо. Если они попробуют двинуться в путь ночью, а с высоты на них обрушится снежная буря, то они будут вдвойне слепы и запросто могут потерять дорогу. Когда до Великого Перевала осталось так мало и появилась надежда на то, что, когда они минуют его, путешествие станет легче, вряд ли стоило рисковать.
Использовав весь запас древесины, который они собрали перед тем как пересечь границу снежного покрова, они были вынуждены развести костер из седла и упряжки мертвого доки. Пламя получилось дымным, вонючим и неровным, но это было все-таки лучше, чем ничего. Они приготовили немного свежего мяса, и, пережевывая его, Миляга заметил, что угрызения совести по поводу пожирания нареченного им животного мучают его не так уж сильно. Также они приготовили небольшую порцию пастушьего ликера из мочи. Пока они пили, Миляга вновь завел разговор о женщинах во льду.
– Зачем такому могущественному Богу, как Хапексамендиос, было убивать беспомощных женщин?
– А кто сказал, что они были беспомощны? – ответил Пай. – Я лично думаю, что они обладали очень большой силой. Их оракулы наверняка почувствовали надвигающуюся опасность, так что они держали свои армии наготове...
– Армии женщин?
– Конечно. У них были десятки тысяч воинов. К северу от Постного Пути есть места, где примерно раз в пятьдесят лет случаются оползни, открывающие их боевые могилы.
– Так что же, все они погибли? Армии, оракулы...
– Или спрятались в такие укромные места, что через несколько поколений просто забыли, кто они.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130