Зачем ты трогаешь без спросу, а?
- Я спросила… - ответила, запинаясь, Тамара. - Мама сказала - можно.
- Ах, мама сказала «можно»! - Отец принялся ходить взад и вперёд. - Но вещи-то не мамины? Может, следовало бы у меня спросить - можно ли? И зачем, для чего нужно было так всё уродовать, для какой прихоти, если бы я мог понять! Такие нужные мне журналы!
Тамара вдруг успокоилась.
- У тебя спросить… - сказала она. - А где я тебя вижу? То на заводе, то в кабинете на запоре… У тебя спросить, да?
Видно, отец уловил в голосе Тамары какую-то особую, горькую интонацию, потому что он остановился и внимательно поглядел на неё.
- А я не для прихоти изуродовала… - продолжала Тамара, - мне нужно было. Для пионерского поручения, для выставки… По сельскому хозяйству.
- Ну, и ты сделала выставку?
Голос отца звучал уже гораздо мягче, и гневный огонь в глазах погас.
- Сделала, - ответила Тамара, - только… не так. Не сумела. Провалилась - вот и всё.
- С кем же ты советовалась?
- Ни с кем.
- Но почему же ты не посоветовалась со мной? - опять загорячился отец. - Я ведь кое-что понимаю в сельскохозяйственных машинах… и вообще в сельском хозяйстве, ты же знаешь. Иначе мне бы незачем ехать в эмтээс.
- Как - в эмтээс?
- Да вот так. Ты же знаешь, что в сельском хозяйстве нужны специалисты - агрономы, зоотехники, инженеры… Слышишь? Инженеры. А я ведь инженер.
- А почему же именно тебя посылают? - Тамара по привычке пожала плечом, сама не заметив этого.
Но Николая Сергеевича передёрнуло от этого жеста.
- Пожалуйста, не пожимай так плечами, - резко сказал он, - это вульгарно!
- А мама…
- Чем меньше ты будешь подражать маме, тем будет лучше.
Тамара внимательно посмотрела на него, нахмурилась, но ничего не сказала. Отец с минуту молча ходил по комнате.
- Да, эта задача трудно решается… - пробормотал он в замешательстве.
Как объяснить дочери, что её мать - несчастье его жизни? И хорошо ли, допустимо ли говорить плохое ребёнку о его матери? И, не сумев решить этой задачи, Николай Сергеевич продолжил прерванный разговор:
- Меня никто не посылает. Я сам поеду. Здесь инженеров и без меня хватает, а там… там специалисты до зарезу нужны!
- И тебе хочется туда ехать? - Тамара поглядела на него недоверчиво. - В деревню… в деревянную избу…
- Хочется ли? А я об этом даже и не думаю. - Взгляд отца стал далёким и каким-то чужим, как тогда, на заводе. - Мне надо ехать. Я коммунист. Если бы, скажем, началась война - разве я думал бы, хочется мне воевать или не хочется? Я должен. Ты же знаешь, как это бывает.
Тамара покачала головой:
- Я не знаю ничего… Как будто бы когда-нибудь ты со мной разговариваешь! Вот с Зиной Стрешневой отец всегда разговаривает. А ты… только ругаешься… да кричишь… да уходишь и запираешься…
Голос Тамары прервался. Она замолчала - гордость не позволяла заплакать при отце. Пусть не думает, что это для неё так уж важно.
Но отец видел, как это важно для неё и как ей больно. Он потупил глаза, брови его сошлись. Он сел к письменному столу и задумался. Тамара, также насупясь, молчала. Ирина заглянула в комнату и незаметно скрылась.
«Сидят, как два воробья, - нахохлились, - подумала сна. - А как похожи-то друг на друга!»
- Ты говоришь - я запираюсь, - после угрюмого молчания сказал отец, - не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь, а?
Их глаза встретились.
- Да, - Тамара снова перешла в наступление, - а в Новый год я одна была! Во всей квартире! Хорошо мне было, по-твоему?
- Наверно, плохо, - сочувственно сказал отец. - Но неужели ты совсем одна была?
- А, вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с тобой! А если бы посоветоваться, то выставка не провалилась бы? Посоветуйся с тобой, как же!..
Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.
- Ну ладно… ну ладно, - виновато заговорил он. - Ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну я, может быть, побольше виноват. А?
Тамара утёрлась подолом чёрного школьного фартука и, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.
- Не знаю, кто больше, - сказала она. - Только ты… не уезжай в эмтээс. А если уедешь - мне опять одной быть?
Отец задумчиво посмотрел на неё.
- Вот какое дело-то, - он обращался к ней, как к взрослой: - я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе подумаем. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие - одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мной и скучно и холодно, что людям не хочется прийти ко мне, что людям всё равно - трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный - так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.
Тамара молчала.
- А насчёт эмтээс… видишь ли, какое дело… - продолжал отец. - Я уже подал заявление. И согласие получил… А ты летом ко мне приедешь - правда? Приедешь?
- Приеду, - со вздохом ответила Тамара. И добавила, жалобно заглядывая отцу в глаза: - Папочка, прости меня за журналы!
Тамара и Николай Сергеевич мирно и дружно пообедали вдвоём. Николай Сергеевич расспрашивал дочь то о том, то о другом - о её школьных делах, о пионерском отряде, о подругах… Из её скупых ответов, неясных и недобрых отзывов о девочках и учителях Николай Сергеевич понял, как трудно и сложно живётся Тамаре. Он с горечью и болью открывал, что дочь его, только ещё вступающая в жизнь, уже тронута, как ржавчиной, недоверием к людям, что в характере её много чёрствости и глубокого, словно врождённого эгоизма. Он глядел на свою дочь - свежую, белолицую, с живыми, быстрыми глазами девочку, напоминающую цветок, который только что раскрылся… А вместо цветка ему почему-то представлялась новенькая стальная деталь, только что отлитая, свежая, блестящая. Как будто отличная деталь - а глаз инженера видит в ней непоправимые дефекты: тайные раковинки внутри, делающие эту деталь негодной и ненужной…
После обеда Тамара, надев недавно подаренные мамой шапочку и рукавички, ушла на каток. А Николай Сергеевич ещё долго ходил по своему кабинету и думал, думал… Кто виноват, что Тамара становится второй Антониной Андроновной? И кто виноват, что Антонина Андроновна оказалась такой тупой обывательницей? А где же был он, когда всё это происходило с его близкими людьми?
Трудно было внушить что-нибудь высокое и благородное Антонине Андроновне: она была человеком недалёкого ума и огромной энергии. Легче было просто отойти - пускай поступает и живёт как хочет.
И что же вышло? Он, коммунист, едет в село, потому что считает своим долгом быть на «переднем крае» - так сейчас говорят о работе в селе. И на войне он тоже был на переднем крае, всю войну на передовой позиции. И не по приказу начальства, а по приказу своей партийной совести. А его дочь только что со снисходительной улыбкой сообщила ему:
«Все люди говорят о подвигах - и все притворяются. Подвиги только в книжках бывают!»
И так уверенно в этом сообщении прозвучал голос Антонины Андроновны, что Николая Сергеевича охватила тоска.
«Подвиги бывают и в жизни», - ответил он.
Но Тамара только улыбнулась на это.
«Надо взять её с собой в село, - решил Николай Сергеевич. - Поеду, устроюсь, а потом возьму и её. Поживёт без матери… Что ж делать, не всякая мать может вырастить настоящего человека».
БАБУШКИНЫ СКАЗКИ
Первое, что сделала бабушка Устинья, поселившись в квартире Стрешневых, - это повесила в спальне икону.
Изюмка вечером увидела в углу тёмное лицо с яркими белками глаз и выбежала оттуда с криком. Зина вздрогнула и сделал кляксу в тетради.
- Ну что ты, Изюмка! - Зина обняла сестрёнку, прижавшуюся к её коленям. - Чего испугалась?
- Картинка страшная… - Изюмка показала рукой на дверь спальни.
- «Картинка»! - Бабушка сдвинула на лоб очки и опустила чулок, который штопала. - Да нешто это картинка? Это лик божьей матери, богородицы… Ох, греховодники, ничего-то они не знают!
Антон поднял голову от задачника:
- Это богова мама, да?
- Ты решай, решай, Антон, - остановила его Зина. - Когда сделаешь уроки, тогда и разговаривай.
Но тут вмешалась Изюмка:
- А у неё от головы лучики идут. Разве так бывает?
- Никогда не бывает, - ответила Зина.
- У бога всё бывает, - возразила бабушка, задетая уверенным тоном Зины: - он всё может и всё знает. Вот ты сидишь и уроки учишь, а он знает. И о чём ты сейчас думаешь - он тоже знает.
- Бабушка, - вмешалась Зина, - а он знал, как фашисты в наши дома бомбы бросали?
- А нешто не знал? Он всё, батюшка, отец небесный, видел.
Зина сердито усмехнулась:
- Вот так отец! В людей бомбы бросают, а он сидит да смотрит.
- А значит, так надо было. Испытание посылал. Пути божий неисповедимы. На всё его святая воля. А без его воли и волос не упадёт с головы! Так-то…
- Значит, и все плохие дела тоже по его воле делаются? - Зина начинала горячиться. - Вот я сейчас возьму да изобью Изюмку ни за что - значит, божья воля будет? Или дом подожгу?
- Ну, бог тебя и накажет.
- Но, бабушка, - закричала Зина, - за что же он будет меня наказывать, раз всё по его воле делается? Это нечестно. Значит, он сам решит - пусть Зина отколотит Изюмку, а потом сам же за это и накажет!
- Тьфу ты, греховодница! Согрешишь тут с вами! - Бабушка отложила чулок и встала. - Пойти к ужину сварить чего-нибудь…
А Зина, разволновавшись, глядела в учебник и никак не могла понять, что там написано.
- Ты смотри не спорь с бабушкой, - прошептал Антон Зине, - а то ещё возьмёт да уедет!
Зина мрачно взглянула в его широкие, светлые, встревоженные глаза и, ничего не ответив, снова уткнулась в книгу. Да, с бабушкой спорить нельзя. При ней все дела у них наладились. Придёшь домой из школы, а на плите уже обед варится, и в комнатах чисто, и пуговицы у ребятишек пришиты, и чулки заштопаны. И сама бабушка такая опрятная, бодрая, никогда ни на что не жалуется, как другие: то болит да другое болит. Если даже что и болит у неё, то помалкивает. Может быть, привыкла молчать, долго жила одна, а когда человек живёт один, то кому же жаловаться! И красивая у них бабушка, хоть и морщинки на лице. А чуть выйдет на улицу, так и разрумянится вся, как ягодка. Но вот дался ей этот бог! Дня не пройдёт, чтобы не поговорила бабушка про бога да про святых угодников божьих. Сначала Зина молчала, потом стала возражать, спорить…
Изюмка долго не могла привыкнуть к тёмному лицу с белыми глазами, которое глядело из угла в спальне. Она боялась спать - и Зине приходилось сидеть у её постели, пока Изюмка не заснёт. Зина повесила на спинку её кровати тёплый платок, чтобы ей не видно было иконы.
- А она меня тоже не видит? - спрашивала Изюмка.
- Нет, не видит, - успокаивала её Зина.
- А она смотрит?
- На тебя мама смотрит, а не она. Видишь нашу мамочку?
Изюмка поворачивалась к маминой фотографии. И ей казалось, что то страшное белоглазое существо в золотом венке, которое зачем-то поселилось в их тёплой уютной спаленке, боится маму. И если мама смотрит на Изюмку, то можно спать спокойно - уж мама-то её в обиду не даст никому.
Бабушка как-то нечаянно вошла в спальню и услышала этот разговор.
- Ну и чему же ты ребёнка учишь? - рассердилась она на Зину. - Нешто мать-то у вас святее богородицы была? Ну, погоди ужо, погоди! Вот бог-то тебя накажет! Ещё как накажет-то - спохватишься!
Изюмка, услышав, что бог накажет Зину, раскричалась и расплакалась.
- Я не дам Зину! - плакала она. - Зина, я не дам тебя! Пусть он не приходит! Это наш дом!
Зина еле успокоила её. Она шептала Изюмке в ушко, что никто её не накажет, потому что никакого бога и на свете-то нет. Но уж так шептала, что бабушка ничего не слышала.
Зина с затаённой тревогой ждала, не скажет ли бабушка что-нибудь отцу за ужином, не пожалуется ли на неё. Но бабушка уже опять была весела и приветлива, пила горячий чай, дула в блюдце и с каждой чашкой становилась всё румянее. Зина успокоилась. Вот и хорошо. А зачем отцу знать все их размолвки да маленькие неурядицы - мама велела беречь отца.
Зина стала осторожнее с бабушкой. Не хотелось её сердить. Но что было делать ей, если она сама невольно сердилась на бабушку!
Следующая ссора у них произошла из-за Антона. Зина немножко запоздала из школы. Она пришла, когда Антон садился обедать. Антон не видел, как она вошла, а Зина так и застыла в дверях от изумления. Парнишка, собираясь сесть за стол, стоял перед открытой дверью спальни и, глядя на богородицу, крестился широким крестом.
- А теперь кланяйся боженьке, - учила его довольная бабушка, - «Господи, благослови!»… Вот так. Тебе бог здоровья пошлёт.
- Бабушка! - не сдержавшись, крикнула Зина. - Зачем вы его учите? Зачем, ну?
- А нешто я плохому учу? - возразила бабушка. - Я не плохому учу. У сиротинки бог - первая защита.
- Антон, ты что это… - Зина готова была нашлёпать его от досады. - Богу молишься, да? Отсталый ты человек! Ведь тебя же в пионеры не примут!
- А почему не примут? Вот ещё! - сказала бабушка, наливая Антону супу. - Ещё как примут-то! А нешто мы пойдём в трубы трубить, что богу молимся? Эва! Мы ведь тоже не дураки, жизнь понимаем.
- Значит, обманывать будете?
- Какой тут обман? - Бабушка снисходительно махнула рукой. - Да если и обмануть маленько - с умом, конечно, обмануть, - то какой тут грех? Сиротке простится, ему свою жизнь-то потруднее устраивать, чем у кого отец да мать для него дорогу пробивают. Ничего. Я плохому не научу - кровные, чай, внуки-то, не чужие. Надо к порядку привыкать. А то что же за порядок: садятся за стол - лба не перекрестят, вылезут из-за стола - также. Не поблагодарят отца небесного.
- Отца небесного! - Зина нервно засмеялась. - А за что благодарить-то?
- А за то, что хлеб-соль нам посылает.
- Хлеб-соль нам отец зарабатывает, нам никто его не посылает. А если бы наш папка не работал, то и хлеба-соли не было бы.
Зина пришла домой голодная, но сейчас ей и есть расхотелось.
- У нас скворца говорить обучили - он так же трещал, - сказала бабушка, начиная сердиться. - Птица небесная не жнёт, не сеет, а бог кормит её.
- А зачем же ты-то, бабушка, ходила в колхоз на работу? - не сдавалась Зина. - Ты бы не сеяла и не жала, пускай бы тебе бог посылал!
- А что, не посылал бы? Вот один святой пророк удалился в пустыню, заповеди там писал, и нешто с голоду умер? Не умер же! Потому что ворон ему пищу приносил. Прочитай, прочитай-ка - ведь про это всё в церковных книгах написано!
И чтобы избежать крупного спора - Зина, пожалуй, ещё что-нибудь такое скажет, на что и ответить не найдёшься, - бабушка поспешно подхватила грязные тарелки и скрылась в кухне.
- Антон! - сказала Зина. - Ну, скажи, что это ты вздумал? Ты что, и правда думаешь, что бог есть?
- Бабушка говорит - есть… - смущённо опустив ресницы, ответил Антон.
Зина укоризненно потрясла головой:
- Бабушка в старое время росла, чудак ты! Тогда люди думали, что и правда бог есть. А тебе разве мама говорила, что надо богу молиться?
- А ведь я тогда не был сирота…
- А, бедный! Так уж тебе плохо жить, такой уж ты заброшенный? Надо, чтобы и тебе ворон пищу приносил? - Услышав шаги за дверью, Зина торопливо добавила: - Имей в виду: если ты опять креститься вздумаешь, я буду тебя презирать.
Антон испуганно поглядел на неё:
- Да ведь я так, нарочно. Чтобы бабушка не сердилась, ну!
- Значит, обманываешь?
Антон засопел и насупился. А откуда он знал, что получится обман?
- Ну, что ты не обедаешь, пигалица? - Бабушка явно не хотела продолжать с Зиной предыдущий разговор. - Ешь побольше, ишь худая какая! Человек должен есть как следует. А который худой, так нешто это работник?
Бабушка налила Зине супу. Зина успокоилась; суп был очень вкусный, и туча неудовольствия, сгустившаяся было в доме, рассеялась. И всё пошло своим чередом.
«Бабушка-то хорошая, - думала Зина, - только вот как-то мы всё думаем по-разному… У неё, оказывается, и обмануть не грех, если выгодно… А этот дурачок Антон слушает…»
Бабушка приветливо хлопотала в комнате. Потом села с Изюмкой шить платье для куклы, чтобы Изюмка не мешала Зине и Антону делать уроки… Кажется, всё так хорошо!
И отец, придя с работы, заглянул в комнату, улыбнулся. Зина видела, что отец доволен, что он успокоился за своих детей.
Но Зина не была спокойна. Противоречивые чувства мучили её. С бабушкой хорошо. И плохо с бабушкой, плохо! Может, сказать отцу? Может, она зря одна мучится?
Но вспомнила Зина светлую улыбку отца, которую она подметила в ту минуту, когда он заглянул в комнату, и опять решила:
«Не буду его расстраивать. Бедный папка немножко повеселел - зачем же огорчать его? Поспорим, поспорим с бабушкой, да как-нибудь и поладим… Справлюсь и одна, без папки».
Но Зина ошиблась, понадеявшись на свои силы и на то, что они поладят с бабушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
- Я спросила… - ответила, запинаясь, Тамара. - Мама сказала - можно.
- Ах, мама сказала «можно»! - Отец принялся ходить взад и вперёд. - Но вещи-то не мамины? Может, следовало бы у меня спросить - можно ли? И зачем, для чего нужно было так всё уродовать, для какой прихоти, если бы я мог понять! Такие нужные мне журналы!
Тамара вдруг успокоилась.
- У тебя спросить… - сказала она. - А где я тебя вижу? То на заводе, то в кабинете на запоре… У тебя спросить, да?
Видно, отец уловил в голосе Тамары какую-то особую, горькую интонацию, потому что он остановился и внимательно поглядел на неё.
- А я не для прихоти изуродовала… - продолжала Тамара, - мне нужно было. Для пионерского поручения, для выставки… По сельскому хозяйству.
- Ну, и ты сделала выставку?
Голос отца звучал уже гораздо мягче, и гневный огонь в глазах погас.
- Сделала, - ответила Тамара, - только… не так. Не сумела. Провалилась - вот и всё.
- С кем же ты советовалась?
- Ни с кем.
- Но почему же ты не посоветовалась со мной? - опять загорячился отец. - Я ведь кое-что понимаю в сельскохозяйственных машинах… и вообще в сельском хозяйстве, ты же знаешь. Иначе мне бы незачем ехать в эмтээс.
- Как - в эмтээс?
- Да вот так. Ты же знаешь, что в сельском хозяйстве нужны специалисты - агрономы, зоотехники, инженеры… Слышишь? Инженеры. А я ведь инженер.
- А почему же именно тебя посылают? - Тамара по привычке пожала плечом, сама не заметив этого.
Но Николая Сергеевича передёрнуло от этого жеста.
- Пожалуйста, не пожимай так плечами, - резко сказал он, - это вульгарно!
- А мама…
- Чем меньше ты будешь подражать маме, тем будет лучше.
Тамара внимательно посмотрела на него, нахмурилась, но ничего не сказала. Отец с минуту молча ходил по комнате.
- Да, эта задача трудно решается… - пробормотал он в замешательстве.
Как объяснить дочери, что её мать - несчастье его жизни? И хорошо ли, допустимо ли говорить плохое ребёнку о его матери? И, не сумев решить этой задачи, Николай Сергеевич продолжил прерванный разговор:
- Меня никто не посылает. Я сам поеду. Здесь инженеров и без меня хватает, а там… там специалисты до зарезу нужны!
- И тебе хочется туда ехать? - Тамара поглядела на него недоверчиво. - В деревню… в деревянную избу…
- Хочется ли? А я об этом даже и не думаю. - Взгляд отца стал далёким и каким-то чужим, как тогда, на заводе. - Мне надо ехать. Я коммунист. Если бы, скажем, началась война - разве я думал бы, хочется мне воевать или не хочется? Я должен. Ты же знаешь, как это бывает.
Тамара покачала головой:
- Я не знаю ничего… Как будто бы когда-нибудь ты со мной разговариваешь! Вот с Зиной Стрешневой отец всегда разговаривает. А ты… только ругаешься… да кричишь… да уходишь и запираешься…
Голос Тамары прервался. Она замолчала - гордость не позволяла заплакать при отце. Пусть не думает, что это для неё так уж важно.
Но отец видел, как это важно для неё и как ей больно. Он потупил глаза, брови его сошлись. Он сел к письменному столу и задумался. Тамара, также насупясь, молчала. Ирина заглянула в комнату и незаметно скрылась.
«Сидят, как два воробья, - нахохлились, - подумала сна. - А как похожи-то друг на друга!»
- Ты говоришь - я запираюсь, - после угрюмого молчания сказал отец, - не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь, а?
Их глаза встретились.
- Да, - Тамара снова перешла в наступление, - а в Новый год я одна была! Во всей квартире! Хорошо мне было, по-твоему?
- Наверно, плохо, - сочувственно сказал отец. - Но неужели ты совсем одна была?
- А, вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с тобой! А если бы посоветоваться, то выставка не провалилась бы? Посоветуйся с тобой, как же!..
Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.
- Ну ладно… ну ладно, - виновато заговорил он. - Ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну я, может быть, побольше виноват. А?
Тамара утёрлась подолом чёрного школьного фартука и, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.
- Не знаю, кто больше, - сказала она. - Только ты… не уезжай в эмтээс. А если уедешь - мне опять одной быть?
Отец задумчиво посмотрел на неё.
- Вот какое дело-то, - он обращался к ней, как к взрослой: - я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе подумаем. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие - одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мной и скучно и холодно, что людям не хочется прийти ко мне, что людям всё равно - трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный - так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.
Тамара молчала.
- А насчёт эмтээс… видишь ли, какое дело… - продолжал отец. - Я уже подал заявление. И согласие получил… А ты летом ко мне приедешь - правда? Приедешь?
- Приеду, - со вздохом ответила Тамара. И добавила, жалобно заглядывая отцу в глаза: - Папочка, прости меня за журналы!
Тамара и Николай Сергеевич мирно и дружно пообедали вдвоём. Николай Сергеевич расспрашивал дочь то о том, то о другом - о её школьных делах, о пионерском отряде, о подругах… Из её скупых ответов, неясных и недобрых отзывов о девочках и учителях Николай Сергеевич понял, как трудно и сложно живётся Тамаре. Он с горечью и болью открывал, что дочь его, только ещё вступающая в жизнь, уже тронута, как ржавчиной, недоверием к людям, что в характере её много чёрствости и глубокого, словно врождённого эгоизма. Он глядел на свою дочь - свежую, белолицую, с живыми, быстрыми глазами девочку, напоминающую цветок, который только что раскрылся… А вместо цветка ему почему-то представлялась новенькая стальная деталь, только что отлитая, свежая, блестящая. Как будто отличная деталь - а глаз инженера видит в ней непоправимые дефекты: тайные раковинки внутри, делающие эту деталь негодной и ненужной…
После обеда Тамара, надев недавно подаренные мамой шапочку и рукавички, ушла на каток. А Николай Сергеевич ещё долго ходил по своему кабинету и думал, думал… Кто виноват, что Тамара становится второй Антониной Андроновной? И кто виноват, что Антонина Андроновна оказалась такой тупой обывательницей? А где же был он, когда всё это происходило с его близкими людьми?
Трудно было внушить что-нибудь высокое и благородное Антонине Андроновне: она была человеком недалёкого ума и огромной энергии. Легче было просто отойти - пускай поступает и живёт как хочет.
И что же вышло? Он, коммунист, едет в село, потому что считает своим долгом быть на «переднем крае» - так сейчас говорят о работе в селе. И на войне он тоже был на переднем крае, всю войну на передовой позиции. И не по приказу начальства, а по приказу своей партийной совести. А его дочь только что со снисходительной улыбкой сообщила ему:
«Все люди говорят о подвигах - и все притворяются. Подвиги только в книжках бывают!»
И так уверенно в этом сообщении прозвучал голос Антонины Андроновны, что Николая Сергеевича охватила тоска.
«Подвиги бывают и в жизни», - ответил он.
Но Тамара только улыбнулась на это.
«Надо взять её с собой в село, - решил Николай Сергеевич. - Поеду, устроюсь, а потом возьму и её. Поживёт без матери… Что ж делать, не всякая мать может вырастить настоящего человека».
БАБУШКИНЫ СКАЗКИ
Первое, что сделала бабушка Устинья, поселившись в квартире Стрешневых, - это повесила в спальне икону.
Изюмка вечером увидела в углу тёмное лицо с яркими белками глаз и выбежала оттуда с криком. Зина вздрогнула и сделал кляксу в тетради.
- Ну что ты, Изюмка! - Зина обняла сестрёнку, прижавшуюся к её коленям. - Чего испугалась?
- Картинка страшная… - Изюмка показала рукой на дверь спальни.
- «Картинка»! - Бабушка сдвинула на лоб очки и опустила чулок, который штопала. - Да нешто это картинка? Это лик божьей матери, богородицы… Ох, греховодники, ничего-то они не знают!
Антон поднял голову от задачника:
- Это богова мама, да?
- Ты решай, решай, Антон, - остановила его Зина. - Когда сделаешь уроки, тогда и разговаривай.
Но тут вмешалась Изюмка:
- А у неё от головы лучики идут. Разве так бывает?
- Никогда не бывает, - ответила Зина.
- У бога всё бывает, - возразила бабушка, задетая уверенным тоном Зины: - он всё может и всё знает. Вот ты сидишь и уроки учишь, а он знает. И о чём ты сейчас думаешь - он тоже знает.
- Бабушка, - вмешалась Зина, - а он знал, как фашисты в наши дома бомбы бросали?
- А нешто не знал? Он всё, батюшка, отец небесный, видел.
Зина сердито усмехнулась:
- Вот так отец! В людей бомбы бросают, а он сидит да смотрит.
- А значит, так надо было. Испытание посылал. Пути божий неисповедимы. На всё его святая воля. А без его воли и волос не упадёт с головы! Так-то…
- Значит, и все плохие дела тоже по его воле делаются? - Зина начинала горячиться. - Вот я сейчас возьму да изобью Изюмку ни за что - значит, божья воля будет? Или дом подожгу?
- Ну, бог тебя и накажет.
- Но, бабушка, - закричала Зина, - за что же он будет меня наказывать, раз всё по его воле делается? Это нечестно. Значит, он сам решит - пусть Зина отколотит Изюмку, а потом сам же за это и накажет!
- Тьфу ты, греховодница! Согрешишь тут с вами! - Бабушка отложила чулок и встала. - Пойти к ужину сварить чего-нибудь…
А Зина, разволновавшись, глядела в учебник и никак не могла понять, что там написано.
- Ты смотри не спорь с бабушкой, - прошептал Антон Зине, - а то ещё возьмёт да уедет!
Зина мрачно взглянула в его широкие, светлые, встревоженные глаза и, ничего не ответив, снова уткнулась в книгу. Да, с бабушкой спорить нельзя. При ней все дела у них наладились. Придёшь домой из школы, а на плите уже обед варится, и в комнатах чисто, и пуговицы у ребятишек пришиты, и чулки заштопаны. И сама бабушка такая опрятная, бодрая, никогда ни на что не жалуется, как другие: то болит да другое болит. Если даже что и болит у неё, то помалкивает. Может быть, привыкла молчать, долго жила одна, а когда человек живёт один, то кому же жаловаться! И красивая у них бабушка, хоть и морщинки на лице. А чуть выйдет на улицу, так и разрумянится вся, как ягодка. Но вот дался ей этот бог! Дня не пройдёт, чтобы не поговорила бабушка про бога да про святых угодников божьих. Сначала Зина молчала, потом стала возражать, спорить…
Изюмка долго не могла привыкнуть к тёмному лицу с белыми глазами, которое глядело из угла в спальне. Она боялась спать - и Зине приходилось сидеть у её постели, пока Изюмка не заснёт. Зина повесила на спинку её кровати тёплый платок, чтобы ей не видно было иконы.
- А она меня тоже не видит? - спрашивала Изюмка.
- Нет, не видит, - успокаивала её Зина.
- А она смотрит?
- На тебя мама смотрит, а не она. Видишь нашу мамочку?
Изюмка поворачивалась к маминой фотографии. И ей казалось, что то страшное белоглазое существо в золотом венке, которое зачем-то поселилось в их тёплой уютной спаленке, боится маму. И если мама смотрит на Изюмку, то можно спать спокойно - уж мама-то её в обиду не даст никому.
Бабушка как-то нечаянно вошла в спальню и услышала этот разговор.
- Ну и чему же ты ребёнка учишь? - рассердилась она на Зину. - Нешто мать-то у вас святее богородицы была? Ну, погоди ужо, погоди! Вот бог-то тебя накажет! Ещё как накажет-то - спохватишься!
Изюмка, услышав, что бог накажет Зину, раскричалась и расплакалась.
- Я не дам Зину! - плакала она. - Зина, я не дам тебя! Пусть он не приходит! Это наш дом!
Зина еле успокоила её. Она шептала Изюмке в ушко, что никто её не накажет, потому что никакого бога и на свете-то нет. Но уж так шептала, что бабушка ничего не слышала.
Зина с затаённой тревогой ждала, не скажет ли бабушка что-нибудь отцу за ужином, не пожалуется ли на неё. Но бабушка уже опять была весела и приветлива, пила горячий чай, дула в блюдце и с каждой чашкой становилась всё румянее. Зина успокоилась. Вот и хорошо. А зачем отцу знать все их размолвки да маленькие неурядицы - мама велела беречь отца.
Зина стала осторожнее с бабушкой. Не хотелось её сердить. Но что было делать ей, если она сама невольно сердилась на бабушку!
Следующая ссора у них произошла из-за Антона. Зина немножко запоздала из школы. Она пришла, когда Антон садился обедать. Антон не видел, как она вошла, а Зина так и застыла в дверях от изумления. Парнишка, собираясь сесть за стол, стоял перед открытой дверью спальни и, глядя на богородицу, крестился широким крестом.
- А теперь кланяйся боженьке, - учила его довольная бабушка, - «Господи, благослови!»… Вот так. Тебе бог здоровья пошлёт.
- Бабушка! - не сдержавшись, крикнула Зина. - Зачем вы его учите? Зачем, ну?
- А нешто я плохому учу? - возразила бабушка. - Я не плохому учу. У сиротинки бог - первая защита.
- Антон, ты что это… - Зина готова была нашлёпать его от досады. - Богу молишься, да? Отсталый ты человек! Ведь тебя же в пионеры не примут!
- А почему не примут? Вот ещё! - сказала бабушка, наливая Антону супу. - Ещё как примут-то! А нешто мы пойдём в трубы трубить, что богу молимся? Эва! Мы ведь тоже не дураки, жизнь понимаем.
- Значит, обманывать будете?
- Какой тут обман? - Бабушка снисходительно махнула рукой. - Да если и обмануть маленько - с умом, конечно, обмануть, - то какой тут грех? Сиротке простится, ему свою жизнь-то потруднее устраивать, чем у кого отец да мать для него дорогу пробивают. Ничего. Я плохому не научу - кровные, чай, внуки-то, не чужие. Надо к порядку привыкать. А то что же за порядок: садятся за стол - лба не перекрестят, вылезут из-за стола - также. Не поблагодарят отца небесного.
- Отца небесного! - Зина нервно засмеялась. - А за что благодарить-то?
- А за то, что хлеб-соль нам посылает.
- Хлеб-соль нам отец зарабатывает, нам никто его не посылает. А если бы наш папка не работал, то и хлеба-соли не было бы.
Зина пришла домой голодная, но сейчас ей и есть расхотелось.
- У нас скворца говорить обучили - он так же трещал, - сказала бабушка, начиная сердиться. - Птица небесная не жнёт, не сеет, а бог кормит её.
- А зачем же ты-то, бабушка, ходила в колхоз на работу? - не сдавалась Зина. - Ты бы не сеяла и не жала, пускай бы тебе бог посылал!
- А что, не посылал бы? Вот один святой пророк удалился в пустыню, заповеди там писал, и нешто с голоду умер? Не умер же! Потому что ворон ему пищу приносил. Прочитай, прочитай-ка - ведь про это всё в церковных книгах написано!
И чтобы избежать крупного спора - Зина, пожалуй, ещё что-нибудь такое скажет, на что и ответить не найдёшься, - бабушка поспешно подхватила грязные тарелки и скрылась в кухне.
- Антон! - сказала Зина. - Ну, скажи, что это ты вздумал? Ты что, и правда думаешь, что бог есть?
- Бабушка говорит - есть… - смущённо опустив ресницы, ответил Антон.
Зина укоризненно потрясла головой:
- Бабушка в старое время росла, чудак ты! Тогда люди думали, что и правда бог есть. А тебе разве мама говорила, что надо богу молиться?
- А ведь я тогда не был сирота…
- А, бедный! Так уж тебе плохо жить, такой уж ты заброшенный? Надо, чтобы и тебе ворон пищу приносил? - Услышав шаги за дверью, Зина торопливо добавила: - Имей в виду: если ты опять креститься вздумаешь, я буду тебя презирать.
Антон испуганно поглядел на неё:
- Да ведь я так, нарочно. Чтобы бабушка не сердилась, ну!
- Значит, обманываешь?
Антон засопел и насупился. А откуда он знал, что получится обман?
- Ну, что ты не обедаешь, пигалица? - Бабушка явно не хотела продолжать с Зиной предыдущий разговор. - Ешь побольше, ишь худая какая! Человек должен есть как следует. А который худой, так нешто это работник?
Бабушка налила Зине супу. Зина успокоилась; суп был очень вкусный, и туча неудовольствия, сгустившаяся было в доме, рассеялась. И всё пошло своим чередом.
«Бабушка-то хорошая, - думала Зина, - только вот как-то мы всё думаем по-разному… У неё, оказывается, и обмануть не грех, если выгодно… А этот дурачок Антон слушает…»
Бабушка приветливо хлопотала в комнате. Потом села с Изюмкой шить платье для куклы, чтобы Изюмка не мешала Зине и Антону делать уроки… Кажется, всё так хорошо!
И отец, придя с работы, заглянул в комнату, улыбнулся. Зина видела, что отец доволен, что он успокоился за своих детей.
Но Зина не была спокойна. Противоречивые чувства мучили её. С бабушкой хорошо. И плохо с бабушкой, плохо! Может, сказать отцу? Может, она зря одна мучится?
Но вспомнила Зина светлую улыбку отца, которую она подметила в ту минуту, когда он заглянул в комнату, и опять решила:
«Не буду его расстраивать. Бедный папка немножко повеселел - зачем же огорчать его? Поспорим, поспорим с бабушкой, да как-нибудь и поладим… Справлюсь и одна, без папки».
Но Зина ошиблась, понадеявшись на свои силы и на то, что они поладят с бабушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24