Наручники не сняли, и пластырь по-прежнему закрывал рот. Я спотыкался на деревянных ступеньках и лихорадочно соображал, что делать. Драться с элитарным китайским бойцом все равно что с Каспаровым играть в шахматы. Вопрос лишь в том, на сколько ходов хватит моих силушек, прежде чем будет объявлен неизбежный мат. Так, быть может, воспользоваться моментом и попытаться бежать? Вопрос — куда? Если бы я увидел рядом окно, я бы пренепременно начал лягаться и попытался сигануть, пусть даже и с третьего этажа. Но окон рядом не было. А где-то в глубине дома отчетливо слышался собачий лай. Лаяла Альфа или, быть может, другая собака крупных размеров, и ствол плюющегося кислотой автомата упирался в затылок. Я представил, как, не оборачиваясь, бью автоматчика у себя за спиной каблуком в пах, он успевает выстрелить, и серная кислота разъедает кожу на затылке. Автоматчик, идущий далеко впереди, разворачивается в мою сторону, давит на спуск, и кислота разъедает глаза... Я представил эту картину настолько живо, что меня передернуло. Однако совершенно неожиданно в мозгу родилась мысль, поразившая до глубины души, будто это и не моя мысль вовсе, а кого-то другого, до поры дремавшего в нашем с ним общем теле: «Ну и что? Пальнут в лицо кислотой, прикроешь один глаз обеими руками так, чтобы гарантированно сохранить хотя бы одно око, и убьешь стрелка, а там видно будет... Правда, одним глазом, но видно». Что-то во мне перегорало, что-то отдаленно знакомое, но до конца неизведанное, рождалось внутри меня. Я чуть было не бросился на охрану, однако вовремя понял, что руки скованы за спиной и глаза прикрыть нечем... Я испугался, что начал сходить с ума, но довольно быстро сообразил — нет, я не схожу с ума, просто я начинаю мыслить по-другому, новыми категориями, с иными, не как у нормальных людей, оценками основополагающих понятий Жизни и Смерти...
Лестница кончилась. Нас троих провели через гараж в освещенный тусклой лампочкой подвальный коридор с одинокой железной дверью в конце, в тупичке. Открыли дверь, резанув по ушам надрывным скрежетом, втолкнули в тесную квадратную комнатушку сплошь из бетона. Каменный мешок.
— Митрохин! — позвал один из мужиков-конвоиров. — Лови пиджак толстого и ключи от их браслеток.
Лешка не поймал. Пиджак Толика и пара ключиков упали на бетонный пол. Скрипучая дверь закрылась, и я утонул в кромешной, непроглядной тьме, но не надолго. Под потолком вспыхнула ослепительно яркая лампочка. Я зажмурился.
— Стас! — Леха потрепал меня по плечу. — Погоди чуточку. Я сейчас Толику помогу и тобой займусь.
Леха встал на колени, отыскал на полу ключики от наручников, кинул в угол дорогой пиджак Анатолия и занялся замком на его браслетах.
Толик, похоже, впал в ступор. Как вошел и встал, так и стоял глыбой. Лешка повозился с замком, чертыхаясь, наручники упали с глухим стуком, и Толик ожил. Сорвал с себя галстук, рванул рубаху на животе, застонал. Пока Лешка помогал Толику отдирать пластырь от губ, я тупо разглядывал огромный живот Анатолия Ивановича. Кислотные шарики оставили на коже ужасающе уродливые кляксы-отметины. Раны кровоточили и напоминали открытые язвы. Меня едва не вырвало. Пластырь помешал.
— Толя, приляг вон туда на пиджак, а я Стаса освобожу.
Лешка помог Толику улечься на спину и исчез у меня за спиной. Я попытался закрепостить руки, чтобы ему было проще попасть ключом в дырочку замка. Леха, чертыхаясь, искал ключиком скважину, а я слушал, как стонет Толик, как он бормочет что-то про то, какой он дурак, купился, приехал в санаторий один, шофера отпустил на субботу, дурак.
Замок наручников открылся. Я с наслаждением вытянул руки вперед, повел плечами, согнул локти. Ощущать возможность свободно двигать затекшими руками оказалось настолько приятно, что, клянусь, я забыл про пластырь на лице.
— Стас, прижми рукой волосы, а не то я начну разматывать пластырь и клочья повыдираю... — Лешка дернул за конец липкой ленты на затылке, и я схватился ладошкой за свалявшиеся волосы, сморщившись, как от зубной боли. Особенно неприятно пластырь отдирался от кожи на щеках. Слава богу, процедура разматывания закончилась быстро, я обрел возможность дышать ртом и говорить.
— Леха, ты здесь со вчерашнего вечера?
— С ночи. Повязали в двадцать три часа с копейками...
— Не знаешь, куда Захара повели?
— Знаю. На допрос.
— На допрос?
— Угу. Давай сядем, Стас, я устал.
Митрохин присел на корточки, облокотившись на бетонную стенку, вытащил из заднего кармашка паршивеньких джинсиков носовой платок и занялся протиранием стекол своих очков.
Я не мог сидеть. Мне требовалось движение. Камера... Да, именно «камера» — так про себя я обозвал комнату, где нас заперли. Камера имела площадь не более шести квадратных метров. Три мелких шага от двери до стенки и три — обратно. Я ходил по камере взад-вперед и вдруг вспомнил, что зэки про товарищей по камере, которые так же, как я, ходят-мечутся в застенках, говорят — «он тусуется». Ха! И здесь я тусуюсь, тусовщик хренов. Всю жизнь тусуюсь. Сначала с единоборцами в спортзалах, потом с киношниками, с педрилами и шлюхами в ночных клубах, с заказчиками рекламы и безголосыми попсовиками-музыкантами, а теперь вот тусуюсь в частной тюряге, ха!
— Стас, ты чего смеешься? — Леха, подслеповато щурясь, озабоченно посмотрел на меня снизу вверх. — С тобой все в порядке?
— Ха!.. Ага! Со мной полный порядок! Мне только что отсрочил смертную казнь судья-шизофреник! Я в порядке! В полном! Все — о'кей!
— Не мельтеши. Стас. Толику вон хуже, чем тебе, боль приходится терпеть, а он не истерит, держит себя в руках.
— Толик уже закатил истерику... Прости, Толя, не хотел тебя обидеть.
— Ничего... проехали... — простонал Толик. — Ты прав, я сорвался... дурак!
— Ты не дурак. Толя! Дурак взял нас в плен! Шизик, блин, маньяк! У-у-у! Как я его ненавижу!!!
— Стас, успокойся, пожалуйста. — Леха надел очки, вытер платком вспотевшее лицо. — Он не шизик, он притворяется, чтоб казаться страшным, а охрана и Любка эта ему подыгрывают. На самом деле у них все скрупулезно продумано, все схвачено.
— А я думаю иначе! Блин! Какой бред, ребята, какой бред!
— Возьми себя в руки. Стас, соберись... — продолжил увещевать Леха, но я его перебил:
— Я собран, Леха! Я, как никогда, собран! Я просто злюсь, понял?! Мохаммед Али перед боями специально себя заводил, а мне не нужно заводиться, я сейчас и так заведен дальше некуда!
— Перед боями?.. — Лешка грустно улыбнулся. — Надеешься урыть китайца? Серьезно?
— Я что? Похож на сумасшедшего?
— Если откровенно, то похож.
— Иди ты, знаешь, куда?! Линять нужно, ребята! Не знаю, как, не знаю, куда, но нужно хотя бы попробовать сдернуть отсюда! А то, честное слово, как козлы на скотобойне...
* * *
Я захлебнулся словами. Слишком многое хотелось сказать, и все равно я бы не смог передать ту холодную, бешеную ярость, которая охватила меня внезапно. Нечто похожее, но менее острое я пережил черт-те сколько лет назад, когда пришел на тренировку в «свой зал», а там тренируется секция карате, куча учеников и четыре черных пояса.
— Куда линять, проблем нет, — спокойно отреагировал на мой призыв восстать Леха. — Помнишь Витьку Верховского? Ну того, который «Длинным кулаком» занимался, моего одноклассника. Я вас знакомил, и к нему на тренировки мы заходили размяться. Вспомнил?
Я порылся в памяти:
— Горбоносый такой, да?
— Да. Шнобель у Витьки — будь здоров. — Леха чуть посветлел лицом, вспоминая о друге. — Витек в девяносто третьем в ментуру подался. Сейчас капитан уже. Работает в нашем районе, рядом со школой, где вместе учились. Ты там был. В той школе. На Витькиной тренировке по «Длинному кулаку».
— А мне-то что до твоего Витьки, Леха?
— Если прийти к Витьке и рассказать обо всем, он поверит.
— Любой мент поверит! — Толик, лежа на пиджаке, приподнялся, посмотрел на свой живот. — Сволочи! Прямо как в гестапо...
— Лешка прав, Толик! — Мне надоело тусоваться по камере. Я остановился и стал разминать все еще затекшие запястья. — Забыл сегодняшних омоновцев? Забыл, как Серегу замели в ночлежке? Кто его мог, бомжару, повязать? Только гнилые мусора, никто другой! Единственное, чего я не понял, Леха, какая разница, поверит твой Витек в шизика-гестаповца или нет? Чтоб Верховскому наябедничать, нужно сначала сдернуть отсюда, поговорим лучше о побеге!
— Убежать не проблема, — вздохнул Леха. — Когда меня вчера ночью сюда привезли, у них дверь гаража заклинило. Вывели, протащили через двор, там у них прямо под окном стог стоит. Под тем окном, мимо которого водят на допросы.
— Лех, я никак не врубаюсь, что за допросы?
— Ты уже спрашивал. Стас. Про Захара. Куда его повели.
Я ответил — на допрос, наверное... Меня вчера, по приезде, допрашивал основной с драной рожей. Добивался — кто из нас тогда придумал ему наподдать там, на Севере... Я сказал «никто», попробовал объяснить, бесполезно. У него заклин найти зачинщика... Ну вот, а до того меня прогнали по двору. Двор такой, в деревенском стиле. Стог стоит. Большой, пушистый. Поленница дров, то да се... Бассейн тоже есть, с подсветкой. И все такое прочее, модное, тоже есть... Но стиль деревенский. Забор вокруг дома — плетень, метра в полтора. Перепрыгнул и не заметил. Лес недалеко... Когда шел с допроса, вели через коридор в этот... как его... в зимний сад... Ну туда, где мы только что были, в «зал». Через «зал» провели и тем же путем, что и сейчас, сюда же, на ночевку, в подвал. Ну вот, тот, второй вход в зал соединен с кабинетом для допросов коридором. В коридоре есть окно. Под окном стог. Я накрепко запомнил, когда по двору гнали, — над стогом окно, высоко так...
— Леша, а ты не мог перепутать? — заинтересовался Толик, не переставая слабо постанывать. — Окна ты не мог перепутать, а? Что, если над стогом совсем другое окно, не то, возле которого тебя вели по коридору с допроса?
— Тогда абзац! — Я шлепнул для наглядности кулаком по ладони. — Прыгнешь и ноги переломаешь!
— Не-а, я не перепутал. Хотя... леший его знает...
— Лех! А чего сам не прыгнул? Двор видел, стог приметил, с шизиком пообщался. Говоришь — убежать не проблема, и к кому бежать знаешь. Руки были, как у нас, закованы? Или еще чего?
Мы все храбрецы, когда дело касается других. В ту минуту я, каюсь, забыл, как трясся, убегая из электрички, как боялся загреметь в ментуру. И как позже едва не обмочился, попав в крепкие объятия омоновцев. В ту минуту яростный гнев превратил меня в героя, в этакого Рэмбо, которому с третьего этажа в окно сигануть — как два пальца обоссать...
— Руки были свободны. Стас. Из-за мамы не прыгнул.
— Из-за мамы?!
— Угу. Основной, с драной рожей, когда меня допрашивал, вертел в руках мамину фотографию. Ничего про маму не говорил, не пугал, не намекал, только фото ее вертел в руках... Но я и без намеков допер — выкину какой фокус, они маму... — Лешка закрыл лицо ладошкой, всхлипнул. — Скоты! Они знают мой адрес, там мама... У нее давление, волнуется, как я там, в командировке. Меня ведь на вокзале замели. Я только-только маме из таксофона позвонил, сказал — не волнуйся, доеду до места, дам телеграмму, что добрался...
— Сволочи! Вот сволочи! А я, дурак, все думаю, зачем мне пиджак вернули! — Толик, матерясь, сполз с пиджака-подстилки, заметно дрожащей рукой полез во внутренний карман двубортной перепачканной одежды.
Из кармана Анатолий извлек бумажник натуральной кожи, раскрыл его, как книжку, и моментально лицо его покраснело, сделалось багрово-пунцовым, а руки задрожали еще сильнее.
— Сволочи!!! — заорал Толик во все горло. — Ненавижу!!!
Огромный, в расстегнутой, мятой, перепачканной рубахе, с язвами-ранами на обнаженном животе, Толик прыжком вскочил на ноги и бросился тараном на железную дверь камеры. Дверь содрогнулась и, честное слово, едва не сорвалась с петель. Буквально секунд двадцать назад Толик стонал от боли, и вот вместо стона — крик, вместо измученного тела — живой таран. Толик молотил в дверь пудовым кулаком и выл по-звериному. Я хотел его успокоить, спросить, что случилось, но не решился к нему приблизиться.
Анатолий бился об дверь и кричал минуты две, без всяких перерывов и пауз. Потом, совершенно неожиданно вдруг дверь широко распахнулась. Почему «неожиданно»? Да разве можно расслышать шаги за дверью и поворот ключа в замке, когда в ушах вой и грохот железа?
Толик «провалился» в проем внезапно открывшейся двери, и она сразу же захлопнулась, и... Наступила тишина! Дверь была толстой, массивной, однако звукопроницаемой. Мы с Лехой услышали чужой равнодушный голос, скомандовавший: «хватай его», услышали беззлобный мат в ответ и удаляющееся шуршание волочащегося по полу тяжелого неодушевленного предмета под звуки шагов нескольких пар ног.
— Стас! Они его убили! — Леха взъерошил остатки волос на голове и побледнел. — Открыли дверь, он вылетел в коридор, и его убили!
— Не факт. — Я решил соврать Лешке. Я и сам думал, что Толика убили. — Выстрела не было. Ты слышал выстрел?
— При чем тут выстрел?! Он так орал и раз... замолчал, как отрезало... Стас! Его зарезали!
— Или вырубили. Оглушили или... или по-другому. Леша, давай-ка лучше попробуем понять, с чего это он вдруг... так себя повел?..
Сначала я хотел сказать «с чего это он вдруг разбушевался», но слово «разбушевался» какое-то не совсем серьезное, с налетом иронии, и оно застряло у меня колом в горле.
— А чего тут понимать? Смотри... — Леха на коленях подполз к измятому пиджаку, подобрал раскрытый бумажник Анатолия, протянул мне: — Смотри!
С внутренней стороны обложка бумажника имела прозрачную оболочку для фотографий. И Толик запихнул туда фотографию — цветное полароидное фото, запечатлевшее семью Ивановых на южном пляже под пальмами. Вот тебе и раз! А я и не знал, что Толик женат. Вот тебе и два! У него, оказывается, есть дочка! Девочка лет пяти. Безусловно, его ребенок — крупная девчонка, и носик совсем как у папы, а глаза мамины. Фотограф щелкнул Ивановых неожиданно. Ни Толик, ни его супруга, ни девочка не позировали, от этого получились на фото хорошо, естественно. Фотоаппарат, выдав листок с изображением, проштамповал и дату внизу снимка — пятнадцатое число прошлого месяца. Странно, Толик отдыхал на далеком юге, а уж очень загорелым не выглядит...
Чьи-то поганые руки разрисовали семейное фото фломастером. На животе Толика намазаны кляксы, очевидно, изображены язвы-раны от шариков с кислотой. Женщине коряво пририсовали петлю на шее. А девочке... На теле ребенка написали похабное матерное слово, обозначающее то, что будет сделано с девочкой, если... Если Толик откажется лизать пятки сумасшедшему со шрамом? Если он не пожелает сражаться с китайским убийцей в полную силу? Если он не скажет, кто зачинщик стародавней хохмы в далеком северном городе?
— Лешка, послушай... — Я бросил бумажник на пол и принялся обстоятельно разминать суставы пальцев. — Когда этот гребаный Монте-Кристо еще раз спросит о зачинщике, будь любезен, скажи, что зачинщик я!
— Стас, кончай геройствовать, у тебя отец...
— Папа умер в прошлом году. Инсульт.
— Я не знал.
— Теперь знаешь. Я один как перст, Леха. Да и не геройствую я ни фига! Надо мной просто труднее издеваться, чем над остальными. Можно поиздеваться над моим телом, а вот нервишки мне помотать посложнее, чем тебе или Толику... Впрочем, думаю, и твоему телу и моему — всем достанется, никто не будет обойден вниманием... Вот чего, Лешка, черт меня побери, терять нечего!
— Прыгнешь в окно?
— Прыгну, гадом буду!
— Стас, меня под охраной вели, учти. Видел, как здешний охранник грамотно Толика там, наверху, сделал?.. И только что, здесь, внизу, они его быстро... утихомирили.
— До того как убили Сергея, я, честно тебе признаюсь, ожидал хреновых раскладов, по типу, каждому из нас на фейсе шрамы нарисуют, как у этого садюги, или бить станут долго и чисто, однако убийств я не ожидал. И шантажа такого мерзкого не ожидал, честное слово. А посему, Алеша, мне насрать на здоровье здешних слуг и хозяев. Я с ними бодаться не собираюсь. Я их буду мочить. Просто и незамысловато.
— Ты хотя бы раз в жизни кого-нибудь убил. Стас?
— Сам знаешь, что нет! Только, Леш, давай, пожалуйста, без достоевщины и прочей тонкой психологии, ладно? Я и так сегодня чересчур злоупотребил собственным самоанализом. Надоело! В конце концов я занимался мордобоем поболе любого спецназовца. Кое-чего помню и теоретически, и практически, талант, как говорится, не пропьешь!
— Не горячись. Стас! С горячки сглупишь и... и что толку? Может, еще обойдется, а? Попугают, помучают и отпустят...
— Держи карман шире! Отпустят!..
— Не горячись, успокойся.
— Лешенька, дорогой! Я спокоен, как никогда, честное слово! Пойми ты, дурья башка, просто-напросто во мне сейчас что-то перегорело, какой-то предохранитель сгорел, и все по фигу, но с Юлой пяткой на шашку, как в том анекдоте, я прыгать не собираюсь. И вообще-то, если откровенно, я больше на мозги рассчитываю, чем на мускулы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Лестница кончилась. Нас троих провели через гараж в освещенный тусклой лампочкой подвальный коридор с одинокой железной дверью в конце, в тупичке. Открыли дверь, резанув по ушам надрывным скрежетом, втолкнули в тесную квадратную комнатушку сплошь из бетона. Каменный мешок.
— Митрохин! — позвал один из мужиков-конвоиров. — Лови пиджак толстого и ключи от их браслеток.
Лешка не поймал. Пиджак Толика и пара ключиков упали на бетонный пол. Скрипучая дверь закрылась, и я утонул в кромешной, непроглядной тьме, но не надолго. Под потолком вспыхнула ослепительно яркая лампочка. Я зажмурился.
— Стас! — Леха потрепал меня по плечу. — Погоди чуточку. Я сейчас Толику помогу и тобой займусь.
Леха встал на колени, отыскал на полу ключики от наручников, кинул в угол дорогой пиджак Анатолия и занялся замком на его браслетах.
Толик, похоже, впал в ступор. Как вошел и встал, так и стоял глыбой. Лешка повозился с замком, чертыхаясь, наручники упали с глухим стуком, и Толик ожил. Сорвал с себя галстук, рванул рубаху на животе, застонал. Пока Лешка помогал Толику отдирать пластырь от губ, я тупо разглядывал огромный живот Анатолия Ивановича. Кислотные шарики оставили на коже ужасающе уродливые кляксы-отметины. Раны кровоточили и напоминали открытые язвы. Меня едва не вырвало. Пластырь помешал.
— Толя, приляг вон туда на пиджак, а я Стаса освобожу.
Лешка помог Толику улечься на спину и исчез у меня за спиной. Я попытался закрепостить руки, чтобы ему было проще попасть ключом в дырочку замка. Леха, чертыхаясь, искал ключиком скважину, а я слушал, как стонет Толик, как он бормочет что-то про то, какой он дурак, купился, приехал в санаторий один, шофера отпустил на субботу, дурак.
Замок наручников открылся. Я с наслаждением вытянул руки вперед, повел плечами, согнул локти. Ощущать возможность свободно двигать затекшими руками оказалось настолько приятно, что, клянусь, я забыл про пластырь на лице.
— Стас, прижми рукой волосы, а не то я начну разматывать пластырь и клочья повыдираю... — Лешка дернул за конец липкой ленты на затылке, и я схватился ладошкой за свалявшиеся волосы, сморщившись, как от зубной боли. Особенно неприятно пластырь отдирался от кожи на щеках. Слава богу, процедура разматывания закончилась быстро, я обрел возможность дышать ртом и говорить.
— Леха, ты здесь со вчерашнего вечера?
— С ночи. Повязали в двадцать три часа с копейками...
— Не знаешь, куда Захара повели?
— Знаю. На допрос.
— На допрос?
— Угу. Давай сядем, Стас, я устал.
Митрохин присел на корточки, облокотившись на бетонную стенку, вытащил из заднего кармашка паршивеньких джинсиков носовой платок и занялся протиранием стекол своих очков.
Я не мог сидеть. Мне требовалось движение. Камера... Да, именно «камера» — так про себя я обозвал комнату, где нас заперли. Камера имела площадь не более шести квадратных метров. Три мелких шага от двери до стенки и три — обратно. Я ходил по камере взад-вперед и вдруг вспомнил, что зэки про товарищей по камере, которые так же, как я, ходят-мечутся в застенках, говорят — «он тусуется». Ха! И здесь я тусуюсь, тусовщик хренов. Всю жизнь тусуюсь. Сначала с единоборцами в спортзалах, потом с киношниками, с педрилами и шлюхами в ночных клубах, с заказчиками рекламы и безголосыми попсовиками-музыкантами, а теперь вот тусуюсь в частной тюряге, ха!
— Стас, ты чего смеешься? — Леха, подслеповато щурясь, озабоченно посмотрел на меня снизу вверх. — С тобой все в порядке?
— Ха!.. Ага! Со мной полный порядок! Мне только что отсрочил смертную казнь судья-шизофреник! Я в порядке! В полном! Все — о'кей!
— Не мельтеши. Стас. Толику вон хуже, чем тебе, боль приходится терпеть, а он не истерит, держит себя в руках.
— Толик уже закатил истерику... Прости, Толя, не хотел тебя обидеть.
— Ничего... проехали... — простонал Толик. — Ты прав, я сорвался... дурак!
— Ты не дурак. Толя! Дурак взял нас в плен! Шизик, блин, маньяк! У-у-у! Как я его ненавижу!!!
— Стас, успокойся, пожалуйста. — Леха надел очки, вытер платком вспотевшее лицо. — Он не шизик, он притворяется, чтоб казаться страшным, а охрана и Любка эта ему подыгрывают. На самом деле у них все скрупулезно продумано, все схвачено.
— А я думаю иначе! Блин! Какой бред, ребята, какой бред!
— Возьми себя в руки. Стас, соберись... — продолжил увещевать Леха, но я его перебил:
— Я собран, Леха! Я, как никогда, собран! Я просто злюсь, понял?! Мохаммед Али перед боями специально себя заводил, а мне не нужно заводиться, я сейчас и так заведен дальше некуда!
— Перед боями?.. — Лешка грустно улыбнулся. — Надеешься урыть китайца? Серьезно?
— Я что? Похож на сумасшедшего?
— Если откровенно, то похож.
— Иди ты, знаешь, куда?! Линять нужно, ребята! Не знаю, как, не знаю, куда, но нужно хотя бы попробовать сдернуть отсюда! А то, честное слово, как козлы на скотобойне...
* * *
Я захлебнулся словами. Слишком многое хотелось сказать, и все равно я бы не смог передать ту холодную, бешеную ярость, которая охватила меня внезапно. Нечто похожее, но менее острое я пережил черт-те сколько лет назад, когда пришел на тренировку в «свой зал», а там тренируется секция карате, куча учеников и четыре черных пояса.
— Куда линять, проблем нет, — спокойно отреагировал на мой призыв восстать Леха. — Помнишь Витьку Верховского? Ну того, который «Длинным кулаком» занимался, моего одноклассника. Я вас знакомил, и к нему на тренировки мы заходили размяться. Вспомнил?
Я порылся в памяти:
— Горбоносый такой, да?
— Да. Шнобель у Витьки — будь здоров. — Леха чуть посветлел лицом, вспоминая о друге. — Витек в девяносто третьем в ментуру подался. Сейчас капитан уже. Работает в нашем районе, рядом со школой, где вместе учились. Ты там был. В той школе. На Витькиной тренировке по «Длинному кулаку».
— А мне-то что до твоего Витьки, Леха?
— Если прийти к Витьке и рассказать обо всем, он поверит.
— Любой мент поверит! — Толик, лежа на пиджаке, приподнялся, посмотрел на свой живот. — Сволочи! Прямо как в гестапо...
— Лешка прав, Толик! — Мне надоело тусоваться по камере. Я остановился и стал разминать все еще затекшие запястья. — Забыл сегодняшних омоновцев? Забыл, как Серегу замели в ночлежке? Кто его мог, бомжару, повязать? Только гнилые мусора, никто другой! Единственное, чего я не понял, Леха, какая разница, поверит твой Витек в шизика-гестаповца или нет? Чтоб Верховскому наябедничать, нужно сначала сдернуть отсюда, поговорим лучше о побеге!
— Убежать не проблема, — вздохнул Леха. — Когда меня вчера ночью сюда привезли, у них дверь гаража заклинило. Вывели, протащили через двор, там у них прямо под окном стог стоит. Под тем окном, мимо которого водят на допросы.
— Лех, я никак не врубаюсь, что за допросы?
— Ты уже спрашивал. Стас. Про Захара. Куда его повели.
Я ответил — на допрос, наверное... Меня вчера, по приезде, допрашивал основной с драной рожей. Добивался — кто из нас тогда придумал ему наподдать там, на Севере... Я сказал «никто», попробовал объяснить, бесполезно. У него заклин найти зачинщика... Ну вот, а до того меня прогнали по двору. Двор такой, в деревенском стиле. Стог стоит. Большой, пушистый. Поленница дров, то да се... Бассейн тоже есть, с подсветкой. И все такое прочее, модное, тоже есть... Но стиль деревенский. Забор вокруг дома — плетень, метра в полтора. Перепрыгнул и не заметил. Лес недалеко... Когда шел с допроса, вели через коридор в этот... как его... в зимний сад... Ну туда, где мы только что были, в «зал». Через «зал» провели и тем же путем, что и сейчас, сюда же, на ночевку, в подвал. Ну вот, тот, второй вход в зал соединен с кабинетом для допросов коридором. В коридоре есть окно. Под окном стог. Я накрепко запомнил, когда по двору гнали, — над стогом окно, высоко так...
— Леша, а ты не мог перепутать? — заинтересовался Толик, не переставая слабо постанывать. — Окна ты не мог перепутать, а? Что, если над стогом совсем другое окно, не то, возле которого тебя вели по коридору с допроса?
— Тогда абзац! — Я шлепнул для наглядности кулаком по ладони. — Прыгнешь и ноги переломаешь!
— Не-а, я не перепутал. Хотя... леший его знает...
— Лех! А чего сам не прыгнул? Двор видел, стог приметил, с шизиком пообщался. Говоришь — убежать не проблема, и к кому бежать знаешь. Руки были, как у нас, закованы? Или еще чего?
Мы все храбрецы, когда дело касается других. В ту минуту я, каюсь, забыл, как трясся, убегая из электрички, как боялся загреметь в ментуру. И как позже едва не обмочился, попав в крепкие объятия омоновцев. В ту минуту яростный гнев превратил меня в героя, в этакого Рэмбо, которому с третьего этажа в окно сигануть — как два пальца обоссать...
— Руки были свободны. Стас. Из-за мамы не прыгнул.
— Из-за мамы?!
— Угу. Основной, с драной рожей, когда меня допрашивал, вертел в руках мамину фотографию. Ничего про маму не говорил, не пугал, не намекал, только фото ее вертел в руках... Но я и без намеков допер — выкину какой фокус, они маму... — Лешка закрыл лицо ладошкой, всхлипнул. — Скоты! Они знают мой адрес, там мама... У нее давление, волнуется, как я там, в командировке. Меня ведь на вокзале замели. Я только-только маме из таксофона позвонил, сказал — не волнуйся, доеду до места, дам телеграмму, что добрался...
— Сволочи! Вот сволочи! А я, дурак, все думаю, зачем мне пиджак вернули! — Толик, матерясь, сполз с пиджака-подстилки, заметно дрожащей рукой полез во внутренний карман двубортной перепачканной одежды.
Из кармана Анатолий извлек бумажник натуральной кожи, раскрыл его, как книжку, и моментально лицо его покраснело, сделалось багрово-пунцовым, а руки задрожали еще сильнее.
— Сволочи!!! — заорал Толик во все горло. — Ненавижу!!!
Огромный, в расстегнутой, мятой, перепачканной рубахе, с язвами-ранами на обнаженном животе, Толик прыжком вскочил на ноги и бросился тараном на железную дверь камеры. Дверь содрогнулась и, честное слово, едва не сорвалась с петель. Буквально секунд двадцать назад Толик стонал от боли, и вот вместо стона — крик, вместо измученного тела — живой таран. Толик молотил в дверь пудовым кулаком и выл по-звериному. Я хотел его успокоить, спросить, что случилось, но не решился к нему приблизиться.
Анатолий бился об дверь и кричал минуты две, без всяких перерывов и пауз. Потом, совершенно неожиданно вдруг дверь широко распахнулась. Почему «неожиданно»? Да разве можно расслышать шаги за дверью и поворот ключа в замке, когда в ушах вой и грохот железа?
Толик «провалился» в проем внезапно открывшейся двери, и она сразу же захлопнулась, и... Наступила тишина! Дверь была толстой, массивной, однако звукопроницаемой. Мы с Лехой услышали чужой равнодушный голос, скомандовавший: «хватай его», услышали беззлобный мат в ответ и удаляющееся шуршание волочащегося по полу тяжелого неодушевленного предмета под звуки шагов нескольких пар ног.
— Стас! Они его убили! — Леха взъерошил остатки волос на голове и побледнел. — Открыли дверь, он вылетел в коридор, и его убили!
— Не факт. — Я решил соврать Лешке. Я и сам думал, что Толика убили. — Выстрела не было. Ты слышал выстрел?
— При чем тут выстрел?! Он так орал и раз... замолчал, как отрезало... Стас! Его зарезали!
— Или вырубили. Оглушили или... или по-другому. Леша, давай-ка лучше попробуем понять, с чего это он вдруг... так себя повел?..
Сначала я хотел сказать «с чего это он вдруг разбушевался», но слово «разбушевался» какое-то не совсем серьезное, с налетом иронии, и оно застряло у меня колом в горле.
— А чего тут понимать? Смотри... — Леха на коленях подполз к измятому пиджаку, подобрал раскрытый бумажник Анатолия, протянул мне: — Смотри!
С внутренней стороны обложка бумажника имела прозрачную оболочку для фотографий. И Толик запихнул туда фотографию — цветное полароидное фото, запечатлевшее семью Ивановых на южном пляже под пальмами. Вот тебе и раз! А я и не знал, что Толик женат. Вот тебе и два! У него, оказывается, есть дочка! Девочка лет пяти. Безусловно, его ребенок — крупная девчонка, и носик совсем как у папы, а глаза мамины. Фотограф щелкнул Ивановых неожиданно. Ни Толик, ни его супруга, ни девочка не позировали, от этого получились на фото хорошо, естественно. Фотоаппарат, выдав листок с изображением, проштамповал и дату внизу снимка — пятнадцатое число прошлого месяца. Странно, Толик отдыхал на далеком юге, а уж очень загорелым не выглядит...
Чьи-то поганые руки разрисовали семейное фото фломастером. На животе Толика намазаны кляксы, очевидно, изображены язвы-раны от шариков с кислотой. Женщине коряво пририсовали петлю на шее. А девочке... На теле ребенка написали похабное матерное слово, обозначающее то, что будет сделано с девочкой, если... Если Толик откажется лизать пятки сумасшедшему со шрамом? Если он не пожелает сражаться с китайским убийцей в полную силу? Если он не скажет, кто зачинщик стародавней хохмы в далеком северном городе?
— Лешка, послушай... — Я бросил бумажник на пол и принялся обстоятельно разминать суставы пальцев. — Когда этот гребаный Монте-Кристо еще раз спросит о зачинщике, будь любезен, скажи, что зачинщик я!
— Стас, кончай геройствовать, у тебя отец...
— Папа умер в прошлом году. Инсульт.
— Я не знал.
— Теперь знаешь. Я один как перст, Леха. Да и не геройствую я ни фига! Надо мной просто труднее издеваться, чем над остальными. Можно поиздеваться над моим телом, а вот нервишки мне помотать посложнее, чем тебе или Толику... Впрочем, думаю, и твоему телу и моему — всем достанется, никто не будет обойден вниманием... Вот чего, Лешка, черт меня побери, терять нечего!
— Прыгнешь в окно?
— Прыгну, гадом буду!
— Стас, меня под охраной вели, учти. Видел, как здешний охранник грамотно Толика там, наверху, сделал?.. И только что, здесь, внизу, они его быстро... утихомирили.
— До того как убили Сергея, я, честно тебе признаюсь, ожидал хреновых раскладов, по типу, каждому из нас на фейсе шрамы нарисуют, как у этого садюги, или бить станут долго и чисто, однако убийств я не ожидал. И шантажа такого мерзкого не ожидал, честное слово. А посему, Алеша, мне насрать на здоровье здешних слуг и хозяев. Я с ними бодаться не собираюсь. Я их буду мочить. Просто и незамысловато.
— Ты хотя бы раз в жизни кого-нибудь убил. Стас?
— Сам знаешь, что нет! Только, Леш, давай, пожалуйста, без достоевщины и прочей тонкой психологии, ладно? Я и так сегодня чересчур злоупотребил собственным самоанализом. Надоело! В конце концов я занимался мордобоем поболе любого спецназовца. Кое-чего помню и теоретически, и практически, талант, как говорится, не пропьешь!
— Не горячись. Стас! С горячки сглупишь и... и что толку? Может, еще обойдется, а? Попугают, помучают и отпустят...
— Держи карман шире! Отпустят!..
— Не горячись, успокойся.
— Лешенька, дорогой! Я спокоен, как никогда, честное слово! Пойми ты, дурья башка, просто-напросто во мне сейчас что-то перегорело, какой-то предохранитель сгорел, и все по фигу, но с Юлой пяткой на шашку, как в том анекдоте, я прыгать не собираюсь. И вообще-то, если откровенно, я больше на мозги рассчитываю, чем на мускулы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44