Даже Обосранец и тот, опомнившись,
нашелся:
-- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
-- Дорогие товарищи, -- задушевно сказал заметно приободрившийся агент по
распространению партийно-правительственных постановлений, -- а хотите я сейчас,
прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?
-- Просим, просим! -- зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
-- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?.. Ну, скажем,
-- и в этот миг он резко повернулся ко мне, -- ну, скажем, паспорт, который мне
даст наш дорогой гость, гражданин... -- он выдержал паузу, -- гражданин
Финкельштейн, он же -- Хасбулатов, он же -- Тюхин и так далее, и тому
подобное!..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать
что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я
сказал.
-- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я. -- Клифт
взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами
заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего
достоинства ответ. Померанец поморщился.
-- Ах, вот оно что! -- сказал он. -- Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про
то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. -- Он подмигнул в зал. -- Ну,
что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть
уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ,
ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса!
"Вот он и настал, Виктор Григорьевич, -- горестно подумал я, -- вот он и пришел
-- час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с
трудом выговорил почти непроизносимое:
-- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро...
-- Так-так! -- подбодрил торжествующий мерзавец. -- Говорите, мы, затаив
дыхание, слушаем вас!..
-- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, -- пропадая, прошептал я,
-- вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо
пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не
выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и
мужество.
-- Этого не может быть, -- сухо сказала она. -- Тюхин, скажите товарищу
лектору, что все услышанное нами -- неправда!
-- Да правда, правда, -- небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со
сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
-- Одну минуточку! -- осадила прыткого Померанца моя хорошая. -- А где же
фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
-- И вольнонаемным! -- гаркнула пердунья Даздраперма П.
-- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, -- отмахнулся обнаглевший
Померанец. -- Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не
удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард
Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось
бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две
упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.
-- А ну стой, гад, стрелять буду, -- расстегивая допотопную деревянную кобуру,
спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
-- Товарищи сержанты и старшины! -- вскричал он, суетливо вынимая глаза из
глазниц и рассовывая их по карманам. -- Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я
что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только
ведь сами видите -- есть нечего!..
-- Ну почему же нечего, -- не повышая голоса, сказала моя хорошая. -- А ну-ка,
Померанец, откройте-ка рот!..
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не
подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в
довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца,
проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
-- Не хочешь -- заставим, -- сказала она, как любил говаривать наш батарейный
старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно
провозгласила: -- Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и
практику всепобеждающего Военного Гуманизма -- ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -- наше
родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко
раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель -- негодяй в
штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря,
никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как
моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из
Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура
Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом
дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую,
не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да
волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на
дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с
чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как
сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады
от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила
об него свой слюнявый окурочек?..
-- Что, съел?! -- злорадно вскричала Даздраперма.
-- Что съел?.. Что, что он съел? -- взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую
ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с
которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на
одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть -- на съезде
Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту -- мы там
тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -- с утра до вечера. Впрочем,
Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что
характерно -- у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у
меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном
двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою
трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец
все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я
и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один
миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно
колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от
восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна,
каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так
задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина
товарищ Сундуков:
Вот умру я, умру,
Похоронят меня...
И
мы дружно, все, как один, подхватили:
И никто-о не узна-ает,
Где могилка моя.
Господи,
ведь были же, были Песни!.. Эх!..
Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов -- сорвался-таки
напоследок! -- раскланявшись, Померанец с подозрительным грохотом пропал за
кулисами.
-- Это куда это он? -- обеспокоился я.
И суровая моя подруга, бесценная Идея Марксэновна Шизая, пощелкивая курочком
реликвии, задумчиво ответила:
-- Да все туда же, Тюхин, туда же...
Глава девятая
Воздыханья, тени, голоса
Господи, Господи, да что же это творится со мной, окаянным? Зачем, а главное --
откуда это голодная, скрежещущая вставными зубами злоба? Почему не радость --
но злорадство? Отчего не улыбка -- но саркастическая ухмылочка, да еще с
двусмысленными намеками, с подтекстом, с безжалостной тюхинской
подковырочкой?..
Люди, я совсем недавно любил вас...
И ведь не было же никаких кровавых буковок под сомнительными обязательствами,
собственного глаза, выбитого следователем, на ладони, разгайдаренных сбережений
в кубышечке... Ничего этого не было и в помине, просто я проснулся однажды и...
и даже не заметил, что грудь моя во сне опустела, как дупло осеннего дерева.
Где ты, душа-кукушечка, чего ужаснувшись, покинула меня, трепеща одеревеневшими
от страха крылышками?..
Она стоит на коленях перед моей раскладушкой -- худенькая такая, в розовой
комбинашке с оборванной лямочкой. Она сморкается в мятый розовый платочек и,
совершенно незнакомая, другая, шепчет мне на ухо:
-- Да пойми же ты наконец -- это все не случайно! Откуда у него такая
информация о тебе?.. Ну, откуда -- подумай своей гениальной головой!.. Вот
то-то и оно!.. А стало быть, Померанец как минимум провокатор! Понимаешь, это
провокация, Тюхин. Хуже -- заговор! Они там опять, Тюхин, заваривают кашу!..
Я смотрю на нее сквозь розовые очки, на взволнованную такую, человечную,
готовую на все ради меня -- о, она так мне и сказала: ради тебя и Отечества я,
Тюхин, готова на все! Честное левинское! -- я смотрю на нее сквозь
афедроновскую оптику -- и едва ли не верю, и почти что люблю ее больше жизни,
но простить, увы, не могу...
-- В рот!.. живому человеку... из маузера?! -- сглатывая слезы, бормочу я. --
Господи, да как же это... чтобы человеку и -- в рот!?
-- Челове-еку?! Это кто -- это Померанец, по-твоему, человек?! Эх, ты-ии!.. Да
какие же они, Тюхин, люди, если они -- враги!? -- она хмурит брови, она сжимает
крепкие кулачки, чекисточка моя невозможная. -- И пока бьется сердце, Тюхин,
пока в жилах струится, -- и тут я весь настораживаюсь, дорогие читатели! --
пока струится... ну эта... ну как ты, Тюхин, называл ее?
-- Кровь, -- обмирая, подсказываю я.
-- Ну да, ну да, -- соглашается она совсем, как Ричард Иванович, -- пока верю
тебе, Жмурик, пока... люблю!.. -- И она, безумица, хватает вдруг мою
изуродованную на Литейном руку и начинает осыпать ее торопливыми поцелуями, --
люблю!.. люблю!.. люблю!..
И я, едва не забывшись, чуть не зажмуриваюсь от нахлынувших чувств!. О!..
О-о!.. О, только не это -- чур, чур меня!.. Только не телесная близость, потому
что... потому что...
-- Ах, да какая, в сущности, разница -- почему, -- молвит моя безутешная,
подтыкая под мои бока колючее солдатское одеяло. -- Ухожу-ухожу!.. Отдыхай,
набирайся сил, завтра практикум по государственному планированию...
И Шизая моя, Идея Марксэновна -- на пальчиках, как мариинская лебедь уходит к
себе, во вдовью светелочку. Она, снайперша, уходит, а я опять остаюсь наедине
со своими бредовыми видениями на этой кухне, пропади она пропадом, где тараканы
-- и те почему-то не шебуршатся, только вода из крана -- по капельке, как в
китайской пытке, да шипит слабый газовый огонек на конфорке.
А ведь всего-то, казалось бы, и дел-то: сдуть пламя с этой вот, зажженной, и
открыть три остальные...
Да! -- и еще духовку, духовочку еще -- для верности!..
Тазик свалился под утро. Громыхнуло так, что мы в обнимку подскочили в
дружеско-супружеском нашем ложе. Вот почти стенографическая запись того, что за
этим последовало:
О н а ( выхватывая из-под подушки маузер ). Тсс!..
Я ( встревоженно ). Что -- крысы?
Глаза у Идусика так и фосфорицируют во тьме. Глупенькая, вот и крысы для нее --
нечто совершенно неведомое. Бестиа инкогнита. Я откладываю томик И. В.
Левина.
Я. Ах, Идусик, ну так слушай же: В некотором царстве, в некотором государстве,
в городе Гаммельне...
О н а. Ф-фу, напугал... Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить: нет у нас
ничего этого -- ни царств-государств, ни крыс...
Я. Господи, что -- и крыс поели?!
О н а. Тсс, тсс!..
В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден
холодильник и телефон на стене. В поле зрения возникает тускло светящийся
призрак. В шляпе, с характерной луначарской бородкой. Это Ричард Иванович
Зоркий, заклятый враг народа, расстрелянный по приговору Военной Коллегии.
Провиденциалистские глаза его навеки раскрыты. Руки сомнамбулически
простерты.
П р и з р а к З. ( неживым голосом ). Марксэн с небес, откликнись,
отзовись, смени на ветвь оливы алебарду, сойди с дерев на землю, воплотись, дай
лапу другу -- Зоркому Ричарду!..
Я ( испуганно ). Стихи?!
П р и з р а к З.
О, брат, -- в застенках мрачных КГБ,
Под пытками всего одно лишь слово
Шептал... м-ме... я -- ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..
И
д е я ( щелкая курочком ). Нет, ну какая сволочь!..
П р и з р а к З. ( переходя на рыдания ). Прости, о прости, навеки...
м-ме... родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это ведь я
по велению партийного долга сообщил о тебе... м-ме... куда следует... О,
смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она ( Призрак рвет на груди
рубаху. ) -- вот она -- расплата за содеянное! Вот оно -- торжество
Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин ( Я
вздрагиваю. ): "Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля, жажда
покаянья!..".
Я ( растерянно ). Когда?.. Где?..
И д е я ( громко ). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, нету
папы дома!
П р и з р а к З. ( делая вид, что не слышит ). О, если бы -- назад и
против хода...
Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холодильник. Он
вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и, сняв крышку, жадно
припадает к содержимому.
П р и з р а к З. Уп.. уп... уп... уп...
Я ( сглатывая ). Пьет!..
И д е я ( во весь голос ). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется!
Тьфу, мерзость какая!..
По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича все более
явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обретал
материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место. Раздался
звук сытенькой отрыжки.
-- Пардон, -- кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник.
Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела.
-- И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! -- дрожа от гнева,
крикнула она.
Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его -- удаляющиеся,
исполненные достоинства -- звучали еще какое-то непродолжительное время, затем,
уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем уж неинтеллигентно
выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную педаль предмет нашей
санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь...
Мы устало откинулись на подушки.
Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился -- именно разбудил. К этому
времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья с открытыми
глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот же К. Комиссаров,
половину жизни своей проспавший в президиумах торжественных заседаний.
Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэновна стояла в
коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ладошкой, но отдельные
слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий случай, я заткнул уши
пальцами и -- о ужас! -- вдруг услышал их разговор. Каждый вздох, каждое
словечко...
-- Ну зачем, зачем?! -- сказала она. -- Ах, если б ты знал, если б знал -- как
не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Иванович...
-- Опять приходил? -- голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской, ни
женский, как бы и не человеческий вовсе. -- Спать нужно меньше, Идея
Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне.
Она всхлипнула:
-- А Афедронов через час звонит...
-- Ха-ха-ха! -- смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмоций. -- До
сих пор не успокоились. О темпора, о море...
-- Это для тебя -- умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно поймают!..
Может, пошел бы, сдался?..
-- Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! -- Пушкина читал, с уважением
отмечаю я, Тюхин. -- Так, что-ли, по-твоему? -- И снова смешок, скрипучий,
мохнатый какой-то. -- А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила?
-- Нет еще.
-- Почему?
-- Боюсь!
-- Не надо бояться покойни...
-- Все равно -- боюсь! -- перебивает моя отчаянная. -- О, если б ты знал,
каково это -- спать со жмуриком!
По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что... это они... обо мне?!
-- Все мы в каком-то смысле -- жмурики, -- философски замечает ее загадочный
папа. -- И все-таки, моя дорогая, -- надо! Другого выхода, уверяю тебя, нет.
Все варианты просчитаны.
От волнения у меня перехватывает горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
нашелся:
-- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
-- Дорогие товарищи, -- задушевно сказал заметно приободрившийся агент по
распространению партийно-правительственных постановлений, -- а хотите я сейчас,
прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?
-- Просим, просим! -- зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
-- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?.. Ну, скажем,
-- и в этот миг он резко повернулся ко мне, -- ну, скажем, паспорт, который мне
даст наш дорогой гость, гражданин... -- он выдержал паузу, -- гражданин
Финкельштейн, он же -- Хасбулатов, он же -- Тюхин и так далее, и тому
подобное!..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать
что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я
сказал.
-- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я. -- Клифт
взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами
заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего
достоинства ответ. Померанец поморщился.
-- Ах, вот оно что! -- сказал он. -- Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про
то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. -- Он подмигнул в зал. -- Ну,
что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть
уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ,
ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса!
"Вот он и настал, Виктор Григорьевич, -- горестно подумал я, -- вот он и пришел
-- час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с
трудом выговорил почти непроизносимое:
-- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро...
-- Так-так! -- подбодрил торжествующий мерзавец. -- Говорите, мы, затаив
дыхание, слушаем вас!..
-- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, -- пропадая, прошептал я,
-- вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо
пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не
выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и
мужество.
-- Этого не может быть, -- сухо сказала она. -- Тюхин, скажите товарищу
лектору, что все услышанное нами -- неправда!
-- Да правда, правда, -- небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со
сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
-- Одну минуточку! -- осадила прыткого Померанца моя хорошая. -- А где же
фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
-- И вольнонаемным! -- гаркнула пердунья Даздраперма П.
-- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, -- отмахнулся обнаглевший
Померанец. -- Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не
удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард
Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось
бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две
упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.
-- А ну стой, гад, стрелять буду, -- расстегивая допотопную деревянную кобуру,
спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
-- Товарищи сержанты и старшины! -- вскричал он, суетливо вынимая глаза из
глазниц и рассовывая их по карманам. -- Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я
что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только
ведь сами видите -- есть нечего!..
-- Ну почему же нечего, -- не повышая голоса, сказала моя хорошая. -- А ну-ка,
Померанец, откройте-ка рот!..
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не
подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в
довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца,
проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
-- Не хочешь -- заставим, -- сказала она, как любил говаривать наш батарейный
старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно
провозгласила: -- Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и
практику всепобеждающего Военного Гуманизма -- ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -- наше
родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко
раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель -- негодяй в
штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря,
никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как
моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из
Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура
Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом
дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую,
не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да
волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на
дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с
чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как
сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады
от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила
об него свой слюнявый окурочек?..
-- Что, съел?! -- злорадно вскричала Даздраперма.
-- Что съел?.. Что, что он съел? -- взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую
ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с
которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на
одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть -- на съезде
Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту -- мы там
тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -- с утра до вечера. Впрочем,
Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что
характерно -- у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у
меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном
двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою
трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец
все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я
и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один
миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно
колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от
восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна,
каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так
задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина
товарищ Сундуков:
Вот умру я, умру,
Похоронят меня...
И
мы дружно, все, как один, подхватили:
И никто-о не узна-ает,
Где могилка моя.
Господи,
ведь были же, были Песни!.. Эх!..
Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов -- сорвался-таки
напоследок! -- раскланявшись, Померанец с подозрительным грохотом пропал за
кулисами.
-- Это куда это он? -- обеспокоился я.
И суровая моя подруга, бесценная Идея Марксэновна Шизая, пощелкивая курочком
реликвии, задумчиво ответила:
-- Да все туда же, Тюхин, туда же...
Глава девятая
Воздыханья, тени, голоса
Господи, Господи, да что же это творится со мной, окаянным? Зачем, а главное --
откуда это голодная, скрежещущая вставными зубами злоба? Почему не радость --
но злорадство? Отчего не улыбка -- но саркастическая ухмылочка, да еще с
двусмысленными намеками, с подтекстом, с безжалостной тюхинской
подковырочкой?..
Люди, я совсем недавно любил вас...
И ведь не было же никаких кровавых буковок под сомнительными обязательствами,
собственного глаза, выбитого следователем, на ладони, разгайдаренных сбережений
в кубышечке... Ничего этого не было и в помине, просто я проснулся однажды и...
и даже не заметил, что грудь моя во сне опустела, как дупло осеннего дерева.
Где ты, душа-кукушечка, чего ужаснувшись, покинула меня, трепеща одеревеневшими
от страха крылышками?..
Она стоит на коленях перед моей раскладушкой -- худенькая такая, в розовой
комбинашке с оборванной лямочкой. Она сморкается в мятый розовый платочек и,
совершенно незнакомая, другая, шепчет мне на ухо:
-- Да пойми же ты наконец -- это все не случайно! Откуда у него такая
информация о тебе?.. Ну, откуда -- подумай своей гениальной головой!.. Вот
то-то и оно!.. А стало быть, Померанец как минимум провокатор! Понимаешь, это
провокация, Тюхин. Хуже -- заговор! Они там опять, Тюхин, заваривают кашу!..
Я смотрю на нее сквозь розовые очки, на взволнованную такую, человечную,
готовую на все ради меня -- о, она так мне и сказала: ради тебя и Отечества я,
Тюхин, готова на все! Честное левинское! -- я смотрю на нее сквозь
афедроновскую оптику -- и едва ли не верю, и почти что люблю ее больше жизни,
но простить, увы, не могу...
-- В рот!.. живому человеку... из маузера?! -- сглатывая слезы, бормочу я. --
Господи, да как же это... чтобы человеку и -- в рот!?
-- Челове-еку?! Это кто -- это Померанец, по-твоему, человек?! Эх, ты-ии!.. Да
какие же они, Тюхин, люди, если они -- враги!? -- она хмурит брови, она сжимает
крепкие кулачки, чекисточка моя невозможная. -- И пока бьется сердце, Тюхин,
пока в жилах струится, -- и тут я весь настораживаюсь, дорогие читатели! --
пока струится... ну эта... ну как ты, Тюхин, называл ее?
-- Кровь, -- обмирая, подсказываю я.
-- Ну да, ну да, -- соглашается она совсем, как Ричард Иванович, -- пока верю
тебе, Жмурик, пока... люблю!.. -- И она, безумица, хватает вдруг мою
изуродованную на Литейном руку и начинает осыпать ее торопливыми поцелуями, --
люблю!.. люблю!.. люблю!..
И я, едва не забывшись, чуть не зажмуриваюсь от нахлынувших чувств!. О!..
О-о!.. О, только не это -- чур, чур меня!.. Только не телесная близость, потому
что... потому что...
-- Ах, да какая, в сущности, разница -- почему, -- молвит моя безутешная,
подтыкая под мои бока колючее солдатское одеяло. -- Ухожу-ухожу!.. Отдыхай,
набирайся сил, завтра практикум по государственному планированию...
И Шизая моя, Идея Марксэновна -- на пальчиках, как мариинская лебедь уходит к
себе, во вдовью светелочку. Она, снайперша, уходит, а я опять остаюсь наедине
со своими бредовыми видениями на этой кухне, пропади она пропадом, где тараканы
-- и те почему-то не шебуршатся, только вода из крана -- по капельке, как в
китайской пытке, да шипит слабый газовый огонек на конфорке.
А ведь всего-то, казалось бы, и дел-то: сдуть пламя с этой вот, зажженной, и
открыть три остальные...
Да! -- и еще духовку, духовочку еще -- для верности!..
Тазик свалился под утро. Громыхнуло так, что мы в обнимку подскочили в
дружеско-супружеском нашем ложе. Вот почти стенографическая запись того, что за
этим последовало:
О н а ( выхватывая из-под подушки маузер ). Тсс!..
Я ( встревоженно ). Что -- крысы?
Глаза у Идусика так и фосфорицируют во тьме. Глупенькая, вот и крысы для нее --
нечто совершенно неведомое. Бестиа инкогнита. Я откладываю томик И. В.
Левина.
Я. Ах, Идусик, ну так слушай же: В некотором царстве, в некотором государстве,
в городе Гаммельне...
О н а. Ф-фу, напугал... Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить: нет у нас
ничего этого -- ни царств-государств, ни крыс...
Я. Господи, что -- и крыс поели?!
О н а. Тсс, тсс!..
В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден
холодильник и телефон на стене. В поле зрения возникает тускло светящийся
призрак. В шляпе, с характерной луначарской бородкой. Это Ричард Иванович
Зоркий, заклятый враг народа, расстрелянный по приговору Военной Коллегии.
Провиденциалистские глаза его навеки раскрыты. Руки сомнамбулически
простерты.
П р и з р а к З. ( неживым голосом ). Марксэн с небес, откликнись,
отзовись, смени на ветвь оливы алебарду, сойди с дерев на землю, воплотись, дай
лапу другу -- Зоркому Ричарду!..
Я ( испуганно ). Стихи?!
П р и з р а к З.
О, брат, -- в застенках мрачных КГБ,
Под пытками всего одно лишь слово
Шептал... м-ме... я -- ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..
И
д е я ( щелкая курочком ). Нет, ну какая сволочь!..
П р и з р а к З. ( переходя на рыдания ). Прости, о прости, навеки...
м-ме... родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это ведь я
по велению партийного долга сообщил о тебе... м-ме... куда следует... О,
смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она ( Призрак рвет на груди
рубаху. ) -- вот она -- расплата за содеянное! Вот оно -- торжество
Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин ( Я
вздрагиваю. ): "Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля, жажда
покаянья!..".
Я ( растерянно ). Когда?.. Где?..
И д е я ( громко ). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, нету
папы дома!
П р и з р а к З. ( делая вид, что не слышит ). О, если бы -- назад и
против хода...
Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холодильник. Он
вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и, сняв крышку, жадно
припадает к содержимому.
П р и з р а к З. Уп.. уп... уп... уп...
Я ( сглатывая ). Пьет!..
И д е я ( во весь голос ). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется!
Тьфу, мерзость какая!..
По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича все более
явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обретал
материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место. Раздался
звук сытенькой отрыжки.
-- Пардон, -- кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник.
Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела.
-- И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! -- дрожа от гнева,
крикнула она.
Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его -- удаляющиеся,
исполненные достоинства -- звучали еще какое-то непродолжительное время, затем,
уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем уж неинтеллигентно
выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную педаль предмет нашей
санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь...
Мы устало откинулись на подушки.
Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился -- именно разбудил. К этому
времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья с открытыми
глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот же К. Комиссаров,
половину жизни своей проспавший в президиумах торжественных заседаний.
Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэновна стояла в
коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ладошкой, но отдельные
слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий случай, я заткнул уши
пальцами и -- о ужас! -- вдруг услышал их разговор. Каждый вздох, каждое
словечко...
-- Ну зачем, зачем?! -- сказала она. -- Ах, если б ты знал, если б знал -- как
не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Иванович...
-- Опять приходил? -- голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской, ни
женский, как бы и не человеческий вовсе. -- Спать нужно меньше, Идея
Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне.
Она всхлипнула:
-- А Афедронов через час звонит...
-- Ха-ха-ха! -- смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмоций. -- До
сих пор не успокоились. О темпора, о море...
-- Это для тебя -- умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно поймают!..
Может, пошел бы, сдался?..
-- Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! -- Пушкина читал, с уважением
отмечаю я, Тюхин. -- Так, что-ли, по-твоему? -- И снова смешок, скрипучий,
мохнатый какой-то. -- А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила?
-- Нет еще.
-- Почему?
-- Боюсь!
-- Не надо бояться покойни...
-- Все равно -- боюсь! -- перебивает моя отчаянная. -- О, если б ты знал,
каково это -- спать со жмуриком!
По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что... это они... обо мне?!
-- Все мы в каком-то смысле -- жмурики, -- философски замечает ее загадочный
папа. -- И все-таки, моя дорогая, -- надо! Другого выхода, уверяю тебя, нет.
Все варианты просчитаны.
От волнения у меня перехватывает горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25