Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился. Это просто
счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и
помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами,
шептал: "Нуга усе это!". И лют был взором, и жестоковыен!..
А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша,
повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как
покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным
преодолением!..".
Чего? Линии фронта?.. жизни?..
В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с
разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом.
Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими
глазами, пересвистывались азбукой Морзе.
Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги,
а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы,
должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу
Сундукову: так, мол, и так -- рядовой Мы за получением заслуженного наказания
прибыл и с глубоким прискорбием докладывает...
Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!
Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец
Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала
героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших подданных" -- титул Великого
Князя. "Ну вот и здесь опоздал, -- горестно констатировал изучивший бумаженцию
Тюхин, -- хотя, оно конечно, -- два Великих Князя в одной литературе -- уже
перебор, но то, что и тут дал маху -- обидно!.. Так что -- спите спокойно, Ваше
Сиятельство, ни К. К., ни И. С. -- Вам не соперники!.."
С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из
невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем
недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне
уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: "Из
детства". И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий
Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет, это надо же! -- вышел,
понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент
котельный, и с вызовом, с издевочкой: "Пиздец вам!"... Так вот, вспомнилось
вдруг Тюхину, и опять же повторяю -- непонятно в какой связи, как он, сопля еще
зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на
вопрос соседки Софьи Казимировны: "Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?",
тоже ничего себе отмочил: "Был в мавзоленине, видел неживого трупа!".
И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и
не прекрасна, но тоже кое в чем -- удивительна, елки зеленые, ибо мертвые
подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! "И это говорю вам я, --
подумал Тюхин, -- новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин
Петрович?.."
И опять она взлетела -- попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И
Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал:
"Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя
окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть
Заветам!"
-- Весь вопрос -- каким? -- невесело уточнил он вслух. -- Точнее, чьим?.. -- и
приметил еще одну листовочку -- свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене
Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать
и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый,
до скончания времен прокуренный, гаркнул:
-- Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку -- тоже вверх!.. Выше-выше!.. И --
кру-у-хом!..
Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась,
погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом
наперед.
-- Да неужто Тюхин?! -- обрадовался дусик. -- И даже не переодетый, не
загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся -- ты за кого: за мандулистов
или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский!
Ну!..
Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо
вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала
новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся,
ничей -- ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий
-- воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и
несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный -- вдруг побледнел, изменился
в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста,
то бишь из своего новехонького обмундирования -- ап! -- и как не было его,
говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже
пустая, напрочь лишенная содержания.
Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на
тротуаре -- за грудой кирпича -- он переоделся. Гимнастерка оказалась
великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз
впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе -- "ГОТ МИТ УНС" --
и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно
говаривал Сундуков, -- подумал он, поднимая противотанковую пукалку, -- не это
место красит мужчину, а -- сапоги!.."
Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на
ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами
похрустывало стекло. "За-апевай!" -- скомандовал, загрустивший по лучшей, по
армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели
батарейную -- про артиллерию, гордость Родины трудовой, про
Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета,
махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом
поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из
груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.."
-- Но за что, за что?! -- сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как
гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный
выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а
когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.
По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем
белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться
от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных
андроида в габардиновых плащах -- Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с
матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда
Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома
старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:
-- А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав -- стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..
Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук,
велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент
-- в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.
-- Дывысь, Кузявкин, -- ликуя, взревел Мандула, -- наша цаца сама раком
встала!..
Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги,
приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно
большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и
присно!.." -- нажал на спусковую скобу.
Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый
мой лоб -- так оно будет вернее!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович,
пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось,
просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж
не потому ли -- Зоркий? -- подумал Тюхин. -- Минуточку, минуточку!.." Но
развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг
проявившихся на лице чуть не погибшего, -- глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку
Ричардом Ивановичем.
-- Вы видели?! Нет, вы видели?! -- трагически вопросил бывший
слепец-провинденциалист. -- В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До
чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется?
-- Это? -- бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. -- Это,
любезный Ричард Иванович, -- наш с вами гуманизм во всем его военном
великолепии. А те, что там скворчат в солярочке -- это, друг мой, так
называемые гуманоиды, они же -- пришельцы из иных миров, ангелоподобные
спасители и наставники наши!..
-- Тьфу, тьфу на вас! -- огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. -- Вам бы все
смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки
дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..
-- Да уж догадываюсь, -- сказал Тюхин вполне сочувственно.
В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..
-- Нет, это все! -- тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. -- Это
-- конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька,
немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не
секрет?
-- В Смольный, -- сказал Тюхин, глядючи в небеса.
-- И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в
окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый! -- Ричард
Иванович огляделся по сторонам и снизил голос до шепота: -- Немедленно! Сию же
секунду!..
-- Но куда, -- пожал плечами солдатик, -- и как? Крылатый конь усквозил в
эмпиреи, летательный аппарат Сундукова я ухайдокал...
-- Вы?! -- ахнул Ричард Иванович. -- Шлепнут! Уж будьте уверены, душа моя,
поставят к стенке и -- шлепнут!..
-- Вот и драпану, -- горько пошутил Тюхин, -- в Лимонию... В Рай...
-- Оно бы -- с Богом, только вы мне, счастье мое, жизнь спасли. Долг, как
говорится, платежом... -- Ричард Иванович поднял велосипед и выправил руль. --
Есть тут один вполне безумный вариантец. Плавать умеете?.. Надо же, а я так и
не удосужился... Вобщем, садитесь-ка партайгеноссе, на раму, и живенько,
живенько, пока не опередили. Я ведь, Тюхин, такую информацию провидческими
своими очами выглядел!..
-- Где?
-- Да все там же, в Смольном, из кабинета всенародно обожаемой императрицы...
Вот так они и поехали -- интеллигент в шляпе, но без штанов -- сзади, на
багажнике, военизированный Тюхин -- в седле, за рулем. Ричард Иванович как-то
подозрительно быстро оклемался, повеселел, заболтал ногами, мешая Тюхину, запел
"Лили Марлен". Слов Тюхин, разумеется, не знал, а потому терпеливо молчал,
размышляя об этих странных, чуть навыкате, как у всех здешних кандидатов в
покойники, глазах сидевшего сзади, чересчур уж пронзительных, подчеркнуто
живых, что ли, ненастоящих...
Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на
всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся
труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. "Вот, вот оно! --
пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца,
ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в
штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые...
-- Вот! Вот оно! -- выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард
Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами
переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую.
-- Кажется, крыса, -- сказал Тюхин растерянно.
-- Хуже! -- простонал крепко зашибшийся Зоркий. -- это кот мой... черный...
названный в честь... э... Кузявкина -- Кузей... К чему бы?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-- Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой
Советской мальчик сел на "пятерку" и доехал до кольца. Остановка называлась
таинственно -- "перевоз Смольного". Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и
впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом
корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные "бинокликом", мальчик
вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была
страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени...
-- Америка! -- прошептал невозможный Ричард Иванович.
Тюхин вздохнул.
Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами,
плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет,
а на носу ее было написано белилами: "Надежда".
Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь -- ржавая, на замке, таком, Господи,
хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует...
Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.
Глава двадцать третья
Продолжение следует...
Большая белая чайка по имени К. К., сделав круг, снова нырнула в
хлор-пикриновую завесу. Смертоносный туман был густ, почти непрогляден, и лишь
ориентируясь на одинокостоящее у забора спецлечебницы 1 1 дерево,
она снова отыскала по меньшей мере странную парочку. Первый же вираж убедил ее,
что никакой ошибки не было. Пронесясь над самыми головами копошившихся у лодки
химероидов, чайка по имени К. К. торжествующе воскликнула: "Они!.. Они!..".
Левый, в нижнем белье и в соломенной шляпе, в той, в прошлой его милицейской
жизни звался Ричардом Зорким и был до такой степени засекречен, что сама
товарищ лейтенант Шизая И. М. терялась в догадках. Ходили слухи, что имел он
чин чуть ли не белобилетника, а стало быть -- невоеннообязанного, чего попросту
быть не могло, а если все-таки имело место, то разве что в единичном, из ряда
вон выходящем случае.
Вторым был некто Тюхин -- типчик морально и творчески несостоятельный,
политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный момент
он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по замку
привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецензурными,
понимаешь, выражениями, говоря конкретней -- матом.
Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника запаса К.
К. Всуева бдительно следила за происходящим.
Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину:
-- Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тюкать, тюха вы
этакий!.. Вот руки-то -- крюки! Ну что, не поддается? Ну, знаете, голубь, вам
бы не лодки... м-ме... воровать, а... Молчу, молчу!.. А между тем, Тюхин,
слышите -- поднимается ветерок!.. Что?! И вы спрашиваете: ну и что?! Господи, с
кем я связался -- это же государственная граница, Тюхин! Развеется туман и
первый же Карацупа из трехлинеечки -- кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!..
-- Туда нам, выродкам, и дорога!..
-- Экий вы, право! А еще... а еще... космополит называется!..
Проклятый замочек -- хоть ты тресни -- не поддавался. Тюхин уже вконец употел,
куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта невесть откуда
взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозжечок хирургически
острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как у допившегося до безумия
бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал тогда, в сортире, взяв Тюхина за
грудки: "Еще на коленях приползешь! Сапоги, понимаешь, целовать будешь!.."
-- Как же -- разбежался и нога в говне! -- пробормотал незадачливый похититель
портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лопнуло. Тюхин вынул
из кармана именной "браунинг" Зловредия Падловича и передернул затвор.
Ричард Иванович ахнул:
-- Значит, это все-таки вы, вы убили нашего дорогого Человека-с-Пистолетом?!
-- Ну и я. И что?
-- Э-э... Молодцом-с!
Чайка по имени К. К., испуганная блеском металла, взметнулась было в небеса, но
этот псих в трофейном обмундировании стрелять по ней не стал. С трудом
сдерживая дрожь в руках, (а он держал свою пукалку обеими руками), Тюхин трижды
выпалил по замку и тот раскрылся, как миленький. Точнее, как беспринципный рот
бывшего слепца-провиденциалиста, упавшего-таки -- на всякий случай! -- на одно
колено.
-- Родина-мать, прощай! -- на лету сориентировавшись, вскричал, прижавший руку
к сердцу, Ричард Иванович Зоркий.
Толкаясь, они забрались в вертлявую лодчонку. Тюхин отпихнулся ногой от
осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно
покачиваясь, отпрянул.
Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами,
устроившись на носу.
-- Так, бля! -- сказал Тюхин. -- А это... а весла где?
Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него.
Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!..
Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и
помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами,
шептал: "Нуга усе это!". И лют был взором, и жестоковыен!..
А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша,
повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как
покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным
преодолением!..".
Чего? Линии фронта?.. жизни?..
В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с
разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом.
Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими
глазами, пересвистывались азбукой Морзе.
Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги,
а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы,
должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу
Сундукову: так, мол, и так -- рядовой Мы за получением заслуженного наказания
прибыл и с глубоким прискорбием докладывает...
Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!
Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец
Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала
героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших подданных" -- титул Великого
Князя. "Ну вот и здесь опоздал, -- горестно констатировал изучивший бумаженцию
Тюхин, -- хотя, оно конечно, -- два Великих Князя в одной литературе -- уже
перебор, но то, что и тут дал маху -- обидно!.. Так что -- спите спокойно, Ваше
Сиятельство, ни К. К., ни И. С. -- Вам не соперники!.."
С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из
невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем
недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне
уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: "Из
детства". И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий
Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет, это надо же! -- вышел,
понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент
котельный, и с вызовом, с издевочкой: "Пиздец вам!"... Так вот, вспомнилось
вдруг Тюхину, и опять же повторяю -- непонятно в какой связи, как он, сопля еще
зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на
вопрос соседки Софьи Казимировны: "Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?",
тоже ничего себе отмочил: "Был в мавзоленине, видел неживого трупа!".
И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и
не прекрасна, но тоже кое в чем -- удивительна, елки зеленые, ибо мертвые
подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! "И это говорю вам я, --
подумал Тюхин, -- новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин
Петрович?.."
И опять она взлетела -- попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И
Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал:
"Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя
окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть
Заветам!"
-- Весь вопрос -- каким? -- невесело уточнил он вслух. -- Точнее, чьим?.. -- и
приметил еще одну листовочку -- свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене
Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать
и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый,
до скончания времен прокуренный, гаркнул:
-- Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку -- тоже вверх!.. Выше-выше!.. И --
кру-у-хом!..
Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась,
погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом
наперед.
-- Да неужто Тюхин?! -- обрадовался дусик. -- И даже не переодетый, не
загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся -- ты за кого: за мандулистов
или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский!
Ну!..
Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо
вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала
новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся,
ничей -- ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий
-- воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и
несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный -- вдруг побледнел, изменился
в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста,
то бишь из своего новехонького обмундирования -- ап! -- и как не было его,
говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже
пустая, напрочь лишенная содержания.
Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на
тротуаре -- за грудой кирпича -- он переоделся. Гимнастерка оказалась
великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз
впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе -- "ГОТ МИТ УНС" --
и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно
говаривал Сундуков, -- подумал он, поднимая противотанковую пукалку, -- не это
место красит мужчину, а -- сапоги!.."
Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на
ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами
похрустывало стекло. "За-апевай!" -- скомандовал, загрустивший по лучшей, по
армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели
батарейную -- про артиллерию, гордость Родины трудовой, про
Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета,
махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом
поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из
груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.."
-- Но за что, за что?! -- сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как
гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный
выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а
когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.
По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем
белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться
от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных
андроида в габардиновых плащах -- Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с
матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда
Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома
старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:
-- А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав -- стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..
Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук,
велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент
-- в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.
-- Дывысь, Кузявкин, -- ликуя, взревел Мандула, -- наша цаца сама раком
встала!..
Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги,
приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно
большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и
присно!.." -- нажал на спусковую скобу.
Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый
мой лоб -- так оно будет вернее!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович,
пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось,
просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж
не потому ли -- Зоркий? -- подумал Тюхин. -- Минуточку, минуточку!.." Но
развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг
проявившихся на лице чуть не погибшего, -- глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку
Ричардом Ивановичем.
-- Вы видели?! Нет, вы видели?! -- трагически вопросил бывший
слепец-провинденциалист. -- В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До
чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется?
-- Это? -- бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. -- Это,
любезный Ричард Иванович, -- наш с вами гуманизм во всем его военном
великолепии. А те, что там скворчат в солярочке -- это, друг мой, так
называемые гуманоиды, они же -- пришельцы из иных миров, ангелоподобные
спасители и наставники наши!..
-- Тьфу, тьфу на вас! -- огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. -- Вам бы все
смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки
дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..
-- Да уж догадываюсь, -- сказал Тюхин вполне сочувственно.
В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..
-- Нет, это все! -- тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. -- Это
-- конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька,
немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не
секрет?
-- В Смольный, -- сказал Тюхин, глядючи в небеса.
-- И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в
окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый! -- Ричард
Иванович огляделся по сторонам и снизил голос до шепота: -- Немедленно! Сию же
секунду!..
-- Но куда, -- пожал плечами солдатик, -- и как? Крылатый конь усквозил в
эмпиреи, летательный аппарат Сундукова я ухайдокал...
-- Вы?! -- ахнул Ричард Иванович. -- Шлепнут! Уж будьте уверены, душа моя,
поставят к стенке и -- шлепнут!..
-- Вот и драпану, -- горько пошутил Тюхин, -- в Лимонию... В Рай...
-- Оно бы -- с Богом, только вы мне, счастье мое, жизнь спасли. Долг, как
говорится, платежом... -- Ричард Иванович поднял велосипед и выправил руль. --
Есть тут один вполне безумный вариантец. Плавать умеете?.. Надо же, а я так и
не удосужился... Вобщем, садитесь-ка партайгеноссе, на раму, и живенько,
живенько, пока не опередили. Я ведь, Тюхин, такую информацию провидческими
своими очами выглядел!..
-- Где?
-- Да все там же, в Смольном, из кабинета всенародно обожаемой императрицы...
Вот так они и поехали -- интеллигент в шляпе, но без штанов -- сзади, на
багажнике, военизированный Тюхин -- в седле, за рулем. Ричард Иванович как-то
подозрительно быстро оклемался, повеселел, заболтал ногами, мешая Тюхину, запел
"Лили Марлен". Слов Тюхин, разумеется, не знал, а потому терпеливо молчал,
размышляя об этих странных, чуть навыкате, как у всех здешних кандидатов в
покойники, глазах сидевшего сзади, чересчур уж пронзительных, подчеркнуто
живых, что ли, ненастоящих...
Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на
всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся
труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. "Вот, вот оно! --
пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца,
ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в
штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые...
-- Вот! Вот оно! -- выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард
Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами
переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую.
-- Кажется, крыса, -- сказал Тюхин растерянно.
-- Хуже! -- простонал крепко зашибшийся Зоркий. -- это кот мой... черный...
названный в честь... э... Кузявкина -- Кузей... К чему бы?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-- Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой
Советской мальчик сел на "пятерку" и доехал до кольца. Остановка называлась
таинственно -- "перевоз Смольного". Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и
впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом
корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные "бинокликом", мальчик
вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была
страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени...
-- Америка! -- прошептал невозможный Ричард Иванович.
Тюхин вздохнул.
Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами,
плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет,
а на носу ее было написано белилами: "Надежда".
Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь -- ржавая, на замке, таком, Господи,
хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует...
Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.
Глава двадцать третья
Продолжение следует...
Большая белая чайка по имени К. К., сделав круг, снова нырнула в
хлор-пикриновую завесу. Смертоносный туман был густ, почти непрогляден, и лишь
ориентируясь на одинокостоящее у забора спецлечебницы 1 1 дерево,
она снова отыскала по меньшей мере странную парочку. Первый же вираж убедил ее,
что никакой ошибки не было. Пронесясь над самыми головами копошившихся у лодки
химероидов, чайка по имени К. К. торжествующе воскликнула: "Они!.. Они!..".
Левый, в нижнем белье и в соломенной шляпе, в той, в прошлой его милицейской
жизни звался Ричардом Зорким и был до такой степени засекречен, что сама
товарищ лейтенант Шизая И. М. терялась в догадках. Ходили слухи, что имел он
чин чуть ли не белобилетника, а стало быть -- невоеннообязанного, чего попросту
быть не могло, а если все-таки имело место, то разве что в единичном, из ряда
вон выходящем случае.
Вторым был некто Тюхин -- типчик морально и творчески несостоятельный,
политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный момент
он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по замку
привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецензурными,
понимаешь, выражениями, говоря конкретней -- матом.
Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника запаса К.
К. Всуева бдительно следила за происходящим.
Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину:
-- Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тюкать, тюха вы
этакий!.. Вот руки-то -- крюки! Ну что, не поддается? Ну, знаете, голубь, вам
бы не лодки... м-ме... воровать, а... Молчу, молчу!.. А между тем, Тюхин,
слышите -- поднимается ветерок!.. Что?! И вы спрашиваете: ну и что?! Господи, с
кем я связался -- это же государственная граница, Тюхин! Развеется туман и
первый же Карацупа из трехлинеечки -- кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!..
-- Туда нам, выродкам, и дорога!..
-- Экий вы, право! А еще... а еще... космополит называется!..
Проклятый замочек -- хоть ты тресни -- не поддавался. Тюхин уже вконец употел,
куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта невесть откуда
взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозжечок хирургически
острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как у допившегося до безумия
бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал тогда, в сортире, взяв Тюхина за
грудки: "Еще на коленях приползешь! Сапоги, понимаешь, целовать будешь!.."
-- Как же -- разбежался и нога в говне! -- пробормотал незадачливый похититель
портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лопнуло. Тюхин вынул
из кармана именной "браунинг" Зловредия Падловича и передернул затвор.
Ричард Иванович ахнул:
-- Значит, это все-таки вы, вы убили нашего дорогого Человека-с-Пистолетом?!
-- Ну и я. И что?
-- Э-э... Молодцом-с!
Чайка по имени К. К., испуганная блеском металла, взметнулась было в небеса, но
этот псих в трофейном обмундировании стрелять по ней не стал. С трудом
сдерживая дрожь в руках, (а он держал свою пукалку обеими руками), Тюхин трижды
выпалил по замку и тот раскрылся, как миленький. Точнее, как беспринципный рот
бывшего слепца-провиденциалиста, упавшего-таки -- на всякий случай! -- на одно
колено.
-- Родина-мать, прощай! -- на лету сориентировавшись, вскричал, прижавший руку
к сердцу, Ричард Иванович Зоркий.
Толкаясь, они забрались в вертлявую лодчонку. Тюхин отпихнулся ногой от
осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно
покачиваясь, отпрянул.
Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами,
устроившись на носу.
-- Так, бля! -- сказал Тюхин. -- А это... а весла где?
Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него.
Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!..
Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25