! Очков,
разумеется, не оказалось -- их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна,
так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные
основания на такой, по меньшей мере -- идиотский вопрос:
-- Это как это?
-- Ась, -- приложив ладонь к уху, осклабился дед.
-- Это что, спрашиваю, за море? Черное?
-- А то какое же! -- просиял старый афганец. -- Оно и есть -- Ордена Нерушимого
Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!
-- Так какое же оно червонное, когда -- розовое?
-- А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!
Ну что ж -- розовое так розовое, -- смирился я, -- благо хоть наше...
А тем временем, как-то без всякого перехода, разом -- смерклось. Со свистом и
гиканьем вздыбила передо мною черного коня -- черная же, с черным штандартом
анархо-синдикалистов в руке -- Иродиада Бляхина.
-- Тюхи-ин! Началось! -- вскричала она. -- Еду Зловредия брать!
-- Какого еще Лаврентия? -- не понял я. -- С какой целью?
-- Экий ты! -- осерчала она. -- Да Падловича! Да замуж!..
Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная,
окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.
Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и
подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он
-- прежде называвшийся Шарашкиным -- заговорил вдруг по-французски. Со всех
концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к
лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились
горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты,
марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты -- Ф-1
и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей
"Химериадой". "Бычки! Бычки!" -- базланила торговавшая окурками местная мадам
Стороженко.
И вообще -- при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что
ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая,
покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела
гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив -- пахло о'де
колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие
салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная,
разумеется. На прощанье я ей сказал: "Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий
случай..." Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской
"беломоринкой" -- о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка,
опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. "Вот так
встреча!" -- говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как
ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: "Уот даз ит мин?!" Как будто
ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного
аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в
переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину,
искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка
нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси,
мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое
удовольствие...
А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на
лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.
-- Здорово, покойничек! -- радостно воскликнул я.
Глаза у Померанца воровато забегали:
-- Так вы, значит, вопрос ставите -- покойничек... А аргументы есть? Ах, нету!
Тогда какой же вы гуманист после этого?!
-- Что верно, то верно, -- согласился я, -- гуманист из меня, из Тюхина,
аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?
Померанец обиженно поджал губы.
-- Ассортимент перед вами.
Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его
социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи:
пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая
пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!
-- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? -- давясь от злобы, прошипел
я. -- На Литейном?
-- Вот какая постановочка! -- оживился профессиональный провокатор. -- Значит,
вы заявляете, что эта пуговица ваша?
-- Моя!
-- А зубной протез, случайно, не ваш?
-- Тоже мой!
-- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? -- и
с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким
ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки,
открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как
турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с
фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая
липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося
в моей квартире пальтеца -- год в год, месяц в месяц, день в день -- 20-го
октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки
очевидности, значилось -- "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался
было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил
меня.
-- Ну уж нет уж! -- выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. --
Может, скажете и фотоснимочек ваш?
И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:
-- А то чей же?!
Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:
-- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и
лоб -- кувалдочкой...
-- Отдай! -- прохрипел я.
-- Не могу -- он казенный. Вещественное доказательство.
-- Тогда продай.
-- Ах, так вы вопрос ставите, -- встрепенулся торгаш. -- А раз так, раз имеет
место попытка подкупа при исполнении -- два миллиона!
-- Чего, рублей?
Подлец Померанец даже обиделся:
-- Ну уж не карбованцев же!..
Сошлись на двадцати протомонгольских тугриках.
-- Пережиток рыночной системы! -- скрипнул зубами я.
-- А ты -- валютчик! -- пробормотал он, воровато озираясь и пряча.
Мы с ним разошлись, как разведчики после конспиративной встречи -- в разные
стороны, быстро и не оглядываясь. Он -- прямиком в черный, без номерных знаков,
фургон, причем дверь Померанцу, как я увидел в витринном зеркале, открыла
большая волосатая ручища, -- он, аферюга, на доклад к начальству, а я дальше --
за лимончиками, за извечно дефицитными цитрусовыми, которыми здесь, в райской
стране Лимонии, что-то и не пахло.
-- Лимоны есть?
-- Лимонов нет, есть "Это я -- Эдичка!" Э. Лимонова.
-- Почем?
-- "Лимон" штука.
-- Щас как залимоню!..
-- Ша!.. Ша!.. Тогда берегите свои нервы, читайте труды по лимнологии!
-- По чему, по чему?
-- Люди, та налейте ж вы ему лимонаду, он перегрелся на климате!
-- Граждане, читайте стихи поэта В. Салимона, благотворительно воздействующие
на лимфатическую систему!
-- Держите его, он климактериальный!
-- Лимбом его, лимбом! И в -- Лиму!
-- На Калимантан!
-- Пардон!.. Сорри!.. Звыняйте, дяденьку!.. Иншульдиген!..
-- Ты шо, сказывся, чи шо?!
И вот я мечусь, как угорелый, по Шарашкиному рынку моего детства -- натыкаюсь,
наступаю на чьи-то ноги, извиняюсь, отругиваюсь. И он в ответ матюгается,
хохочет, расступается, как Дыраида, дыхает сивухой, смыкает по карманам -- где
он, где мой документик? во сюда его, в носок! -- он галдит, гакает, шарахает
мне кулачищами по горбу -- тысячесудьбый, тысячесмертный послевоенный рынок,
где ведро абрикосов стоило рупь, а человеческая жизнь -- и того дешевле.
-- Не видали? Молодые такие, красивые, он в белом морском кителе, а у нее такое
платьице с оборочками -- голубое, ситцевое?
-- Дети твои, что ли, дядечка?
-- Родители...
-- А-а, ну раз родители, значит, взяли!
-- Господи, да что вы говорите?! Где, когда?!
-- Так ить еще в сорок девятом годе, милок... Разом, обоих...
-- В кителе, говоришь? В голубом платьице? Да вот же они!..
-- Где? Где?
И все внутри обрывается. И в горле горячо и сухо, как в пулеметном стволе. Как
тогда, в сорок шестом, впервые в жизни потерявшись, я из последних сил догоняю
их, судорожно хватаюсь за полу белого, с золотыми пуговицами, кителя. Он
поворачивается -- Ке вуле-ву? -- стройный, молодой, черный, как южная ночь,
официант-камерунец из марсельской "Альгамбры"...
-- Мильпардон, месье!.. Тысяча извинений, мадам!
-- Опять нарываешься, чувачок! -- фукает дымком все та же моя фифа с
ароматическими салфетками.
-- О-о!..
И, схватившись за голову, я бегу, как из-под Кингисеппа, и уже отчаявшийся -- о
никогда, никогда -- до скончания вины, а стало быть -- на веки вечные! -- уже
обреченный, грудь в грудь сталкиваюсь с НИМ...
От неожиданности Отец Народов даже выронил лимон, а у меня, у злополучного
Тюхина, из дурацкой моей башки вылетела очередная глупость: а почему, по какой
такой причине эта фифочка здесь , на том свете, уж не СПИД ли тому, милые
вы мои, поспособствовал?!..
Мы нагнулись одновременно -- он, такой же, как на портретах, усатый, с
негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же рябой,
-- мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пересеклись, лбы
соприкоснулись. Бац!..
-- В-вах!..
-- С-сссс!..
И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, потирая лоб,
распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекословное.
-- Шютишь, да?! -- пахнуло чесночком сзади. -- Праси пращения па-харошэму! И
чтоб ны единой запиночки! Ме компронэ ву?
-- Уи, уи!
Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной человека с
государственным -- Лимония же! -- фруктом в руке, я произнес его про себя и,
холодея, понял, что непременно запнусь!
-- Дорогой, -- сказал я, -- Ио... -- сказал я, и поглубже вздохнув,
зажмурившись, продолжил, -- Иона Варфоломеевич!..
Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вершина
Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте, -- почти
без запинки...
Сзади металлически щелкнуло.
-- Ну, контра, молись своему Богу!
-- Какому? -- обмирая, выдохнул я.
-- Сам знаишь!
Волосы мои зашевелились от смятения.
-- О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся! -- пав на колени, взмолился я.
-- О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшибший лживые
окуляры с окаянных очей моих -- приими мое моление...
-- Эн, де, труа, катр...
-- Мене, текел...
От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое горло. По
щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.
-- Эх! -- по-лемурийски отчаянно махнул я рукой. -- Эх, да чего уж там!
Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как нету
мне, отщепенцу, оправдания и пощады!
Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал несчастный
Померанец.
-- Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, -- сказал
Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий синим пламенем
товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.
Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел из мудрых
уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И тогда я, Тюхин,
достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и, услужливо шаркнув ножкой,
щелкнул ею.
За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и формалинчиком
одновременно шепот:
-- Патом атдашь, да?
-- А если не отдам? -- спросил я.
Ответ, услышанный мной, был страшен.
-- Зарэжу! -- жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спиной. Я
сглотнул.
Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.
-- Так ви будите сазнаваться или нэт? -- по-советски просто, человечно глядя ей
вослед, задал вопрос товарищ С.
-- Буду! -- сказал я.
Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Нового
Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной -- В. Тюхиным-Эмским, ярким,
образным языком, была поэтична и поучительна. Пользуясь Их благосклонным
вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были разве что детали, ну,
в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т. Зорким и гражданкой
Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то, что предначертала в своем
пылком воображении вышеупомянутая Иродиада. Сами предначертания были описаны
мной с большевистской прямотой и беспощадностью. Не обошел я и некоторых не
совсем приятных для себя аспектов моего нынешнего здесь, в Лимонии,
пребывания.
-- Фифа-то фифой, -- заканчивая свою исповедь, философски заметил я, -- но не
есть ли тот стройный, о четырех златых пуговицах камерунец, а уместнее сказать
-- якобы камерунец, не есть ли он -- через трансформу отца -- как бы я сам, но
в некоем гиперболизированном, что ли, негативном, бля, варианте?..
Повествование мое было выслушано с глубоким, неподдельным интересом. Несколько
раз в течение рассказа дорогой товарищ С. вынимал изо рта трубку, качал
головой, интернационально цокал языком, дважды восклицал "вах-вах-вах!" и один
раз в сердцах выразился по-русски. Дослушав до конца, он смахнул Великую или
Тихую слезинку сгибом указательного пальца и сказал:
-- Таких, как ви, Тюхин, стрэлять -- мало! Убэрите рэвольвэр, таварищ Камю, ми
падумаем. Ми падумаем и решим вместе, какого наказания заслуживает чэлавэк,
назвавший однаво великого чэловэка високим именем другого, тоже видающегося
таварища...
От спины моей оттолкнулось. Лишившись ставшей уже привычной подпорки, я
художественно всплеснул руками и упал затылком на булыжник. Единственное, что я
успел сделать, падая навзничь, так это -- козырнуть. Четко, по-армейски,
приложив ладонь не к пустой голове, как это случилось со мной однажды, когда в
сортир вошел сам товарищ старшина Сундуков, а -- в полном соответствии с
Уставом -- к лагерной своей полосатой камилавочке...
Когда я очнулся, уже вовсю светало. Рынок был пуст. Один Иосиф Виссарионович,
облизывая окровавленные усы, сидел передо мной на простом, как смертная казнь
через повешение, табурете.
-- Вот ви считаете себя тоже паэтом, Тюхин, -- глядя на меня сверху вниз,
сказал самый великий и самый усатый из всех творивших под Иродиадиной титькой
сочинителей стихов, -- ну, а песни, наши по-русски раздольные, помогающие
строить и жить песни, ви пишете?
-- Так точно, товарищ Сталин! -- сказал я.
-- А это не ваша песня -- "Ивушка зэленая, над рэкой скланенная", Тюхин?
-- Эх... никак нет! -- слабым от потери крови голосом, ответил я.
Господи, какое же это счастье, что родители с младых волос приучили меня
говорить правду, только правду и ничего, кроме правды! Пыхнув трубочкой,
Главный Упырь Всех Времен и Народов посмотрел на меня с явным одобрением, не
побоюсь этого слова -- с любовью.
-- Каварный враг, дарагой таварищ Тюхин, даже харошую саветскую песню сделал
сваим каварным аружием...
Щеки у него были розовенькие, вид цветущий. "Насосался, родимый," -- подумал
я.
-- Ви думаете, случайно в слове "ивушка" маи лычные инициалы, Тюхин, -- "И" и
"В"? Правильно думаете --нэ случайно! Зададим вапрос: пэрэд кем скланил автор
песни нэсгибаемого таварища Сталина. Пэрэд какой рэкой? Пэрэд вэликой русской
рэкой Волгой, на каторой радился самый вэликий, самый чэловечный Гэний
Чэловэчества -- таварищ...
-- Константин Петрович Иванов! -- не подкачал я.
Иосиф Виссарионович одобрительно пукнул... То есть, прошу прощения -- пыкнул.
-- Таварища Сталина, Тюхин, скланили над рэкой, олицетварающей глубачайшее па
мисли учэние нашего дарагого Ильи Владимировича Левина. Напрашивается вапрос:
зачэм? А затэм, чтобы нэ умеющего плавать Важдя сталкнуть, пользуясь его
давэрчивостью, в бэздонную бэздну!..
Невзирая на слабость, я встал, как встают волосы на голове.
-- Но есть другие песни, товарищ Сталин! -- сказал я.
-- Например?
И он тоже встал. И мы втроем -- Он, я и неизвестно как очутившаяся в моем
кармане радиофицированная Вставная Челюсть -- спели хором партийный гимн.
Когда кончились слова, Он по-родственнему просто спросил меня:
-- Ви каво ждете, Тюхин, малчика или дэвочку? Если будит малчик, назовите его
Ивгением. Хорошее имя И. В. Гений. -- И он подкинул на руке подозрительно
непохожий на лимон предмет -- здоровенный, должно быть, мичуринский, с крупными
квадратными насечками, карандашным запалом и колечком. Он подкинул эту самую
лимонку и мудро усмехнулся в перепачканные кровью усы, весь такой в
профиль чеканный на фоне розового рассветного инфра-моря. Как на военной
медали.
Дунул ветерок. От трубочки пахнуло инфернальной серой. Ричардом Ивановичем
повеяло на меня.
-- Нэ слышу атвэта, Тюхин! -- сказал проступающий Исрофил Велиарьевич, он же --
Сатанаил, он же -- Вестник Страшного Суда.
И я вздрогнул. Я отпрянул в ужасе. Потому что на виске, которым он неосторожно
повернулся ко мне, зияла жуткая, с красную революционную гвоздику величиной,
рана.
-- Так вот оно что, -- догадался я, -- так стало быть, и на вас, дорогой
Душегуб Кровососович, нашелся свой неизбежный финкельштейн с альпенштоком!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25