Помер, как заснул, с двумя бутылочками "спотыкача" в
авоське...
А здесь, на повороте у Смольного, я соскочил однажды с задней площадки трамвая
N 5. Этак лихо и тоже -- впервые в жизни, только почему-то против движения. И
Город, уже любимый, но не ставший еще родным, послевоенный мой Ленинград раз
пять перекувырнулся, и только чудо спасло меня. "Да те че, пацан, жить надоело?
-- гладя меня по голове, говорил вовремя ударивший по тормозам шофер полуторки.
-- Кто же так прыгает?! Прыгать надо всегда вперед, по ходу!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вперед, эх по ходу -- вперед! С постепенным отставанием от несущейся в бездну
колесницы Джагарнаута!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Господи! Я ведь, едва меня выпустили, кинулся к первому же
телефону-автомату. Поплотнее прикрыл за собой двери и, озираясь, набрал свой
домашний номер.
Аппарат был новехонький, никелированный, с прорезью под 25 центов и с кнопочным
набором.
Сработало без монеты. Внутри коробки дилинькнуло, пошли гудки вызова, раздался
щелчок... И чей-то пугающе чужой служивый голос ответил:
-- Дежурный по куфне прапорщык Мандула слухаеть!
Я бросил трубку.
Потом еще раза три я подкрадывался к этому испорченному автомату. Я набирал
номера редакций, знакомых, давних любовниц, звонил на старую, пропади она
пропадом службу, и везде, даже по 09 и 01, мое прошлое отвечало мне жлобским
голосом этого странного Мандулы: "Шо?! Хто там?..".
Вспоминается еще раннее июньское утро у Елисеевского, когда в разбитой
зеркальной витрине я встретился взглядом с лагерным доходягой, беззубым,
поросшим трехнедельной седой щетиной. Я вгляделся и сердце мое болезненно
сжалось -- Господи, это кто? Неужто я?! Но даже в этот миг я все-таки нашел в
себе силы не зажмуриться, прошептать тому совершенно непохожему на меня бомжу:
"Только спокойно, Витюша! Без паники!..".
Помню, как по-детски изумился, когда с летней улицы Воинова свернул на улицу
Дзержинского и вдруг поскользнулся на не посыпанном солью, заледенелом тротуаре
и, непонятно как устояв на ногах, выразился, как было принято у нас во взводе
выражаться в непосредственной близости от не терпевшего мата старшины
Сундукова:
-- Та-ти-ти-та!
И тотчас же из подворотни выбежал патруль. Красномордый, одышливый квази-маршал
караульных войск сунул нос в мой идиотский паспорт и чуть не поперхнулся"
"Кха-ак?!". Прохаркавшись, он зачем-то посмотрел на свет теперь уже не помню
какую страницу и неожиданно сменил гнев на милость, подобрав пузо, щелкнул
каблуками, козырнул!.. И я пошел себе дальше, опять никому на том свете
ненужный, и даже, казалось бы, свободный...
Кажется, именно в тот день я, все-таки не выдержав, подошел к газетному стенду.
Увы, увы -- предчувствие и на этот раз не подвело меня! Первое же на что
наткнулись проклятые глаза было приговором выездной сессии Военной коллегии
Верховного суда. Все по тому же, по "ленинградскому делу". И даже мера
наказания была все та же -- высшая...
На всякий случай оглянувшись, я плюнул чем-то красненьким в усатую морду на
первой странице и, беззаботно насвистывая Дунаевского, продолжил путь.
И вот, прошагав какое-то совершенно несущественное расстояние, ну, скажем,
метров тринадцать, я свернул за угол и оказался вдруг... на улице Восстания.
Да-да, не на улице Гоголя, как должно было случиться по нашей, земной логике, а
вот именно что -- на Невском проспекте, точнее -- на углу бывшей улицы
Знаменской и все того же, с детства мною нелюбимого проспекта 25-го Октября.
И опять повалил розовый такой невзаправдаший снег.
Хорошо помню, как я подставил ладонь и снежинки все падали, падали на нее,
падали и не таяли, елки зеленые...
Господи, стоит только глаза закрыть, -- и все как наяву!.. И аккуратно
располовиненный космическим лазером торт станции метро "Площадь Восстания", и
Московский, с заколоченными крест-накрест дверьми, вокзал, и баррикада поперек
Лиговки... А у памятника Александру III -- в просторечьи "комода" -- нацеленная
в небо притиворакетная установка...
...и пока я, чертыхаясь, выковыривал эту самую пулю из живота, они опять
выскочили из подворотни -- весь забинтованный генерал-капитан и три
генералиссимуса с телефонными катушками...
А потом еще это шествие.
И опять было утро. И под ногами похрустывал целлофановый ледок, а высоко над
головой невидимый "стеллз" тянул за собой четыре инверсионных полосы,
розовых-розовых в лучах восходящего солнца.
Они шли одной бесконечной нестройной колонной, как-то очень уж неумело, не в
ногу. В общем-то, называя вещи своими именами -- попросту "канали", как скоты
на забой, в сторону Большого дома -- троцкистско-бородатые, при галстуках и, --
что совершенно сразило меня -- все, как один в черных сатиновых нарукавниках!
По обеим сторонам Литейного стояло оцепление. Через каждые пару шагов -- по
дусику с "калашниковым". Контингент двигался молча и лишь усталое
тысячеподошвое шарканье нарушало рассветную тишину.
-- Куда это их? -- как всегда невпопад, спросил я конопатого, в серой
каракулевой папахе маршала с китайским гранатометом на плече.
-- Так ведь леший их маму знает, -- пожал плечами маршалок. -- Нам начальство
не докладывает. Может, к Богу в рай, а может, и вовсе -- в Левашово. А то куда
же еще, ежели в ту сторону?..
И снова меня попросили предъявить документики. На этот раз трое в штатском. Все
в черных очках и габардиновых плащах без хлястиков. Долго и с явно выраженным
недоумением они по очереди вертели в руках несусветный паспорточек. Листали,
переглядывались, перешептывались.
-- Вы это... вы на свет посмотрите, -- робко посоветовал я.
И вот, наконец, кульминация. Так сказать, апофеоз моих "бродяжьих"
воспоминаний.
Скверик у Спасо-Преображенского собора. Кусты бутафорской сирени, скамейка и на
ней я, Тюхин. Я сижу, вытянув усталые, босые ноги, заложив лишенные ногтей
кисти рук за голову. Я сижу и смотрю, как к соборной паперти -- ограда с
бронзовыми турецкими пушками куда-то исчезла -- один за другим мягко
подкатывают черные лимузины.
Вот водитель в ливрее, обежав машину, распахивает правую переднюю дверку и на
свет Божий появляется очередной ответственный товарищ.
Строгий, темного цвета костюм, ослепительно белая сорочка, со вкусом
подобранный галстук. И, конечно же, лицо! -- розовое такое, хорошо выбритое,
без единой морщиночки.
Новоприбывший быстрым, почти неуловимым движением обдергивает пиджак и,
перекрестившись, поднимается по ступенькам.
Из собора доносится хор. Певчие из Мариинки, прошу прощения, -- из Кировского
поют что-то почти забытое, торжественно-похоронное. Кажется, "Гимн Советского
Союза".
Впрочем, что я говорю! -- не из собора, нет. Слева от главного входа табличка с
титановыми -- на века! -- буквами:
СОВЕСТЕЧИСТИЛИЩЕ
Хотя кресты на куполах -- в целости и даже свежевызолочены.
У дверей двое в черных очках проверяют пропуска. Ничего себе мальчики: в
кожаных куртельниках, с шеями.
Или в габардиновых плащах?..
Убей бог, не помню. Кажется, все-таки в куртках, потому как, вроде бы, -- лето.
Вроде бы... Я ведь уже, кажется, говорил, что погоды там -- ни плохой, ни
хорошей -- для меня лично как бы и не было. Все эти дни -- да что там дни --
недели, месяцы, годы! -- все это, если так можно выразиться, время мне было --
ни холодно, ни жарко. А уж если совсем начистоту, как товарищу Бесфамильному,
то и не особенно уж и больно. Даже когда этот амбал Афедронов, хыкнув, перешиб
мне только что загипсованную ногу. Мне было никак. Я ведь, сказать по совести,
и супругу-то почти не вспоминал. Почему -- это уже другой вопрос. Совсем
другой. И чтобы уж к этой теме больше не возвращаться, скажу вам вот что:
русский человек, он ко всему привычный -- и к революциям, и к чужбинам. А после
всего, что пережил я лично, возьму на себя смелость усугубить формулировочку:
жизнь, господа, все равно прекрасна, даже если эта жизнь потусторонняя...
А потому, милые вы мои, дорогие, хорошие -- что бы вам там не плели, какую бы
чушь не втюхивали, -- не слушайте вы этих злобствующих не...
Тут какие-то искры из глаз, провал в памяти. А когда я очнулся, он уже сидел
рядом со мной.
-- Это вы, Ричард Иванович? -- не поворачиваясь, простонал я. И как это ни
странно, не ошибся!
-- О-хохо-хохонюшки! -- вздохнул мой сосед, закидывая ногу на ногу. -- Ну и
задали вы мне, Тюхин, задачку! Я вас, такой вы сякой, прямо-таки обыскался!..
-- и тут он заговорщицки понизил голос: -- А ну-те-с, как на духу, как
диссидент... м-ме... диссиденту!..
Да, это был он -- мой таинственный Вергилий из подвала, теперь уже совершенно
позитивный, уже не седой, в круглых, для инвалидов по зрению, очечках, в
луначарской бородке клинышком, в соломенной шляпе, в сандалиях на босу ногу. Я
посмотрел на его длинные, как у Конфуция, ногти, на слуховой, с проводочком,
аппаратик в ухе и -- сам не знаю почему -- расплакался, как ребенок, и
рассказал ему все... Ну, почти все...
-- Ах, Тюхин, Тюхин, -- только и покачал головой Ричард Иванович Зоркий.
И был вечер. И по небу плыло кучерявое закатное облачко. И когда Ричард
Иванович, откинув голову на спинку скамейки, спросил меня, что оно мне
напоминает, это самое облачко, я как-то сразу вдруг опомнился и прямо в его
предательски засвиристевший аппаратик заявил, что облако это удивительно
напоминает мне профиль нашего дорогого и любимого Вождя, друга всех угнетенных
Вселенной -- товарища С., Ионы Варфоломеевича.
Зазвонили колокола. У Ричарда Ивановича мелко задрожал подбородок.
-- Здорово же они вам зрение откорректировали, -- прошептал он, --
квалифицированно!..
-- Теперь не "поплывет"?
-- Куда там?..
Мы замолчали. И вовремя. Ибо именно в этот миг через боковой, на часовенку,
выход, откуда прежде выносили гробы, выбежал очередной "очищенный". Нет, даже
не выбежал, а вылетел, как ошпаренный -- весь уже не номенклатурно розовый, а
бурячный какой-то, взъерошенный, со съехавшим набок галстуком и перекошенной,
как у... ну, сами догадываетесь, как у кого -- физиономией. В отличие от всех
прочих, бодрой рысцой возвращавшихся к паперти, этот товарищ зачем-то рванул
через площадь, к дому с проходным -- на Артиллерийский переулок -- двором.
Бежал он зигзагами, как через минное поле и рот у него был разинут, а глазищи
вытаращены. До ворот оставалось уже всего ничего, когда на крылечко собора
вышел молодой человек и навскидку, почти не целясь, трижды выстрелил. Бегун
споткнулся о высокий паребрик и, всплеснув руками, упал.
Ричард Иванович снял шляпу и, покосившись на меня, начал обмахиваться ею.
-- А ведь сколько раз было говорено, -- вздохнул он, -- храните деньги в
сберегательных, господа хорошие, кассах! Летайте... м-ме... только самолетами
Аэрофлота! Увы, -- не вняли! И вот результат -- в одно ухо влетело, в другое,
видите ли, вылетело...
Я -- на всякий случай -- не перекрестился.
-- Все понимаю, -- сказал я, -- патрули, баррикады, суровая необходимость
дисциплины и порядка. С трудом, но все-таки могу сообразить, что такое "чистая
совесть". С этим, похоже, все ясно, Ричард Иванович. Но вот куда подевались
голуби?
-- Голуби? -- удивился он.
-- Ну, птицы такие, с крыльями. Знаете, Зоркий, здесь, у собора, всегда была
уйма сизарей. Бывало, стрельнет машина глушаком, так они буквально -- стаями. И
-- в небо, в -- небо!.. Большие такие, жирные!..
-- Жирные? -- он пожевал губами. -- Ну, коли жирные, так уж скорее всего...
м-ме... съели. -- Он задумался. -- Слушайте, а это уж не те ли, что на
свадебных тарелочках, белые такие?..
-- И парами! -- подхватил я.
-- И... м-ме... целуются!.. Ну да, ну да!.. Вот видите, Тюхин, даже голубь с
крыльями и тот, голубчик вы мой, не может без пары! А вы, бука вы этакий, все
один да один. Вона ведь как истаскались -- одна кожа да кости!.. -- И тут он
положил руку на мое голое колено. -- А между тем, она-то вас поди все ждет,
такой вы сякой, поди комкает занавесочку, переживает...
-- Переживает, -- одними губами вымолвил я.
-- И тоже, заметьте, одни-одинешенька! Худенькая такая, грустная...
Я встряхнул головой:
-- Ху-уденькая?! Минуточку-минуточку, вы это о ком?
-- Ай-ай-ай, Тюхин, что значит -- о ком?! Да о ней же, Тюхин! О той, которая
вот уже три месяца ждет вас по адресочку, записанному в вашем паспорте...
Сердце мое забилось, губы пересохли.
-- В па... в паспорте?! -- довольно-таки натурально изумился я. И, якобы
волнуясь, полез в карман, хотя, ну конечно же, догадался о каком таком
таинственном адресочке шла речь и в уме повторил его, незабвенный, самим
Афедроновым в меня вколоченный. И вот я вынул свою "ксиву" и, полистав
странички, -- батюшки-светы! -- обнаружил на одной из них, как раз на той
самой, где обычно ставится штемпелек ЗАГСа, -- едва заметную, полустершуюся уже
карандашную, рукой Кузявкина, запись: в экстраординарных случаях:
Салтыкова-Щедрина 32/34, прямо под арку, второй этаж, звонок с красной
пупочкой.
-- Нет, это надо же! -- сдвинув со лба на нос розовые очки, почти артистично
восхитился я. Но тут, елки зеленые, как раз шлепнули второго бегуна. И уж
этого-то паренек в кожане срезал первой же пулей!
-- Молодцом! -- одобрил Ричард Иванович, правда, непонятно кого.
Я посмотрел на Р. И. Зоркого -- долго так, пристально и, сам не понимаю почему,
вдруг тяжело вздохнул и... сознался:
-- Знаете, а ведь я там, на Литейном, сказал им, что вы совсем не слепой...
-- То есть, что называется, ...м-ме... стукнули?
Я покаянно потупился.
-- Эх, Тюхин, Тюхин, -- глядя в небо, сказал Ричард Иванович, -- с вами...
м-ме... не соскучишься. Эка невидаль -- стукнули!.. А я по-вашему, тогда, на
Суворовском, в райсобес, что ли, побежал звонить?! Ведь и я, душевный вы мой,
сообщил про вас... м-ме... куда следует. То бишь, как вы изволите
квалифицировать, -- настучал-с!.. Так что -- квиты-с!.. -- И Ричард Иванович
Зоркий снял свои черные очки и этак небрежно принялся протирать их платочком.
Господи, мороз прошел по моей чудом не содранной коже! На том месте, где у
нормальных людей были глаза, а у таких, как товарищ майор Бесфамильный,
фломастерные нолики -- на том самом месте я увидел два незаживших еще, стянутых
суровой ниткой шва -- этаких, знаете, по-интеллигентски-неумелых, сикось, как
говорится, накось, с необрезанными кончиками. И вот он, сучий потрох, протер
несусветные свои окуляры, надел их, и обняв меня за плечо, сказал:
-- Эх вы, тюха-матюха, Антроп неверующий!.. А ведь как оно там, в Евангелии?
Стучите, товарищи, и вам?..
-- И вам... откроют, -- непослушными губами досказал я.
И он хохотнул козлячьим своим хохотком, торкнул меня локоточком:
-- Да откроют, откроют, такой вы сякой, уж будьте уверены! А то ведь как-то не
по-людски получается: дамочка ждет, время -- идет.
И он, построжав лицом, посмотрел на часы, обыкновенные такие, типа
"Электроники". Только цифры на них, как перед ракетным стартом, отстегивались в
другую сторону: девять... восемь... семь... шесть... И вот он посмотрел на эти
необыкновенные часики и без тени улыбки на лице произнес:
-- Вижу, Тюхин, третьим глазом вижу предначертанное! Ви-ижу! -- простирая руку,
воскликнул он. -- Вижу кабинет с моей личиной на стене! Вижу чей-то непомерный,
бледный чей-то лоб, а на нем роковые словеса, Тюхин: мене, текел, упарсин...
Вы... м-ме... Библию-то читали?
В животе у меня предательски забурчало.
-- Читал, -- сглотнув слюну, еще раз сознался я. -- А причем здесь пир
Валтасара?
-- А притом, друг мой, -- скорбно ответил он, -- а притом, голубь вы мой
сизокрылый, что приказ о моем аресте подписан как раз... м-ме... сегодня, то
бишь 17-го июня 1948 года, причем ровно, -- и он снова глянул на часы, -- ровно
пять минут назад! -- вот так он и сказал мне, Ричард Иванович Зоркий,
слепец-провиденциалист, боец незримого фронта. -- Так что -- пора, Тюхин! --
сказал он и, вставая, хлопнул руками по коленям. -- Пора, пора!..
От потрясения у меня выпала вставная челюсть.
-- Но за фто, за фто?! -- вскричал я.
-- Что значит "за фто"?.. Ну, скажем, за потерю сугубо секретных ключей... Да
вы, касатик, не переживайте, пустое все это! -- успокоил мой слепой друг. --
Днем раньше, днем позже, какая... м-ме... разница? Главное, что -- финита! А
времени, Тюхин, осталось в обрез: только-только собраться -- кружка, ложка,
зубная щетка, заветный томик... м-ме... Кушнера. Ну и, разумеется, уничтожить
компромат: шифры, списки, ваучеры, спекулятивную тушенку...
-- О Господи! -- простонал я, засунув челюсть на место.
Никогда не забуду этого его электрического вздрога:
-- Вы это как -- всерьез или к слову?.. Ну про Бога, про Господа? Вы что --
верующий?
И уж совсем было открыл я рот, чтобы сказать всю правду, как на духу, но опять,
опять, елки зеленые, тот самый, сидящий во мне на стреме, что было сил
скомандовал моим же идиотским голосом: "Молча-ать! Та-ти-ти-та!..". И я сам же
себе, не раскрывая рта, ответил: "Да молчу, молчу, елки зеленые!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25