В юности, разумеется. А еще я подумал, что надо бы срочно смазать
направляющие. И щелкнул ригелем. И выбрал "0". "Только бы не сесть на
ловители", -- как-то механически подумал я. Увы, что значил этот самый "0", мне
доподлинно неведомо даже сейчас, по прошествии. Не исключено, что имелась в
виду пресловутая ноль-транспортировка. Или что-нибудь и того круче, типа
"отключки". Но тогда это "зеро" я выбрал совершенно интуитивно. "О, Господи --
и это все?!" -- офонарело подумал я и, ни секунды, бля, не колеблясь, ткнул
пальцем в нижнюю пуговицу.
Глава вторая
Кромешная тьма в ее звуковом варианте
Знаете, я ведь и раньше, при жизни еще, смутно догадывался, что никакого там
света нет. А потому, когда открыл глаза и ничего не увидел, особо не удивился.
Просто констатировал, что Тот Свет -- это, скорее, та еще тьма.
Ощущение было престранное. Ни меня, ни моей квартиры как бы не стало, хотя
всеми фибрами души, несуществующей уже печенкой, я чувствовал, что
пространство, меня окружающее -- это все та же, пропади она пропадом,
двадцативосьмиметровочка на Ириновском. В том-то и фокус, что именно она,
только какая-то другая, как бы ужаснувшаяся тому, что со мной произошло. Она
словно бы набрала воздуха, чтобы ахнуть, невероятно увеличившись в размерах при
этом. О чем говорить, если даже кухонный кран, судя по всхлипам, отдалился от
меня метров на пятнадцать, а деревянная кукушка из ходиков в гостиной, в
кукование которой я сейчас мучительно вслушивался, звучала где-то и вовсе
невозможно далеко, чуть ли не в Колтушах.
Я досчитал до тринадцати, не поверив себе, сбился со счета, даже прошептал
отсутствующими губами: "Это как это?!", а она, стерва, словно издеваясь, все
куковала и куковала дальше...
И тут послышались шаги, неуверенные такие, шаркающие, словно шли в шлепанцах.
Где-то аж на том конце Вселенной, в прихожей загремела опрокинутая табуретка.
Кто-то болезненно охнул и совершенно отчетливо произнес:
-- Ч-черт, понаставили тут!.. Кузя, Кузя! Ксс, ксс, ксс!.. Ну, куда же ты...
м-ме... запропастился, мерзавец ты этакий?
Голос был старческий, с козлячьей дребезжатинкой.
Я затаил дыхание. Кран, точно поперхнувшись, замолк. Даже кукушки -- и той не
стало слышно.
И снова зашаркали шаги. Помню, я еще подумал: "Господи, да как же он видит в
этакой темнотище?!". И как накаркал! Там опять громыхнуло, как под
Владивостоком, да так, что с антресолей посыпалось барахло.
-- Что?! Что это?! -- плачуще взвыл невидимый. И тут уж я не смог не
отозваться.
-- Это двери, -- осторожно сказал я во тьму. -- Слышите, это двери в гостиную.
Осторожней, там стекла на полу!..
Стало слышно, как далеко-далеко, в некоем другом мире, проехал трамвай. И вот
после подзатянувшейся паузы я услышал нечто и вовсе уж несусветное:
-- Кузенька, это ты?
Хрустя битым фарфором, я переступил с ноги на ногу.
-- Это я, Тюхин.
-- Тюхин?.. -- в голосе недоверие. -- М-ме... Откуда вы тут взялись? Как вы
попали в спец... м-ме... помещение?
-- Ну, знаете, -- сказал я. -- Это с каких это пор моя собственная квартира
стала вашим спецпомещением?!
Что-то звякнуло. Похоже, он выронил ключи.
-- М-ме... Помилуйте, так вы что, вы, -- он снизил голос до шепота, -- вы --
сверху?.. Нет, кроме шуток?! Ах, ну да, ну да... Надо же! Экий... м-ме...
парадокс!..
И вдруг я услышал его старческое, с присвистом дыхание совсем рядом, метрах в
полутора от себя. До сих пор не возьму в толк, как это он умудрялся
подкрадываться так быстро, а главное, совершенно бесшумно.
-- Слушайте, -- обдав меня трупным душком, зашепелявил он. -- Не сочтите за
праздное... м-ме... любопытство. Ну и что?.. Как там эта ваша, -- он задышал
мне прямо в ухо, -- перестройка? Кончилась?.. Ах, ну да, ну да. Что это я,
право... Все как и следовало быть. Все, так сказать, по нему, по
Вовкину-Морковкину. Ничего, так сказать, не попишешь -- свидетельство...
м-ме... очевидца...
-- Господи, о чем это вы, -- не понял я. Но мой визави решительно свернул в
сторону:
-- Так вы говорите -- не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего
разрешения, и пятнышко вот тут вот -- на грудке... М-да-с! Опять, представьте
себе. Как весна, так -- изволите ли видеть...
Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые.
-- Весна, -- прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди сердце,
болезненно сжалось.
Я пошатнулся.
-- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же ступеньки. Голову
себе свернете!..
-- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки...
-- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?!
-- Слепота у меня, куриная, -- честно сознался я.
Некоторое время слышалось лишь его учащенное сопение, и капли из крана, и опять
кукушка, только теперь уже и вовсе недосягаемая, как из Америки. И вдруг он
вцепился в мою правую руку и принялся, как безумный, трясти ее. Пожатье у него
было хваткое, мокроватое наощупь.
-- Душевно! Донельзя! -- отрывисто восклицал он дрожащим от волнения голосом.
-- Как коллега коллеге!.. Вот уж воистину!.. М-ме... Ах, если б вы только
знали, если б знали, как нам вас!.. А тут -- надо же!.. Вот уж -- как снег на
голову!.. А вы говорите -- куриная!.. Тьфу на вас! Орлиная! Не побоюсь этого
слова -- лебединая, сокол вы наш ясный!.. О, вы даже представить!.. Так
говорите -- прямо оттуда, сверху?.. Премного, премного!.. Как, бишь, вас --
Тютюхин?.. Тюхин. Ах, батюшки-светы, да что же это я, склеротик я этакий...
Позвольте, так сказать, с нашим к вам почтением: Зоркий, Ричард Иванович --
тоже в некотором роде... м-ме... слепец... Профессиональный, как говорится,
провиденциалист, в известном смысле предугадыватель и прорицатель...
-- Ах, какая рука, какая аура! -- не унимаясь, фонтанировал он. -- Коллега, от
души -- вас ждут совершенно неожиданные... м-ме... события!.. О, какие линии!..
Поздравляю! Головокружительная карьера!.. Секретная миссия. В некотором
аспекте, представьте себе, почти дипломатическая... Удача! Признательность
сильных мира сего!.. Высочайшая признательность... О, берите выше -- дружба и
даже, как это ни дико себе представить, -- любовь.
Господи, я и тут не удержался.
-- А как там насчет дальней дороги, казенного дома?..
Но Ричард Иванович Зоркий не принял моей совершенно неуместной иронии.
-- Ах, благородный друг мой, -- проникновенно опечалился он. -- Будет, не
скрою, будет и то, и другое. Помимо, так сказать, роз достанутся вам, голубчик,
и тернии. Ничего не поделаешь -- сами знаете какие нынче... м-ме... времена на
дворе... Горбачев-то как там?.. Ну да, ну да... Этого и следовало... Но вы
особо-то не переживайте: у вас лично это все, верьте мне, ненадолго. Омрачит и
пройдет, как набежавшее на светило облачко, как... как...
-- Как жизнь, -- горько пошутил я.
И Ричард Иванович всхлипнул и мягко, чуть ли не по-отечески, поправил меня:
-- Как смерть, как смерть, солнышко вы мое ненаглядное!..
Глава третья
Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трамвай
И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной, как
подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая металлической,
специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за полу его
шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, -- за ним. Время от времени, впрочем
теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная дурочка из ходиков, его
олицетворявшая, перестала подавать признаки жизни, -- то и дело он,
споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается, а я, на правах
гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный шкаф". Или: "А вот тут
осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пачках". "Геркулес?! Какой еще к
чертям собачьим... м-ме... геркулес? -- недоумевает он. И я терпеливо его
просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные. Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем
еда". -- "Еда?.. А что такое -- еда?"
Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Иванович.
-- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, -- говорит он. -- Главное --
выдержка, терпение и спокойствие. Человек -- он тварь ко всему привычная, а в
особенности -- наш... м-ме... русский. Уж на что демократия -- ан, и ту, как
таракан, пережил. А вы думаете, -- понижает голос, -- вы думаете он социализма
не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да и кто ж вам это
сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только вперед? А вправо? Влево? А
назад, так сказать, супротив жизни?.. А?..
И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в его
клеенчатую спину, чертыхаюсь.
-- Киса, киса! -- нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма
потусторонне помалкивает.
И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает тросточка,
шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать каменных
ступенек вниз, потом точно столько же -- вверх. Я считал. И судя по выбоине на
седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...
И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него подмышкой.
-- Ну вот и все, кажется, пришли, -- переводит дух Ричард Иванович Зоркий. --
Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...
Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью, обхлопывает
себя.
-- Батюшки-светы, -- растерянно бормочет он, -- а ведь связочка-то
казенная!..
А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в прошлом
существовании.
-- Минуточку! Одну минуточку, -- говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича. -- Тут,
кажется, ключи ни к чему...
И нащупываю его на дверной панели -- накладной, за четырнадцать долларов
купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.
Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...
-- Только без паники, -- бормочу я. -- Спокойствие, терпение, выдержка...
Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хватает меня за
запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет, попахивая
тухлятинкой:
-- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Господи!
Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы мой товарищ
Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова, вовремя!.. И что, и
действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет, вы даже представить
себе...
-- Ну... ну, почему же... не... -- тужусь я. -- Да что ее перекосило, что ли?
Ну, почему же... не мо...
И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я открываю
ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну от света, от
яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по глазам!
Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную панель, да-да!
-- на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жмурюсь...
...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как после затяжки
с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с белыми глазами, белой
козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, заметьте, белой -- взмекивает:
-- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы что --
всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!
-- Да говорю же вам -- куриная, -- обливаясь слезами, говорю я.
-- А вот это зря! И чтоб -- ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу себе
зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче -- тереть глаза таким, как вы,
строго... м-ме... возбраняется!
-- Таким, как... я?
-- Как вы -- незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в стороночку,
чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся.
И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник из фильма
со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, -- черной.
А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени -- и слева, и справа и
прямо -- сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движения. Вот еще один
смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на плече -- еще один идет
прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасываю перед собой руку и она,
полупризрачная моя, не встречая сопротивления, повисает в пустоте, а мы --
солдатик и я -- на какое-то мгновение сливаемся, как школьные амебы, и тотчас
же делимся на две суверенные половины.
И звучит, звучит козлячий хохоточек:
-- Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю вам.
Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый, не вы...
м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку, так, знаете ли,
на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы тут... м-ме...
поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоночек. Так что я -- через
улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы мой!..
И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовский,
лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний момент
тормознуть водителю троллейбуса.
Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку -- то есть как это
-- через Суворовский?!
И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы небесные,
сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи, на табличку. На
уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного, выгоревшего изнутри,
но того самого. Слышите?! Того -- на всю жизнь памятного, из послевойны, из
детства. И хоть в глазах все плывет, хоть картинка, лишенная фокуса,
смазывается, я читаю, читаю надпись на эмалированной железяке:
Улица Красной Конницы
Читаю и не верю глазам своим... И трясу головой и снова -- по буковке, по
слогам: ул... Кра... нни... цы...
Но позвольте, позвольте -- а почему же не Кавалергардская?!
И вообще... Что это все значит: эти серые тени, эти серенькие весенние листочки
на деревцах, сероватое небо над головой?..
Я перевожу взор на здешнее, потустороннее блеклое солнце и смотрю, смотрю, елки
зеленые. Смотрю, пока слезы ручьями не начинают струиться по щекам. И я громко,
так что прохожий шарахается, сглатываю и, забыв все на свете, по-детски, обоими
кулаками начинаю тереть глаза...
И все гаснет, меркнет. И в ушах, угасая, запоздалый, отчаянный, как перед
вечной разлукой, крик Ричарда Ивановича:
-- Да вы что?! Да вы в своем ли у-мме?! Что ж вы это делаете со мной, товарищ
Тю...
Когда я наконец проморгался, Ричарда Ивановича уже не было. И шел снег. И на
ветру полоскались опять же -- некрасные, но зато с серпом и молотом флаги. А по
Суворовскому, чадя и взрыкивая, шла тяжелая военная техника. И все это до
странности напоминало кадры архивной, в царапинах, кинохроники. Ну, скажем,
пятидесятых годов, только почему-то -- с развалинами.
Где-то за углом бумсал невидимый духовой оркестр. И уже не тени, а почти что
люди, уже как бы проявившиеся почти, с шарами, с пищалками празднично толпились
вокруг, а я, как идиот, сиротливо жался промеж них, в сером своем на голую
грудь пальто, без шапки, да еще, как фанатик "детки" -- босой...
Место действия было прежнее: угол Суворовского и Красной Конницы. Только,
повторяю, отсутствовал товарищ Зоркий. И хлопьями валил снег, уж никак не
весенний. А на транспаранте, натянутом поперек проспекта, было белым по серому
написано:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 38-я ГОДОВЩИНА
ВЕЛИКОЙ НОЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ
РЕСТАВРАЦИИ!
...Окончательно привел меня в чувство остановившийся рядом гражданин
-- хоть и в шляпе, хоть и в габардиновом плаще, но, судя по выправке, конечно
же, бывший военный.
-- Хорошо идут! -- громко сказал он, подразумевая проходивших мимо в пешем
строю десантников. -- Молодцы герои неба и земли! -- покосившись на меня,
добавил он.
-- Молодцы, -- без всякого энтузиазма согласился я.
-- Нашим воздушным десантникам, самым отважным десантникам в мире -- ура! -- не
сводя с меня глаз, с чувством сказал он.
-- Ура! -- на всякий пожарный случай, тоже с чувством, ответил я.
-- Пехотинец? -- теплея лицом, спросил товарищ в гражданском.
-- Ракетчик, -- сказал я не без гордости. И он вдруг широко развел руки и,
теперь уже откровенно любуясь мной, сначала отшагнул назад, а потом так и
кинулся на меня с намереньем крепко, по-солдатски прижать к своей доблестной
груди.
Увы, объятья не состоялись. И этот, почти уже не призрак, просифонил сквозь
меня, как воскресный электропоезд мимо станции. Ошалело оглянувшись, он
продолжил свое движение дальше, на ту сторону Красной Конницы, причем не
сбавляя скорости и не меняя положения рук. На ходу от радостно воскликнул,
адресуясь к огромным праздничным портретам на изщербленном пулями фасаде
госпиталя: "Народным вождям -- слава, слава, слава!" -- и сгинул, растворившись
в толпе.
Портретов было два. На том, что слева, красовалось изображение кого-то до жути
похожего на В. В. Жириновского, на правом, и это уж вне всяких сомнений, был
запечатлен по-бабьи одутловатый, но тоже не лишенный обаяния, Георгий
Максимилианович Маленков.
-- Только спокойно, Витюша, без паники, -- пошатнувшись, прошептал я. И
крепко-крепко зажмурился, и мотнул головой...
Трах-тарарах!..
А?.. Что?.. Это кто это, треща деревянными крылышками, вьется-кружит над моей
пропащей головушкой?.. Кто-кто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
направляющие. И щелкнул ригелем. И выбрал "0". "Только бы не сесть на
ловители", -- как-то механически подумал я. Увы, что значил этот самый "0", мне
доподлинно неведомо даже сейчас, по прошествии. Не исключено, что имелась в
виду пресловутая ноль-транспортировка. Или что-нибудь и того круче, типа
"отключки". Но тогда это "зеро" я выбрал совершенно интуитивно. "О, Господи --
и это все?!" -- офонарело подумал я и, ни секунды, бля, не колеблясь, ткнул
пальцем в нижнюю пуговицу.
Глава вторая
Кромешная тьма в ее звуковом варианте
Знаете, я ведь и раньше, при жизни еще, смутно догадывался, что никакого там
света нет. А потому, когда открыл глаза и ничего не увидел, особо не удивился.
Просто констатировал, что Тот Свет -- это, скорее, та еще тьма.
Ощущение было престранное. Ни меня, ни моей квартиры как бы не стало, хотя
всеми фибрами души, несуществующей уже печенкой, я чувствовал, что
пространство, меня окружающее -- это все та же, пропади она пропадом,
двадцативосьмиметровочка на Ириновском. В том-то и фокус, что именно она,
только какая-то другая, как бы ужаснувшаяся тому, что со мной произошло. Она
словно бы набрала воздуха, чтобы ахнуть, невероятно увеличившись в размерах при
этом. О чем говорить, если даже кухонный кран, судя по всхлипам, отдалился от
меня метров на пятнадцать, а деревянная кукушка из ходиков в гостиной, в
кукование которой я сейчас мучительно вслушивался, звучала где-то и вовсе
невозможно далеко, чуть ли не в Колтушах.
Я досчитал до тринадцати, не поверив себе, сбился со счета, даже прошептал
отсутствующими губами: "Это как это?!", а она, стерва, словно издеваясь, все
куковала и куковала дальше...
И тут послышались шаги, неуверенные такие, шаркающие, словно шли в шлепанцах.
Где-то аж на том конце Вселенной, в прихожей загремела опрокинутая табуретка.
Кто-то болезненно охнул и совершенно отчетливо произнес:
-- Ч-черт, понаставили тут!.. Кузя, Кузя! Ксс, ксс, ксс!.. Ну, куда же ты...
м-ме... запропастился, мерзавец ты этакий?
Голос был старческий, с козлячьей дребезжатинкой.
Я затаил дыхание. Кран, точно поперхнувшись, замолк. Даже кукушки -- и той не
стало слышно.
И снова зашаркали шаги. Помню, я еще подумал: "Господи, да как же он видит в
этакой темнотище?!". И как накаркал! Там опять громыхнуло, как под
Владивостоком, да так, что с антресолей посыпалось барахло.
-- Что?! Что это?! -- плачуще взвыл невидимый. И тут уж я не смог не
отозваться.
-- Это двери, -- осторожно сказал я во тьму. -- Слышите, это двери в гостиную.
Осторожней, там стекла на полу!..
Стало слышно, как далеко-далеко, в некоем другом мире, проехал трамвай. И вот
после подзатянувшейся паузы я услышал нечто и вовсе уж несусветное:
-- Кузенька, это ты?
Хрустя битым фарфором, я переступил с ноги на ногу.
-- Это я, Тюхин.
-- Тюхин?.. -- в голосе недоверие. -- М-ме... Откуда вы тут взялись? Как вы
попали в спец... м-ме... помещение?
-- Ну, знаете, -- сказал я. -- Это с каких это пор моя собственная квартира
стала вашим спецпомещением?!
Что-то звякнуло. Похоже, он выронил ключи.
-- М-ме... Помилуйте, так вы что, вы, -- он снизил голос до шепота, -- вы --
сверху?.. Нет, кроме шуток?! Ах, ну да, ну да... Надо же! Экий... м-ме...
парадокс!..
И вдруг я услышал его старческое, с присвистом дыхание совсем рядом, метрах в
полутора от себя. До сих пор не возьму в толк, как это он умудрялся
подкрадываться так быстро, а главное, совершенно бесшумно.
-- Слушайте, -- обдав меня трупным душком, зашепелявил он. -- Не сочтите за
праздное... м-ме... любопытство. Ну и что?.. Как там эта ваша, -- он задышал
мне прямо в ухо, -- перестройка? Кончилась?.. Ах, ну да, ну да. Что это я,
право... Все как и следовало быть. Все, так сказать, по нему, по
Вовкину-Морковкину. Ничего, так сказать, не попишешь -- свидетельство...
м-ме... очевидца...
-- Господи, о чем это вы, -- не понял я. Но мой визави решительно свернул в
сторону:
-- Так вы говорите -- не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего
разрешения, и пятнышко вот тут вот -- на грудке... М-да-с! Опять, представьте
себе. Как весна, так -- изволите ли видеть...
Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые.
-- Весна, -- прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди сердце,
болезненно сжалось.
Я пошатнулся.
-- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же ступеньки. Голову
себе свернете!..
-- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки...
-- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?!
-- Слепота у меня, куриная, -- честно сознался я.
Некоторое время слышалось лишь его учащенное сопение, и капли из крана, и опять
кукушка, только теперь уже и вовсе недосягаемая, как из Америки. И вдруг он
вцепился в мою правую руку и принялся, как безумный, трясти ее. Пожатье у него
было хваткое, мокроватое наощупь.
-- Душевно! Донельзя! -- отрывисто восклицал он дрожащим от волнения голосом.
-- Как коллега коллеге!.. Вот уж воистину!.. М-ме... Ах, если б вы только
знали, если б знали, как нам вас!.. А тут -- надо же!.. Вот уж -- как снег на
голову!.. А вы говорите -- куриная!.. Тьфу на вас! Орлиная! Не побоюсь этого
слова -- лебединая, сокол вы наш ясный!.. О, вы даже представить!.. Так
говорите -- прямо оттуда, сверху?.. Премного, премного!.. Как, бишь, вас --
Тютюхин?.. Тюхин. Ах, батюшки-светы, да что же это я, склеротик я этакий...
Позвольте, так сказать, с нашим к вам почтением: Зоркий, Ричард Иванович --
тоже в некотором роде... м-ме... слепец... Профессиональный, как говорится,
провиденциалист, в известном смысле предугадыватель и прорицатель...
-- Ах, какая рука, какая аура! -- не унимаясь, фонтанировал он. -- Коллега, от
души -- вас ждут совершенно неожиданные... м-ме... события!.. О, какие линии!..
Поздравляю! Головокружительная карьера!.. Секретная миссия. В некотором
аспекте, представьте себе, почти дипломатическая... Удача! Признательность
сильных мира сего!.. Высочайшая признательность... О, берите выше -- дружба и
даже, как это ни дико себе представить, -- любовь.
Господи, я и тут не удержался.
-- А как там насчет дальней дороги, казенного дома?..
Но Ричард Иванович Зоркий не принял моей совершенно неуместной иронии.
-- Ах, благородный друг мой, -- проникновенно опечалился он. -- Будет, не
скрою, будет и то, и другое. Помимо, так сказать, роз достанутся вам, голубчик,
и тернии. Ничего не поделаешь -- сами знаете какие нынче... м-ме... времена на
дворе... Горбачев-то как там?.. Ну да, ну да... Этого и следовало... Но вы
особо-то не переживайте: у вас лично это все, верьте мне, ненадолго. Омрачит и
пройдет, как набежавшее на светило облачко, как... как...
-- Как жизнь, -- горько пошутил я.
И Ричард Иванович всхлипнул и мягко, чуть ли не по-отечески, поправил меня:
-- Как смерть, как смерть, солнышко вы мое ненаглядное!..
Глава третья
Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трамвай
И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной, как
подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая металлической,
специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за полу его
шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, -- за ним. Время от времени, впрочем
теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная дурочка из ходиков, его
олицетворявшая, перестала подавать признаки жизни, -- то и дело он,
споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается, а я, на правах
гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный шкаф". Или: "А вот тут
осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пачках". "Геркулес?! Какой еще к
чертям собачьим... м-ме... геркулес? -- недоумевает он. И я терпеливо его
просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные. Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем
еда". -- "Еда?.. А что такое -- еда?"
Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Иванович.
-- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, -- говорит он. -- Главное --
выдержка, терпение и спокойствие. Человек -- он тварь ко всему привычная, а в
особенности -- наш... м-ме... русский. Уж на что демократия -- ан, и ту, как
таракан, пережил. А вы думаете, -- понижает голос, -- вы думаете он социализма
не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да и кто ж вам это
сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только вперед? А вправо? Влево? А
назад, так сказать, супротив жизни?.. А?..
И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в его
клеенчатую спину, чертыхаюсь.
-- Киса, киса! -- нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма
потусторонне помалкивает.
И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает тросточка,
шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать каменных
ступенек вниз, потом точно столько же -- вверх. Я считал. И судя по выбоине на
седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...
И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него подмышкой.
-- Ну вот и все, кажется, пришли, -- переводит дух Ричард Иванович Зоркий. --
Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...
Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью, обхлопывает
себя.
-- Батюшки-светы, -- растерянно бормочет он, -- а ведь связочка-то
казенная!..
А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в прошлом
существовании.
-- Минуточку! Одну минуточку, -- говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича. -- Тут,
кажется, ключи ни к чему...
И нащупываю его на дверной панели -- накладной, за четырнадцать долларов
купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.
Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...
-- Только без паники, -- бормочу я. -- Спокойствие, терпение, выдержка...
Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хватает меня за
запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет, попахивая
тухлятинкой:
-- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Господи!
Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы мой товарищ
Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова, вовремя!.. И что, и
действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет, вы даже представить
себе...
-- Ну... ну, почему же... не... -- тужусь я. -- Да что ее перекосило, что ли?
Ну, почему же... не мо...
И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я открываю
ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну от света, от
яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по глазам!
Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную панель, да-да!
-- на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жмурюсь...
...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как после затяжки
с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с белыми глазами, белой
козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, заметьте, белой -- взмекивает:
-- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы что --
всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!
-- Да говорю же вам -- куриная, -- обливаясь слезами, говорю я.
-- А вот это зря! И чтоб -- ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу себе
зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче -- тереть глаза таким, как вы,
строго... м-ме... возбраняется!
-- Таким, как... я?
-- Как вы -- незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в стороночку,
чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся.
И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник из фильма
со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, -- черной.
А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени -- и слева, и справа и
прямо -- сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движения. Вот еще один
смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на плече -- еще один идет
прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасываю перед собой руку и она,
полупризрачная моя, не встречая сопротивления, повисает в пустоте, а мы --
солдатик и я -- на какое-то мгновение сливаемся, как школьные амебы, и тотчас
же делимся на две суверенные половины.
И звучит, звучит козлячий хохоточек:
-- Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю вам.
Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый, не вы...
м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку, так, знаете ли,
на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы тут... м-ме...
поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоночек. Так что я -- через
улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы мой!..
И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовский,
лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний момент
тормознуть водителю троллейбуса.
Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку -- то есть как это
-- через Суворовский?!
И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы небесные,
сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи, на табличку. На
уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного, выгоревшего изнутри,
но того самого. Слышите?! Того -- на всю жизнь памятного, из послевойны, из
детства. И хоть в глазах все плывет, хоть картинка, лишенная фокуса,
смазывается, я читаю, читаю надпись на эмалированной железяке:
Улица Красной Конницы
Читаю и не верю глазам своим... И трясу головой и снова -- по буковке, по
слогам: ул... Кра... нни... цы...
Но позвольте, позвольте -- а почему же не Кавалергардская?!
И вообще... Что это все значит: эти серые тени, эти серенькие весенние листочки
на деревцах, сероватое небо над головой?..
Я перевожу взор на здешнее, потустороннее блеклое солнце и смотрю, смотрю, елки
зеленые. Смотрю, пока слезы ручьями не начинают струиться по щекам. И я громко,
так что прохожий шарахается, сглатываю и, забыв все на свете, по-детски, обоими
кулаками начинаю тереть глаза...
И все гаснет, меркнет. И в ушах, угасая, запоздалый, отчаянный, как перед
вечной разлукой, крик Ричарда Ивановича:
-- Да вы что?! Да вы в своем ли у-мме?! Что ж вы это делаете со мной, товарищ
Тю...
Когда я наконец проморгался, Ричарда Ивановича уже не было. И шел снег. И на
ветру полоскались опять же -- некрасные, но зато с серпом и молотом флаги. А по
Суворовскому, чадя и взрыкивая, шла тяжелая военная техника. И все это до
странности напоминало кадры архивной, в царапинах, кинохроники. Ну, скажем,
пятидесятых годов, только почему-то -- с развалинами.
Где-то за углом бумсал невидимый духовой оркестр. И уже не тени, а почти что
люди, уже как бы проявившиеся почти, с шарами, с пищалками празднично толпились
вокруг, а я, как идиот, сиротливо жался промеж них, в сером своем на голую
грудь пальто, без шапки, да еще, как фанатик "детки" -- босой...
Место действия было прежнее: угол Суворовского и Красной Конницы. Только,
повторяю, отсутствовал товарищ Зоркий. И хлопьями валил снег, уж никак не
весенний. А на транспаранте, натянутом поперек проспекта, было белым по серому
написано:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 38-я ГОДОВЩИНА
ВЕЛИКОЙ НОЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ
РЕСТАВРАЦИИ!
...Окончательно привел меня в чувство остановившийся рядом гражданин
-- хоть и в шляпе, хоть и в габардиновом плаще, но, судя по выправке, конечно
же, бывший военный.
-- Хорошо идут! -- громко сказал он, подразумевая проходивших мимо в пешем
строю десантников. -- Молодцы герои неба и земли! -- покосившись на меня,
добавил он.
-- Молодцы, -- без всякого энтузиазма согласился я.
-- Нашим воздушным десантникам, самым отважным десантникам в мире -- ура! -- не
сводя с меня глаз, с чувством сказал он.
-- Ура! -- на всякий пожарный случай, тоже с чувством, ответил я.
-- Пехотинец? -- теплея лицом, спросил товарищ в гражданском.
-- Ракетчик, -- сказал я не без гордости. И он вдруг широко развел руки и,
теперь уже откровенно любуясь мной, сначала отшагнул назад, а потом так и
кинулся на меня с намереньем крепко, по-солдатски прижать к своей доблестной
груди.
Увы, объятья не состоялись. И этот, почти уже не призрак, просифонил сквозь
меня, как воскресный электропоезд мимо станции. Ошалело оглянувшись, он
продолжил свое движение дальше, на ту сторону Красной Конницы, причем не
сбавляя скорости и не меняя положения рук. На ходу от радостно воскликнул,
адресуясь к огромным праздничным портретам на изщербленном пулями фасаде
госпиталя: "Народным вождям -- слава, слава, слава!" -- и сгинул, растворившись
в толпе.
Портретов было два. На том, что слева, красовалось изображение кого-то до жути
похожего на В. В. Жириновского, на правом, и это уж вне всяких сомнений, был
запечатлен по-бабьи одутловатый, но тоже не лишенный обаяния, Георгий
Максимилианович Маленков.
-- Только спокойно, Витюша, без паники, -- пошатнувшись, прошептал я. И
крепко-крепко зажмурился, и мотнул головой...
Трах-тарарах!..
А?.. Что?.. Это кто это, треща деревянными крылышками, вьется-кружит над моей
пропащей головушкой?.. Кто-кто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25