По этой причине Бредихин сделался конфидентом еще одного преображенца, Артамона Медведева, повесы редкостного, и выслушивал все его излияния, особливо же в тех случаях, когда Медведев, запутавшись в юбках трех, не то четырех прелестниц, искал достойного способа совершить правильное отступление. Архаров и Медведева кое-как признал за товарища, до таковой даже степени, что порой выслушивал его амурные откровения и ссужал деньгами - в разумных, впрочем, пределах.
Некоторую роль в этом играло имя Медведева - Артамон.
Архаров, воспитав в себе странную способность определять по лицу намерение собеседника, особливо же - намерение соврать, решил расширить поле деятельности и развить в себе мастерство угадывания характера. Кто-то рассказал ему, что не напрасно человеку дается крестильное имя - каким-то манером оно обязано влиять на нрав. В Архарове (о чем сослуживцы не подозревали) порой просыпалось совершенно детское любопытство. Он разжился святцами и стал задавать вопросы молодому полковому батюшке, который еще не до конца позабыл преподававшийся ему в семинарии греческий язык, снабдивший Россию именами на много столетий вперед, затем сверял ответы со своими наблюдениями.
Всякий раз при новом знакомстве он первым делом проверял свою теорию.
Бредихин-второй был Иван - сиречь, «Благодать Божья», и это вполне увязывалось с его миролюбием. А вот имя «Артамон» означало - «парус», легкомыслием от него так и веяло, куда ветер подует - туда и Артамон, особливо же ветерок от Купидоновых крылышек. Так что с ветреным гвардейцем Архаров держался почти дружелюбно, однако расстояние соблюдал отчетливо и был убежден, что на Медведева не слишком-то можно полагаться. Вот был бы он хотя бы Артемий, что означает «здоровый» - иное дело…
И тут вдруг прибывает в полк недоросль Тучков, по имени Лев (означающем всего лишь здоровенного рыжего гривастого зверя, которого Архаров видал в зверинцах и в каменном исполнении - украшающим дома и ворота богатых особняков) семнадцати лет от роду, - того возраста, в коем следует уже иметь первые чины. Недоросль долговязый, ростом - никак не менее Алехана, однако вдвое тоньше, восторженный и неуклюжий, как щенок, у которого первым делом вырастают длинные и толстые лапы. Вскоре выяснилось, что новое приобретение Преображенского полка не обучено наукам и при слове «фортификация» заметно теряется. Далее сослуживцы обнаружили в Тучкове неистребимую страсть к музыке. Тут кое-что стало ясно - дитятко росло без отцовского строгого присмотра, а при матушкиных юбках, среди сестриц, почему и засиделось дома, как девка-перестарок. Разумеется, было оно принято в полку соответственно…
Обнаружив таковое к себе отношение, Левушка удивилося, но не растерялся. Очевидно, был он достаточно умен, поскольку довольно скоро высмотрел среди преображенцев такую же белую ворону, Архарова, каков сам, и к ней прилепился. Или же имел удивительное для своих лет чутье - и это вернее…
Архаров сперва не больно-то шел на сближение с семнадцатилетним оболтусом, но Левушка словно бы не обращал внимания и вел себя со старшим по чину офицером примерно так же, как щенок с крупным старым псом, то наскакивая на него и от баловства хватая за лапы, то вдруг устраиваясь спать под прикрытием его теплого бока.
Сколько ни вглядывался Архаров в круглую мальчишескую рожицу, неизменно полную доверия и азарта, обмана в ней не углядел. И очень осторожно, понемногу, по вершку в год, двинулся навстречу, стал позволять втягивать себя в длительные разговоры. И некоторое время спустя для преображенцев стало обычным такое зрелище: идут по плацу Архаров и Тучков, и Тучков чуть ли не скачет, размахивая длинными руками, буйно что-то объясняя старшему товарищу, иное даже не произнося, а выкрикивая, Архаров же топает рядом с ним чинно, степенно, и так же степенно поддерживает странную эту беседу.
Кое-кто подсмеивался - мол, спрятался недоросль под защиту крутых архаровских кулаков. Но Левушка, помимо страсти к музыке, обнаружил вдруг еще одну - к шпажному бою, благо развитая музыкой кисть руки имела довольно силы и подвижности для всевозможных приемов. Он не давал покоя полковым фехтмейстерам, и коли приходилось его вдруг искать, то искатель имел три возможности: либо Тучков при Архарове, либо сбежал в город, где прячется у какой-то тетки, седьмая вода на киселе, и самозабвенно лупит по клавикордам, подпевая впридачу, либо же захвачен учебным поединком. Года полтора спустя он стал одним из лучших фехтовальщиков в Преображенском полку и вполне мог за себя постоять сам, без помощи Архарова.
Фортуна, поглядев сверху, что Левушка не на шутку прилепился к приятелю, решила и о нем малость позаботиться. Кинула ему незначительный чин подпоручика и сочла свой долг исполненным.
Архарову же припасла нечто такое, чего и в страшном сне не увидишь, хотя припасла с наилучшими намерениями и вывела его, неожиданно для всех, к славе, почету и даже немалым деньгам. Звался сей подарок Фортуны - московская чума.
О подробностях заразного поветрия в Санкт-Петербурге знали мало - они выяснились уже потом. Скорее всего, болезнь занесли из Валахии. Почему-то все были уверены, что зараза, дойдя до Брянска, вдруг остановится и повернет обратно. Не было кому напомнить, как более сотни лет назад чума крепко похозяйничала в столице - старики, которые хоть что-то могли с чужих слов рассказать, - и те померли.
Чума, она же - моровая язва, все не поворачивала и первым делом добралась до московского военного госпиталя - двадцать семь человек внезапно свалились в злой лихорадке, в живых осталось пять. Госпиталь возглавлял опытный врач Афанасий Шафонский, он и распознал чуму. Тут же принял меры - соорудили карантинные бараки, выставили охрану, разожгли большие дымные костры - дыма чума почему-то боялась. Шафонский, как положено, доложил о заразе выше по начальству, но был обозван паникером и иным французским словом - фантазером.
Далее произошла вещь обычная - когда чума в январе семьдесят первого объявилась на Большом суконном дворе, что у Каменного моста на Софийской набережной, начальство, не желавшее упреков в фантазерстве, понадеялось на русское «авось» - никому не рапортовали, умерших хоронили тайно, по ночам, не ввели карантина и полагали, что обойдется. Но мастеровые с суконного двора стали с перепугу разбегаться по домам и разнесли чуму по всей Москве.
К сентябрю 1771 года насчитывалось более ста тысяч покойников.
* * *
Девятнадцатого сентября 1771 года Николай Петрович Архаров собрался наконец к портному - забирать новый мундир. Был он на сей раз достаточно привередлив, но не потому, что знал толк в хорошей одежде, а просто видел: ему хотят всучить, кроме всего прочего, черные полотняные штиблеты, боковые пуговицы на которых приделаны криво, и потому штиблеты морщат, должны же сидеть внатяжку, облегая икры, как собственная кожа. Да и рукава были вшиты как-то неловко. Он задержался у портного довольно долго - пока тот наконец не сказал честно, что все возможное совершил и лучшим этот мундир сделать не может.
Того же числа юный Левушка Тучков с утра принарядился, заставил себя причесать в три букли, извел коробку пудры, велел денщику пристегнуть новые модные пряжки к башмакам и исчез. Кому-то обмолвился, что прибыла-де в Петербург матушка с сестрицами, надобно делать визиты.
Того же числа немолодой преображенец Иван Бредихин-второй поехал совещаться со свахой. Он крепко задумывался об отставке и женитьбе, но жениться хотел с умом, взять хорошее приданое, и рассудил, что нужна ему вдова, можно купеческого рода, с хорошим приданым и одним младенцем. Бредихину не хотелось на старости лет связываться с бесплодной дурой - когда еще обнаружится то бесплодие и сколько будет хлопот, чтобы развестись! Он же собирался заводить детей.
Того же числа тридцатилетний красавец Артамон Медведев с утра даже не показался на плацу - спал блаженным сном. Накануне уехал в Ревель муж проказницы Лизаньки Шептуновой, и Лизанька в собрании дала долгожданный знак - держала сложенный веер стрелкой, нацеленной в избранника, что означало: можете быть смелы и решительны. А дабы Медведев окончательно уверовал в удачу, быстро указала веером на сердце и тут же его раскрыла. Сие вкупе с улыбкой было целой фразой: люблю тебя, ты мой кумир! Опять же, и мушка возле глаза, другая - на подбородке: «влюбленная» вкупе с «шалуньей». В итоге кумир караулил под окном до полуночи, был впущен и неохотно выпущен уже на рассвете.
Того же числа немолодой одинокий доктор Матвей Ильич Воробьев спозаранку принялся помирать. Он выходил потихоньку из многодневного запоя, страдал, пытался понять, которое ныне время года, и стучал в стену к соседу, мебельщику Дрягину, чтобы Дрягин прислал мальчишку с ковшом огуречного рассола - не в первый раз, знает уже, что означает подобный стук! Потом Матвей затеял добраться до преображенцев, коих общим приятелем он был, и перехватить несколько в долг - когда он не пил, то был толковым доктором и имел денежных пациентов.
Такой вот спервоначалу выдался денек не лучше и не хуже иных. Он и завершиться был бы должен примерно так же - Архаров, привезя мундир, пообедал бы щами и кашей, занялся бы служебными делами, и Бредихин-второй, вернувшись от свахи, пошел бы советоваться о женитьбе с сослуживцами, и красавец Артамон Медведев, спросонья все еще счастливый, присоединился бы к беседе, и притащившийся на извозчике Матвей остался бы в полку до вечера, и Левушка рано или поздно примчался бы взбудораженный, докладывая всем и всякому, каких прелестниц повстречал в высшем свете…
Как бы не так!
Приехал Алехан и сообщил офицерам новость. В чумной Москве бунт, чернь штурмовала Кремль и добуянилась до того, что в Донском монастыре вытащила из церкви и растерзала митрополита Амвросия. Государыня, получив депешу, не в себе - особенно ее изумило, что в такие дни московский генерал-губернатор Салтыков просто-напросто сбежал из города. Алехан был в сквернейшем состоянии духа, изматерил все окрестности, каждую тварь особо, а потом сообщил подчиненным новость, которую сперва даже толком не поняли:
– Наш молодец сам вызвался Москву усмирять, так и растак его всей ярмаркой под гудок и волынку! Вот - собирает себе армию, генерал очумелый! Берет с собой от каждого гвардейского полка по бригаде. Братцы, простите - отстоять вас не смог, так и государыня решила.
Преображенцы покивали молча - чего не сказал Алехан, они и сами сообразили, не маленькие.
Граф Григорий Григорьевич Орлов при особе государыни держался уж на волоске. Многие дивились - как это умница Екатерина Алексеевна его до сих пор не сблагостила в отставку, потому что похождения фаворита, в том числе и амурные, были известны всему Санкт-Петербургу. Втихомолку поражались долготерпению ее величества и поговаривали, что в государственных делах от графа толку ни на грош, а тем лишь и знаменит, что при царице вроде невенчанного супруга. Братья, Алехан и Федор, оказались куда умнее и, взлетев после шелковой революции так, что выше некуда, нашли, чем на этой высоте заняться. Старший же Орлов так и остался сообразительным, но непутевым Гришкой…
И уж совсем было собралась государыня отстранять его - не вмиг, понемногу! - но тут случился в Москве чумной бунт. Кто-то должен был этим делом заняться. Орлов вызвался сам, полагая, что чума к нему, здоровенному молодцу, не прицепится, а вернувшись победителем в столицу, он и благосклонность Екатерины Алексеевны себе вернет. Была и подспудная мыслишка - что как государыня испугается, в Москву волонтера не пустит, а вновь припадет к его широкой груди?
Но она хорошо понимала: негоже мужчину оставлять без дела. До сих пор все занятия, кои она для него изобретала, пользы не приносили, и должен же был настать день, когда любезный Гришенька болезненно осознает свое бездействие!
Так что тут же был подписан указ об учреждении комиссии по борьбе с чумным поветрием и о том, чтобы ее возглавлять сенатору Волкову. Сенатору было велено разом с Орловым отправляться в Москву и взять с собой поболее докторов. Орлов мужчина горячий, как раз дров наломает, а Волков будет его удерживать… коли получится…
Высказавшись в полную силу, Алехан показал список офицеров, которые командируются в чумную Москву.
Архаров увидел свою фамилию и поглядел на командира вопросительно. Вроде и не след отказываться от такого поручения, однако ж казалось ему, что Орловы ему покровительствуют, и на тебе…
– Вас, Архаровых, в полку два брата, пусть младший остается в Петербурге, - отвечал на взгляд Алехан. - И Григорий сам сказал тебе ехать. Ты у него на примете. Возглавишь бригаду Преображенского полка.
– Пусть так, - удрученно сказал Архаров и отошел от офицерского кружка.
Мало кому охота в двадцать девять лет помирать в чумном бараке.
Однако «Григорий» - «бодрствующий». То есть - бдит на страже, охраняя тех и то, к чему привязан душой. Что-то он имел в виду, особо сказав об этом назначении. А что - выяснится позднее.
Алехан уехал, и тут же в полку произошло разделение - на тех, кто оставался в столице, и тех, кого посылали воевать с чумой.
Остающиеся пытались как-то высказать сочувствие, но достаточно неуклюже. Отъезжающие вдруг явили по отношению к ним такое явное недоброжелательство, что вскоре остались одни.
– Вот те, бабушка, и Юрьев день, - сказал расстроенный Бредихин.
– Ничего, не трусь, ты себе и в Москве купчиху сыщешь, - ободрил его Медведев. - Там бабы мягкие, сочные, и на гвардейский мундир кидаются, задрав подол!
– Утешил… - буркнул Архаров. - Все бабы оттуда, поди, разбежались. Пойти собраться…
Офицеры заспорили - сколько и какого добра с собой везти. Сентябрь был прохладнее, чем обычно, однако до зимы далеко. Насколько затянется экспедиция - никто не ведал. Опять же, провиант и выпивка. Позволят ли гвардейцам снарядить толковый обоз, со всем необходимым, или для скорости марша ограничат их в багаже?
Они строили планы и пререкались, когда к плацу подкатила щегольская карета, дверца ее отворилась, и оттуда показалась нога в белом чулке, длины неимоверной. Следом же - другая, а за ней - и задние полы красивого серо-голубого кафтана, слева задранные шпагой.
Левушка выбирался из кареты комичным образом - нижней частью был уже на плацу, верхняя же никак не могла расстаться с уютным шелковым мирком, в котором явно царила незримая прелестница. Наконец, очевидно, комплименты были досказаны и ручки доцелованы, Левушка окончательно покинул карету, и она укатила прочь.
– Откуда это ты, Тучков? - спросил, подходя, Медведев, но Левушка отвечал не вдруг, как если бы не слышал вопроса. Его круглая мальчишеская мордочка была озарена блаженной улыбкой. И, коли присмотреться, была измазана румянами - очевидно, в карете Тучков не только дамские ручки целовал.
– Очнись, Тучков, - сказал, подходя, Архаров. - Ты где все утро пропадал?
– С матушкой в концерт ездили, сестрицу навещали. Ох, Николаша, что я слышал! Им из Вены нотные тетради прислали, там князь Голицын посланником, он музыку обожает! Что за мелодии! Князь юные дарования пригрел, братца с сестрицей, брат сочиняет и на клавикордах импровизирует! Николаша, непременно надобно, чтобы он в Петербург приехал! Коли он в тринадцать лет так сочиняет… Николаша, он ведь уже и оперы пишет, право, сам пишет! Девицы исполняли… особливо на арфе… Николаша, она божественна! Я глаз не мог отвести! Сколько скромности, сколько прирожденной грации, всех покорила!
Оказавшиеся рядом Бредихин и Медведев переглянулись - подпоручик Тучков, как всегда, размахивая руками, нес явную околесицу.
Околесица объяснялась просто - Левушка побывал в Воспитательном обществе и на радостях не делал разницы между юными воспитанницами и музыкой, ими исполняемой.
Это было еще одной прекрасной затеей государыни - воспитать «новую породу матерей», как сама она выразилась. Государыня, будучи сама довольно образованна, желала, чтобы и дворянские дочери читали Платона и Вольтера. Для нее такое чтение было привычно с ранней юности - вот она и полагала, что многие способны пойти ее путем, отдавая предпочтение серьезным материям перед развлечениями.
Взяв за образец французский Сен-Сир, где еще покойная морганатическая супруга покойного французского короля Людовика Четырнадцатого, мадам де Ментенон, затеяла нечто вроде института для воспитания девушек благородного происхождения, Екатерина озадачила Ивана Ивановича Бецкого написанием устава для новоизобретенного заведения, благо он во Франции побывал и Сен-Сир посещал. Бецкой доложил, что замысел мадам де Ментенон извращен, институт преобразился в монастырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Некоторую роль в этом играло имя Медведева - Артамон.
Архаров, воспитав в себе странную способность определять по лицу намерение собеседника, особливо же - намерение соврать, решил расширить поле деятельности и развить в себе мастерство угадывания характера. Кто-то рассказал ему, что не напрасно человеку дается крестильное имя - каким-то манером оно обязано влиять на нрав. В Архарове (о чем сослуживцы не подозревали) порой просыпалось совершенно детское любопытство. Он разжился святцами и стал задавать вопросы молодому полковому батюшке, который еще не до конца позабыл преподававшийся ему в семинарии греческий язык, снабдивший Россию именами на много столетий вперед, затем сверял ответы со своими наблюдениями.
Всякий раз при новом знакомстве он первым делом проверял свою теорию.
Бредихин-второй был Иван - сиречь, «Благодать Божья», и это вполне увязывалось с его миролюбием. А вот имя «Артамон» означало - «парус», легкомыслием от него так и веяло, куда ветер подует - туда и Артамон, особливо же ветерок от Купидоновых крылышек. Так что с ветреным гвардейцем Архаров держался почти дружелюбно, однако расстояние соблюдал отчетливо и был убежден, что на Медведева не слишком-то можно полагаться. Вот был бы он хотя бы Артемий, что означает «здоровый» - иное дело…
И тут вдруг прибывает в полк недоросль Тучков, по имени Лев (означающем всего лишь здоровенного рыжего гривастого зверя, которого Архаров видал в зверинцах и в каменном исполнении - украшающим дома и ворота богатых особняков) семнадцати лет от роду, - того возраста, в коем следует уже иметь первые чины. Недоросль долговязый, ростом - никак не менее Алехана, однако вдвое тоньше, восторженный и неуклюжий, как щенок, у которого первым делом вырастают длинные и толстые лапы. Вскоре выяснилось, что новое приобретение Преображенского полка не обучено наукам и при слове «фортификация» заметно теряется. Далее сослуживцы обнаружили в Тучкове неистребимую страсть к музыке. Тут кое-что стало ясно - дитятко росло без отцовского строгого присмотра, а при матушкиных юбках, среди сестриц, почему и засиделось дома, как девка-перестарок. Разумеется, было оно принято в полку соответственно…
Обнаружив таковое к себе отношение, Левушка удивилося, но не растерялся. Очевидно, был он достаточно умен, поскольку довольно скоро высмотрел среди преображенцев такую же белую ворону, Архарова, каков сам, и к ней прилепился. Или же имел удивительное для своих лет чутье - и это вернее…
Архаров сперва не больно-то шел на сближение с семнадцатилетним оболтусом, но Левушка словно бы не обращал внимания и вел себя со старшим по чину офицером примерно так же, как щенок с крупным старым псом, то наскакивая на него и от баловства хватая за лапы, то вдруг устраиваясь спать под прикрытием его теплого бока.
Сколько ни вглядывался Архаров в круглую мальчишескую рожицу, неизменно полную доверия и азарта, обмана в ней не углядел. И очень осторожно, понемногу, по вершку в год, двинулся навстречу, стал позволять втягивать себя в длительные разговоры. И некоторое время спустя для преображенцев стало обычным такое зрелище: идут по плацу Архаров и Тучков, и Тучков чуть ли не скачет, размахивая длинными руками, буйно что-то объясняя старшему товарищу, иное даже не произнося, а выкрикивая, Архаров же топает рядом с ним чинно, степенно, и так же степенно поддерживает странную эту беседу.
Кое-кто подсмеивался - мол, спрятался недоросль под защиту крутых архаровских кулаков. Но Левушка, помимо страсти к музыке, обнаружил вдруг еще одну - к шпажному бою, благо развитая музыкой кисть руки имела довольно силы и подвижности для всевозможных приемов. Он не давал покоя полковым фехтмейстерам, и коли приходилось его вдруг искать, то искатель имел три возможности: либо Тучков при Архарове, либо сбежал в город, где прячется у какой-то тетки, седьмая вода на киселе, и самозабвенно лупит по клавикордам, подпевая впридачу, либо же захвачен учебным поединком. Года полтора спустя он стал одним из лучших фехтовальщиков в Преображенском полку и вполне мог за себя постоять сам, без помощи Архарова.
Фортуна, поглядев сверху, что Левушка не на шутку прилепился к приятелю, решила и о нем малость позаботиться. Кинула ему незначительный чин подпоручика и сочла свой долг исполненным.
Архарову же припасла нечто такое, чего и в страшном сне не увидишь, хотя припасла с наилучшими намерениями и вывела его, неожиданно для всех, к славе, почету и даже немалым деньгам. Звался сей подарок Фортуны - московская чума.
О подробностях заразного поветрия в Санкт-Петербурге знали мало - они выяснились уже потом. Скорее всего, болезнь занесли из Валахии. Почему-то все были уверены, что зараза, дойдя до Брянска, вдруг остановится и повернет обратно. Не было кому напомнить, как более сотни лет назад чума крепко похозяйничала в столице - старики, которые хоть что-то могли с чужих слов рассказать, - и те померли.
Чума, она же - моровая язва, все не поворачивала и первым делом добралась до московского военного госпиталя - двадцать семь человек внезапно свалились в злой лихорадке, в живых осталось пять. Госпиталь возглавлял опытный врач Афанасий Шафонский, он и распознал чуму. Тут же принял меры - соорудили карантинные бараки, выставили охрану, разожгли большие дымные костры - дыма чума почему-то боялась. Шафонский, как положено, доложил о заразе выше по начальству, но был обозван паникером и иным французским словом - фантазером.
Далее произошла вещь обычная - когда чума в январе семьдесят первого объявилась на Большом суконном дворе, что у Каменного моста на Софийской набережной, начальство, не желавшее упреков в фантазерстве, понадеялось на русское «авось» - никому не рапортовали, умерших хоронили тайно, по ночам, не ввели карантина и полагали, что обойдется. Но мастеровые с суконного двора стали с перепугу разбегаться по домам и разнесли чуму по всей Москве.
К сентябрю 1771 года насчитывалось более ста тысяч покойников.
* * *
Девятнадцатого сентября 1771 года Николай Петрович Архаров собрался наконец к портному - забирать новый мундир. Был он на сей раз достаточно привередлив, но не потому, что знал толк в хорошей одежде, а просто видел: ему хотят всучить, кроме всего прочего, черные полотняные штиблеты, боковые пуговицы на которых приделаны криво, и потому штиблеты морщат, должны же сидеть внатяжку, облегая икры, как собственная кожа. Да и рукава были вшиты как-то неловко. Он задержался у портного довольно долго - пока тот наконец не сказал честно, что все возможное совершил и лучшим этот мундир сделать не может.
Того же числа юный Левушка Тучков с утра принарядился, заставил себя причесать в три букли, извел коробку пудры, велел денщику пристегнуть новые модные пряжки к башмакам и исчез. Кому-то обмолвился, что прибыла-де в Петербург матушка с сестрицами, надобно делать визиты.
Того же числа немолодой преображенец Иван Бредихин-второй поехал совещаться со свахой. Он крепко задумывался об отставке и женитьбе, но жениться хотел с умом, взять хорошее приданое, и рассудил, что нужна ему вдова, можно купеческого рода, с хорошим приданым и одним младенцем. Бредихину не хотелось на старости лет связываться с бесплодной дурой - когда еще обнаружится то бесплодие и сколько будет хлопот, чтобы развестись! Он же собирался заводить детей.
Того же числа тридцатилетний красавец Артамон Медведев с утра даже не показался на плацу - спал блаженным сном. Накануне уехал в Ревель муж проказницы Лизаньки Шептуновой, и Лизанька в собрании дала долгожданный знак - держала сложенный веер стрелкой, нацеленной в избранника, что означало: можете быть смелы и решительны. А дабы Медведев окончательно уверовал в удачу, быстро указала веером на сердце и тут же его раскрыла. Сие вкупе с улыбкой было целой фразой: люблю тебя, ты мой кумир! Опять же, и мушка возле глаза, другая - на подбородке: «влюбленная» вкупе с «шалуньей». В итоге кумир караулил под окном до полуночи, был впущен и неохотно выпущен уже на рассвете.
Того же числа немолодой одинокий доктор Матвей Ильич Воробьев спозаранку принялся помирать. Он выходил потихоньку из многодневного запоя, страдал, пытался понять, которое ныне время года, и стучал в стену к соседу, мебельщику Дрягину, чтобы Дрягин прислал мальчишку с ковшом огуречного рассола - не в первый раз, знает уже, что означает подобный стук! Потом Матвей затеял добраться до преображенцев, коих общим приятелем он был, и перехватить несколько в долг - когда он не пил, то был толковым доктором и имел денежных пациентов.
Такой вот спервоначалу выдался денек не лучше и не хуже иных. Он и завершиться был бы должен примерно так же - Архаров, привезя мундир, пообедал бы щами и кашей, занялся бы служебными делами, и Бредихин-второй, вернувшись от свахи, пошел бы советоваться о женитьбе с сослуживцами, и красавец Артамон Медведев, спросонья все еще счастливый, присоединился бы к беседе, и притащившийся на извозчике Матвей остался бы в полку до вечера, и Левушка рано или поздно примчался бы взбудораженный, докладывая всем и всякому, каких прелестниц повстречал в высшем свете…
Как бы не так!
Приехал Алехан и сообщил офицерам новость. В чумной Москве бунт, чернь штурмовала Кремль и добуянилась до того, что в Донском монастыре вытащила из церкви и растерзала митрополита Амвросия. Государыня, получив депешу, не в себе - особенно ее изумило, что в такие дни московский генерал-губернатор Салтыков просто-напросто сбежал из города. Алехан был в сквернейшем состоянии духа, изматерил все окрестности, каждую тварь особо, а потом сообщил подчиненным новость, которую сперва даже толком не поняли:
– Наш молодец сам вызвался Москву усмирять, так и растак его всей ярмаркой под гудок и волынку! Вот - собирает себе армию, генерал очумелый! Берет с собой от каждого гвардейского полка по бригаде. Братцы, простите - отстоять вас не смог, так и государыня решила.
Преображенцы покивали молча - чего не сказал Алехан, они и сами сообразили, не маленькие.
Граф Григорий Григорьевич Орлов при особе государыни держался уж на волоске. Многие дивились - как это умница Екатерина Алексеевна его до сих пор не сблагостила в отставку, потому что похождения фаворита, в том числе и амурные, были известны всему Санкт-Петербургу. Втихомолку поражались долготерпению ее величества и поговаривали, что в государственных делах от графа толку ни на грош, а тем лишь и знаменит, что при царице вроде невенчанного супруга. Братья, Алехан и Федор, оказались куда умнее и, взлетев после шелковой революции так, что выше некуда, нашли, чем на этой высоте заняться. Старший же Орлов так и остался сообразительным, но непутевым Гришкой…
И уж совсем было собралась государыня отстранять его - не вмиг, понемногу! - но тут случился в Москве чумной бунт. Кто-то должен был этим делом заняться. Орлов вызвался сам, полагая, что чума к нему, здоровенному молодцу, не прицепится, а вернувшись победителем в столицу, он и благосклонность Екатерины Алексеевны себе вернет. Была и подспудная мыслишка - что как государыня испугается, в Москву волонтера не пустит, а вновь припадет к его широкой груди?
Но она хорошо понимала: негоже мужчину оставлять без дела. До сих пор все занятия, кои она для него изобретала, пользы не приносили, и должен же был настать день, когда любезный Гришенька болезненно осознает свое бездействие!
Так что тут же был подписан указ об учреждении комиссии по борьбе с чумным поветрием и о том, чтобы ее возглавлять сенатору Волкову. Сенатору было велено разом с Орловым отправляться в Москву и взять с собой поболее докторов. Орлов мужчина горячий, как раз дров наломает, а Волков будет его удерживать… коли получится…
Высказавшись в полную силу, Алехан показал список офицеров, которые командируются в чумную Москву.
Архаров увидел свою фамилию и поглядел на командира вопросительно. Вроде и не след отказываться от такого поручения, однако ж казалось ему, что Орловы ему покровительствуют, и на тебе…
– Вас, Архаровых, в полку два брата, пусть младший остается в Петербурге, - отвечал на взгляд Алехан. - И Григорий сам сказал тебе ехать. Ты у него на примете. Возглавишь бригаду Преображенского полка.
– Пусть так, - удрученно сказал Архаров и отошел от офицерского кружка.
Мало кому охота в двадцать девять лет помирать в чумном бараке.
Однако «Григорий» - «бодрствующий». То есть - бдит на страже, охраняя тех и то, к чему привязан душой. Что-то он имел в виду, особо сказав об этом назначении. А что - выяснится позднее.
Алехан уехал, и тут же в полку произошло разделение - на тех, кто оставался в столице, и тех, кого посылали воевать с чумой.
Остающиеся пытались как-то высказать сочувствие, но достаточно неуклюже. Отъезжающие вдруг явили по отношению к ним такое явное недоброжелательство, что вскоре остались одни.
– Вот те, бабушка, и Юрьев день, - сказал расстроенный Бредихин.
– Ничего, не трусь, ты себе и в Москве купчиху сыщешь, - ободрил его Медведев. - Там бабы мягкие, сочные, и на гвардейский мундир кидаются, задрав подол!
– Утешил… - буркнул Архаров. - Все бабы оттуда, поди, разбежались. Пойти собраться…
Офицеры заспорили - сколько и какого добра с собой везти. Сентябрь был прохладнее, чем обычно, однако до зимы далеко. Насколько затянется экспедиция - никто не ведал. Опять же, провиант и выпивка. Позволят ли гвардейцам снарядить толковый обоз, со всем необходимым, или для скорости марша ограничат их в багаже?
Они строили планы и пререкались, когда к плацу подкатила щегольская карета, дверца ее отворилась, и оттуда показалась нога в белом чулке, длины неимоверной. Следом же - другая, а за ней - и задние полы красивого серо-голубого кафтана, слева задранные шпагой.
Левушка выбирался из кареты комичным образом - нижней частью был уже на плацу, верхняя же никак не могла расстаться с уютным шелковым мирком, в котором явно царила незримая прелестница. Наконец, очевидно, комплименты были досказаны и ручки доцелованы, Левушка окончательно покинул карету, и она укатила прочь.
– Откуда это ты, Тучков? - спросил, подходя, Медведев, но Левушка отвечал не вдруг, как если бы не слышал вопроса. Его круглая мальчишеская мордочка была озарена блаженной улыбкой. И, коли присмотреться, была измазана румянами - очевидно, в карете Тучков не только дамские ручки целовал.
– Очнись, Тучков, - сказал, подходя, Архаров. - Ты где все утро пропадал?
– С матушкой в концерт ездили, сестрицу навещали. Ох, Николаша, что я слышал! Им из Вены нотные тетради прислали, там князь Голицын посланником, он музыку обожает! Что за мелодии! Князь юные дарования пригрел, братца с сестрицей, брат сочиняет и на клавикордах импровизирует! Николаша, непременно надобно, чтобы он в Петербург приехал! Коли он в тринадцать лет так сочиняет… Николаша, он ведь уже и оперы пишет, право, сам пишет! Девицы исполняли… особливо на арфе… Николаша, она божественна! Я глаз не мог отвести! Сколько скромности, сколько прирожденной грации, всех покорила!
Оказавшиеся рядом Бредихин и Медведев переглянулись - подпоручик Тучков, как всегда, размахивая руками, нес явную околесицу.
Околесица объяснялась просто - Левушка побывал в Воспитательном обществе и на радостях не делал разницы между юными воспитанницами и музыкой, ими исполняемой.
Это было еще одной прекрасной затеей государыни - воспитать «новую породу матерей», как сама она выразилась. Государыня, будучи сама довольно образованна, желала, чтобы и дворянские дочери читали Платона и Вольтера. Для нее такое чтение было привычно с ранней юности - вот она и полагала, что многие способны пойти ее путем, отдавая предпочтение серьезным материям перед развлечениями.
Взяв за образец французский Сен-Сир, где еще покойная морганатическая супруга покойного французского короля Людовика Четырнадцатого, мадам де Ментенон, затеяла нечто вроде института для воспитания девушек благородного происхождения, Екатерина озадачила Ивана Ивановича Бецкого написанием устава для новоизобретенного заведения, благо он во Франции побывал и Сен-Сир посещал. Бецкой доложил, что замысел мадам де Ментенон извращен, институт преобразился в монастырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40