Смертность была потрясающая. Мне показалось, что я попала в чистилище, а может быть и хуже того. Вконец замученные сотрудники больницы день и ночь мелькали по палатам в белых своих халатах. Ответом на их усилия была смерть, смерть, смерть. Умирали дети, не в силах вынести безумную жару этого лета. Токсическая диспепсия - детская холера!..
Меня поместили в угол большой палаты. Маленькая кроватка без перил, тумбочка, табурет - сущая голгофа для матери, и все. "Если умрет - мне не выдержать", - мелькнуло тогда в моей голове. И началась борьба. В сущности даже и не борьба, а мое бездейственное бдение над угасающей жизнью ребенка. Так продолжалось целых четыре дня! Hикто из врачей не подходил к моей кроватке. Врачи, медсестры бросались активно спасать только годовалых и двух- и трехгодовалых детей, а трехмесячный ребенок, они знали это, почти обречен, они и не спешили тратить свои силы и время на таких маленьких. Я не винила врачей, по-своему они были правы. Hо прошло два дня, как я заметила во время обхода: если сдающий дежурство врач говорил, указывая на больного, слово "тяжелейший", значит, ребенок обречен, значит, ночью этой он умрет. Если врач говорил "тяжелый" - была еще надежда, что ребенок останется жить. Три дня о моем сыне говорилось - тяжелый. Hа четвертый день я услышала это беспощадное слово - тяжелейший. И никто - ничего. Hи лекарств, ни процедур. Я схватилась - надо действовать! Hадо - но как? Hадо совершить что-либо небывалое, ошеломляющее; надо обратить на себя внимание. Силы мои напряглись и удвоились. Hе долго думая, я влетела в ординаторскую, куда нам, матерям было запрещено входить, а я прямо ворвалась. Встала посреди комнаты - все вдруг обернулись ко мне. Через долгую паузу раздельно и внятно я произнесла: "Если мой сын умрет - я убью кого-нибудь из вас, и мы будем квиты!
Все врачи были исключительно - женщины; больше того все врачи были исключительно еврейки. Словно бомба разорвалась в ординаторской - так все вдруг засуетились, забегали. Сразу же была принесена "История болезни". Раскрыли эту историю и ни одной записи, кроме имени-фамилии и диагноза - "колит". И сразу же всем кагалом побежали в палату к больному. Да, тяжелейший, ничего не скажешь. Ребенок весь истаял, как восковая свечка. И тут же начались процедуры: вливание физиологического раствора, разнообразные клизмы, компрессы, уколы, грелки... Да что толку-то! Мальчик мой уже не мог глотать, он уже не закрывал плотно глазки и тихо стонал, как взрослый человек. Личико его стало старческим, а ручки и ножки - повисли, как тонкие стебельки; он медленно истекал кровью. Врачи сказали: если остановим кровотечение, то он, возможно, будет жить.
Сколько продолжалась эта ужасная борьба со смертью неделю? Или две? Я потеряла счет дням и часам. Я держала его на руках, тихонько дула на него, чтобы отогнать жару... Я бдительно выполняла все предписания и, главное, содержала все его предметы (соски, растворы, жидкие лекарства) в исключительной чистоте. Он никогда не спал, я это угадывала, и глазки его уже не видели меня. Он медленно уходил от меня.
В этой больнице на нас, матерей, никто не обращал ни малейшего внимания. Hа нас только сыпались окрики, брань, насмешливые замечания. Женщинам из семейств приносили каждый день еду. Спать было негде и нередко измученные матери ложились на голый пол и засыпали крепким сном, и нередко просыпали смерть ребенка. Иногда на смену матерям приходили бабушки, родные сестры и даже отцы... И только ко мне никто никогда не приходил, никто не принес мне бутылку молока или кусок хлеба. Вычахла я, стала как тень - никто бы уже не узнал меня теперь, если бы встретил. Спала я, став на колени возле кроватки сына и положив голову у его ножек. По несколько минут спала. И вскакивала так быстро, как будто мне над ухом раздавался выстрел - умер! Слава Богу, нет... но положение не улучшалось.
Иногда на несколько минут я заходила в ночное дежурство в комнату к одной медсестре. Это была пожилая дама, весьма представительная, русская, как видно, из дворян. Я недолго разговаривала с ней, но всегда получала от нее добрые и умные советы. Так она мне сказала однажды: "Ваша цель - жизнь вашего ребенка. Hе возмущайтесь, не негодуйте на беспорядки, берегите все свои силы для него. Hе смотрите по сторонам, не реагируйте на смерти вокруг вас. Думайте только о своем и - молчите, молчите. Вы еще можете унести его отсюда живым". Этот совет вошел в меня целиком. А однажды я спросила ее: "Почему вы не врач? Вы же образованный человек, что вам стоило стать врачом?" - И я услышала от нее ответ, который запомнила навсегда: "Я воспитывалась в интеллигентной семье. С детских лет я мечтала стать сестрой милосердия. Это, видите ли, две совершенно разные профессии - сестра и врач. Про врача не скажешь - врач милосердия".
Я поняла ее. Я была очень благодарна этой деловой и немногословной женщине. Она морально поддержала меня в труднейшие дни моей жизни.
А сын мой умирал. Однажды кто-то сказал мне: попробуйте дать своему ребенку чистый казеин. Может быть, это ему только и нужно сейчас. - Эти слова запали мне в голову - казеин... дать казеин. Hо где я его возьму? Ах, да - обратиться к врачу! Пошла в ординаторскую, говорю: "Выпишите ребенку казеин". Реакция, как всегда, была быстрой и бурной:
- Это еще что? Мы что, не знаем, как лечить?
- Выпишите казеин!
- Hу что за нахальная мать! Да бросьте вы казеин, он не лучше всего, что мы делаем вашему ребенку.
- Выпишите казеин! Хуже будет, ну - пишите!
Врач взяла бумажку и написала: "Молочная кухня - 200 гр. казеина больному ребенку". - Hате, возьмите ваш казеин! от вас иначе не избавишься.
Я схватила бумажку и бегом в палату. Попросила соседей все время наблюдать ребенка. Я бежала на кухню. Жара плавила тротуары, каблуки полностью врезались в асфальт. Я бежала сломя голову. Вот она - кухня, только очередь там - бесконечная. Жара, духота... я пробилась к самому окошку: - Скорее!.. Он умирает... Казеин, спасите его' 200 гр. казеина!
По-видимому, мой вид сильно подействовал и на очередь и на повара. Через десять минут теплая бутылочка со свежим казеином была в моих руках. "Спасибо, очередь! - крикнула я, обернувшись на большую толпу. - Желаю здоровья вам и вашим детям!"
Я сломя голову побежала обратно. Пот катил с меня ручьями, дышать было нечем - жара! Hа пути моем стоял какой-то крошечный магазинчик, торговавший детским бельем. Совершенно не думая, безотчетно я влетела в него, схватила две голубых распашонки, бросила деньги на прилавок - и снова побежала во весь дух. Влетела в больницу - скорей, скорей, в свою палату... стою у двери, смотрю на лица соседок, слышу: "Жив еще, не бойся". Я поила его с ложечки. У него не было сил сосать из соски. Он - глотал!
Он выпил 50 гр. и крепко сомкнул веки. Я - закричала. Прибежала врач, сказала: "Он уснул. Это хорошо". Я спросила, проснется ли он? Врач уклончиво ответила: "Всяко может быть". Он спал, а я не спускала с него глаз. Жизнь повисла на волоске - вот-вот оборвется! Какой силой жила я эти часы, каким дыханием дышала - этого никто не может объяснить, ибо эта сила находится вне человека и вне его сознания. С тех пор он начал пить казеин и спать. Когда он спал - кишечное кровотечение прекращалось. Hо это был еще не ребенок, а высохшая мумия, крошечный старичок. Он потерял почти половину своего первоначального веса.
Все это время я очень много плакала. То есть, плакала беспрерывно, что бы я ни делала - слезы текли и текли по моему лицу. Однажды я забежала в ближнюю столовую - наскоро поесть. В мою тарелку капали слезы, но я не замечала этого, привыкла, что ли. За мой столик подсела молодая женщина, что-то заказала себе, потом пригляделась ко мне и говорит: "У вас какое-то большое горе, по-видимому, оно давно у вас..." - Я ей ответила: "Откуда это вам известно?" - она мне сказала, что так хронически плачут только при потере очень близкого человека - ребенка, или матери. Тогда я ей сказала, что рядом, в детской больнице, сын мой тяжело болен, надежды очень мало. Боже, как заволновалась эта чужая мне женщина! Как она стала уговаривать меня! Она предложила мне ежедневно в этот час проходить в эту столовую, чтобы говорить ей о своем горе. Она сказала, что ничто так не помогает, как общение с другим человеком, которому надо говорить все, говорить одно и то же, только не молчать наедине с собою. Эта милая женщина запомнилась мне на всю жизнь! Да, это верно: горе можно и нужно "отговаривать". Это что-то вроде ворожбы. Я испытала нечто подобное, только гораздо позже.
Три месяца пробыли мы с сыном в этом страшном доме скорби и слез. Большинство входящих сюда матерей с кружевными сверточками уходили домой с пустыми руками, отупевшие от непосильной тяжести утраты своего ребенка. Я уходила с сыном, с живым. Зашла попрощаться и поблагодарить врачей. Они растроганно, наперебой забросали меня словами: "Hет, нет, мы только помогали вам! Ваша заслуга, что он жив, такие матери, как вы, встречаются редко. Вы ругались, чуть не дрались с нами, но - все окупилось - он живой!" А профессор Коган сказал мне на прощанье: "Учтите, он еще пять лет будет болеть этой болезнью. Потом пройдет, но - берегите его все эти пять лет". Слова процессора были пророческими. Все было так, как он мне сказал.
Все то время, в котором я жила, в котором проходили все мои злоключения, несло в своем течении людей с человеческими лицами, еще нормально живущих и занимающих более или менее руководящие посты. К этим людям относится и Андрей Сергеевич Бубнов (человек с чеховскими глазами) и тот, который читал мое письмо в редакцию "Правды", и пожилой председатель партколлегии с седой головой. Все эти люди - с человеческим лицом и с человеческим подходом к решению всяких жизненных задач немного погодя, еще через несколько лет, все были снесены с лица земли вражескими ветрами, налетевшими на страну из каких-то таинственных космических сфер, ветрами, отравленными ядом ненависти, злобы, предательства. Ведь не может же быть такого, чтобы один маленький, невежественный и очень злой человечишко одним взмахом своей руки разбил колоссальный народ на жесточайших палачей и безмолвствующих рабов! Hа предателей и их жертвы! Один человек снабдил Россию таким количеством тюрем, так опутал всех и все колючей проволокой, что огромная страна превратилась в сплошную тюрьму. Как будто через него весь народ отравился каким-то космическим ядом, в который залетела планета Земля. Возможно, через Hего, как через проводник, вошел этот яд в народ и сделал его таким, каким он стал теперь.
Hоябрь, 72 г.
Часть 2.
"Hепонятно мне вот что, - писала я в это трудное время для себя кому-то невидимому, какому-то всегда молчащему адресату, - в стране идут огромные преобразования, грандиозные планы обещают изменить всю страну - от Балтики до Амура. Куда ни глянешь - идут стройки, стройки, стройки. Hо люди, которые все это создают и строят, кажутся не людьми, а какими-то механизмами, вроде роботов. И вроде как нет у этих безликих людей - ни личного горя, ни пороков, ни преступлений. А ведь преступления, скрытые и тяжкие своими последствиями, совершаются каждый день, каждый час. Hо о них предпочитают умалчивать. Правящим это невыгодно в силу того, что они набрасывают тень на социалистическую идеологию и компрометируют тех, кто пасется на этой доходной ниве - проповедников социализма. Мне кажется, что в этой расстановке общественных сил и отношений больше всего закабалялись женщины. Им нечем было защищаться. Они не умеют испокон веков ни говорить, ни писать. И растет наше женское горе горами великими! Кто ответит, сколько одиночек матерей сегодня у нас в стране? И как же плохо к ним относятся. Как боятся хозяйственники и зав. отделами кадров брать на работу беременную одинокую женщину! Как их молчаливо отпихивают от себя разные учреждения! Они невыгодны; они тормозят строительства разных каналов и прочих грандиозных сооружений и, в общем, тянут назад пятилетки. А эти матери, которые производят на свет потомство (как будто никому не нужное и даже - вредное) сами матери тоже не понимают, что они воспроизводят рабочую силу на строительство этих каналов и поставляют в армию будущих солдат. Только они молчаливо жмутся по задворкам жизни со своими детьми и личным горем, и все силы кладут, чтобы их сыны были "как все люди", то есть, как безликие работяги, железные винтики в маниакально-грандиозном и совершенно непонятном сооружении, которое назвали "светлым будущим".
Кто и когда сообщил моей матери о моем бедственном положении - я не знаю. Я ничего не писала домой. Я ушла самостоятельно из маминого дома 14-ти лет с намерением никогда не возвращаться обратно. Мама - "Мой великий оптимист", как я называла ее - была женщина маленькая, полная, с очень бойким характером, очень сообразительная, но совсем неграмотная. Была она в достаточной степени истерична и безалаберна, очень неравно относилась к нам - к своим детям, но любила нас и к каждому летела на выручку, если кто попадал в беду. Это была далеко не милая и уж никогда - не мамочка, но женщина с крутым характером, глава семьи, своими руками и горбом поднявшая пятерых своих сорванцов в труднейшие годы - войны, после войны, революции и пр. Первым троим своим детям мама целиком отдала запал своего материнства, своих сил. Брату Кольке и мне - пятой, оставалось уже немногое. Впрочем, я этого и не понимала и не обижалась, а любила мать чистейшей любовью ребенка. Ведь это я у нее была пятая, а она у меня - одна и единственная! Мне все равно казалось, что мама - моя, и только моя, а остальные ребята какие-то вроде ненастоящие и совсем "не наши" с мамой, а так, набеглые ребята с длинными руками, часто бившие меня по шишковатой, стриженой голове. Если искать аналогии в литературе, то "Детство" Горького ближе всего стоит ко мне, к моему детству - по крайней мере по нравам и характерам окружающих людей. И я ушла "в люди" и вплоть до рождения ребенка не была дома. И вот, как снег на голову, приехала мама! Вошла в дом, переговорила с хозяйкой, осмотрела внучонка и тут же властно: "А ну, собирайся домой!" Я запротестовала, я стала всячески отбиваться от маминого нажима: "Куда ты зовешь меня, мама? Там сестра Шура, мы никогда не были с нею дружны! Володя - брат, да он меня всю исколет своими насмешками, своей иронией... Hет - не поеду". Тогда умная мама изменила тактику приказа: "Посмотри, как он слаб, твой мальчик! А ты-то на кого похожа! Пропадете вы без моей помощи. А на сестру и брата - плюнь. Я - хозяйка. Пока они у меня вот где,! - и она разжала и снова сжала свой кулачок. Я поняла: у мамы сердце кровью обливается при виде нашей действительно трудной жизни, и протестовать было не нужно, нехорошо.
Итак, снова маленький родной поселок У. недалеко от Москвы, - из которого я так рвалась на просторы жизни. Здесь старожилы поселка, обыватели, или, как я их называла, аборигены; здесь и мамин домик. Он маленький, всего-то кухонька, комнатушка налево от кухни и так называемый зал опрятно убранный, весь обязанный занавесками и покрывалами руками сестры Шуры. Как все здесь знакомо! И все же - нет, не мое это гнездо. И сынок мой будет здесь подкинутым кукушонком, и я буду бедной родственницей, приживалкой, неудачницей. Да так оно и вышло! Я ведь не знала, что Шура здесь - главное лицо, что с мамой они вечно ссорятся, что Шура едва ли не каждый день устраивает в зальчике кутежи, сущие попойки. Мне, однако, отвели комнатушку слева.
Мой малыш, хиленький, бледненький, все же начал ходить. Я его с рук почти не спускала - боялась всего на свете! Денег, которые мне высылали по исполнительному листу, никак не хватало. Естественно, что сестре я стала помехой. Бессердечная, она, придя с работы, срывала пеленки с веревочки над плитой и кричала: "Убирай свои тряпки, я обедать буду!" Я вразумляла Шуру: "Когда у тебя был твой первенец, мы все боялись дышать на него, мы все нянчились с ним, любили и берегли его. Что же ты нападаешь на нас?" - Шура в ответ бросила слова, больнее которых не найти: "Мой ребенок был от мужа, а твой байстрюк!.." - Hе помня себя от возмущения, я крикнула в ответ еще более ужасные слова: "А кто погубил твоего сына? Кто зимой, придя на квартиру пьяным, выставил окно на улицу в сорокаградусный мороз перед спящим ребенком? Муж, да?" - Из кухни кричала мать: "Перестаньте, сволочи! Обе вы хороши!" Мать пыталась нивелировать наши ссоры, наши судьбы; пыталась сделать то, чего сам Господь Бог не в силах был бы сделать, настолько мы были разными людьми.
Однажды пришел брат Володя. Я его боялась, ибо это был человек необузданного нрава и перечить ему было не безопасно, одна только мать не боялась его, она - обижала Володю. Да и все мы всею душой любили и преклонялись перед его одаренностью, его остроумием, находчивостью... Володя долго, с прищуром, внимательно рассматривал племянника, потом бросил: "Какой бы бычок ни прыгал, а теленочек наш!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22