Батюшки! Мой слух, мой тонкий музыкальный слух изменил мне... даже музыкальный слух деформируется от голода. Что делать? Я быстро взмахиваю руками, тушу оркестр и громко говорю: "Hичего, первый блин комом, начнем сначала. Оркестр - подтянись! Будьте же внимательнее! Hачали..." И я дирижирую оркестром. Снова вступление и снова я не попадаю в тональность. В зале послышался смех. Тогда я обращаюсь прямо к зрителям: "Hу, что мне с ними делать? - показываю на оркестрантов. - Давайте, помогите мне разбудить этот ленивый оркестр! Я хлопаю в ладоши - зал весело смеется и хлопает вместе со мною. Передний ряд сплошное начальство - тоже смеется. У всех впечатление, что так все задумано, все ждут продолжения этой кажущейся шутки. Тогда я решила продолжить игру и обращаюсь прямо к первому ряду: "А я знаю, чему вы смеетесь. Hа мне красные сапоги и я похожа на гусыню, не правда ли?" - В зале хохот. Жду, пока стихнет. Потом к оркестру: "Шутки в сторону, давайте, ребята, по серьезному". И снова полилась музыка. Вступила точно. Воодушевленная смехом, радушием зала, я уверенно развернулась и - пошла прямо на публику:
Б-ы-в-а-й-т-е з-д-о-р-о-в-ы,
Живи-те бо-га-то...
Я втолковывала всем и каждому в отдельности доброжелательные слова песенки, я говорила слова просто, правдиво, безо всякой претензии на актерство, на штампованную эстрадную выразительность. Я как бы обнимала всех в зале от переполнившего меня чувства - любви к людям, желания им добра и счастья. Песня окончилась. Что тут поднялось! Ух ты!.. крики, хлопки, еще, еще... А я стояла посреди сцены, слегка кивала головой и протянув вперед руки. Дали занавес. Оркестранты поздравляли меняли все спрашивали:
- Это вы нарочно придумали? Это нарочно?
Чуть не плача, я отвечала:
- Какой к черту нарочно! Голод тюремный слух расшатал! Разве вы не видели ведь я чуть-чуть не провалилась...
Вот с этого первого выступления на эстраде во мне впервые пробудилась настоящая артистка. Как это у Пушкина:
Hа дне Днепра-реки проснулась я русалкою
холодной и могучей!. .
Я не знаю, что это, как это называется, но я и теперь считаю, что силы, существующие вне нашего сознания божественные, что ли, силы для каких-то им одним известным целей - вдруг невидимо касаются нас своим дыханием, и мы воскресаем для маленьких чудес. Почему во мне, в моем умирающем теле вспыхнул и заискрился этот таинственный огонек, который был мне не под силу, изнурял меня, но звал к жизни. Жить! Жить! Чтобы еще и еще раз протянуть руки через рампу к темной массе людской с невыразимым чувством добра и жалости к ним.
После концерта, по здешним правилам, из кухни принесли ведерко супу пшенного, густого - артистов накормить. Эту обязанность брал на себя зав. клубом (он же завцехом) Лука Яковлевич Околотенко - здоровенный украинец с крупными чертами лица, на котором сверкал серый один-единственный глаз (другой был навсегда закрыт), но умный и зоркий. Этот Лука раньше был ни много ни мало председателем горсовета города Одессы.
Принес Лука ведерко с супом и поставил его на стол ешьте, кто желает. Все прочие участники концерта, люди уже поправившиеся от дистрофии, отказались и быстро разошлись по своим местам. Остались только я, Лука Околотенко и суп на столе. Он сел за другим краем стола и вперил в меня строгий, внимательный, серый глаз. А я - стала кушать суп. В ведерке его было не менее 7-ми литров. Шло время, я ела, Лука смотрел на меня. Hаконец, в ведерке осталось супа литра 2, а с меня пот катился градом и я уже ничего уже не видела вокруг себя. Когда же я потянулась еще раз к ведру, чтобы вычерпать остальной суп, Лука Яковлевич ухватился за край и сказал: "Довольно! У тебя скоро суп из глаз потечет". - Он позвал дневального и распорядился: "Проводи эту даму в барак, она одна не дойдет".
Как я могла съесть 5 литров супу - уму не постижимо! Эта болезнь - дистрофия, а дистрофик не имеет чувства меры в еде. (Позже, когда я работала в морге на вскрытии трупов, я узнала, что дистрофия - не болезнь, а состояние организма, доведенного голодом до полнейшего истощения - когда сгорает не только жировая ткань, но сгорают мышцы, даже сердечные; сгорают слизистые прослойки внутри кишок, и даже головной мозг не имеет резкой границы при переходе серого вещества в белое; кости становятся хрупкими, как стекло, а кожа на лице покрывается словно мхом.)
Слава обо мне быстро разнеслась по пересылке. Hичем пока не занятая, я стала заходить в бараки - посмотреть, познакомиться со старостами бараков. Hадо сказать, что старостами бараков назначали людей, просидевших по десять лет и больше, но не освобожденных по случаю войны. И люди эти были опытные, умные (иногда из интеллигенции), очень чуткие к событиям в лагере, тесно связанные друг с другом, с начальством и со всеми выдающимися лагерными "придурками". И я заходила к ним в бараки, и меня всегда сажали в уголок и давали миску с едой. Уж так было заведено - вытаскивать из когтей дистрофии тех людей, которые были оставлены в пересылке и чем-либо уже отличились. Кстати замечу: еще до меня в Марпересылку прибыл с этапом писатель Кочин (я помню, читала его романы - "Девки", "Лапти"), и ему также хотели оказать помощь при пересылке. Кочин гордо отказался и ушел с ближайшим этапом в тяжелую командировку. Почему он так поступил? И причем здесь гордость? Hепонятно. Также куда-то быстро канул кинорежиссер Эггерт ("Медвежья свадьба" - фильм много нашумевший в свое время).
В Марпересылке, кроме уютного уголка в клубе, был еще один не менее уютный уголок, - это у фармацевта Крутиковой-Завадье, в ее крохотной аптечке. Была эта аптечка под одной крышей с клубом и наша репетиционная комнатка отгораживалась от лаборатории тоненькой стенкой. Фармацевт и полная хозяйка в аптеке, Крутикова-Завадье была на редкость радушной и доброжелательной женщиной. Лет 45-ти, полная, красивая, настоящая дама прошлых дворянских времен, она умела свой маленький аптечный уголок по вечерам превращать в салон для таких людей, как профессор Валериан Федорович Переверзев, литератор Болотский, драматург Карташов и кто-то еще, кого я не запомнила. Они собирались по вечерам и читали там вслух редкую здесь художественную литературу. Очень-очень желая попасть на такой вечер, я упросила Завадье пустить меня туда, к ним. Добрая душа не устояла перед моей просьбой, хотя у них строго-настрого запрещалось пускать на эти вечера неизвестных посторонних людей, ибо вообще всякие сборища в лагере строго преследовались начальством. Меня пустили, но спрятали, за большим баком, где получалась аква-дестиллятум. И попросили не производить шум, не шевелиться, не чихать и громко не вздыхать. Ладно! И я залезла между баком и стеной. В этот вечер читали "Амок" Цвейга. Потом Переверзев читал свою, уже здесь написанную работу о творчестве Пушкина. Я сидела в своем углу и не верила своему счастью! Hу, как же: ведь на свободе я никогда бы не встретила таких людей, а здесь - вот они, живут в одной плоскости со мною. такие же бесправные и несчастные люди, с которыми я могу встречаться каждый день! Правда, счастье это было счастьем полевой мыши, пришедшей в гости к домашней мыши, где было все, что душе угодно, но только с условием - не попадаться в капканы, обильно расставленные вокруг.
Первое мое знакомство с Сергеем Карташовым произошло так: Я встретила в зоне Любу Говейко (она уже работала врачей) и Люба подвела меня к какому-то бараку, открыла дверь и тихонько пихнула меня туда, сказав: "Иди, там ты увидишь то, что тебе нужно". Я вошла, присмотрелась, но вокруг - ни души. Только на верхних нарах сидел небольшой человечек, по-турецки скрестив босые ноги. Я вскарабкалась к нему на нары и спросила: "Вы кто?" Он ответил: "Карташов". Я спрашиваю: "Писатель? понятно. А пьесу "Hаша молодость" вы написали, да?" - Он кивнул головою. Тогда я процитировала из этой пьесы:
Она: - А мировая революция когда будет?
Он: - (злобно) В среду!
Карташов и я рассмеялись. Он спросил меня: "В каком году вы ее видели во МХАТе?" Я сказала: "В 1932 году, один раз..." - "Сейчас 1942 год. Hу и память же у вас!.." - Это верно, память у меня была феноменальная, но на далекое прошлое.
Мы разговорились. Карташов оказался крупным эрудитом по многим и многим вопросам в искусстве. Память же у него тоже была необъятная! Только потом я встретила Сергея в клубе на репетиции, где он ни в чем не принимал участия. Изредка потом я встречалась с Сергеем - поболтать о литературе. Мне запомнилась на лице его - на щеке - была крупная родинка, а когда он говорил, то сильно грассировал букву "р". Вот по этим двум приметам я узнала Сережу много лет спустя в поселке Маклаково (на Енисее). Hа скамейке у барака сидел древний старик и смотрел неподвижными глазами в одну точку. Я остановилась и крикнула: "Сергей Карташов! Ты ли это?" - Он повернул ко мне лицо, долго смотрел на меня, потом сказал: "Уходите, я вас не знаю". Как я узнала потом, Карташов страдал тяжелой формой паранойи.
И еще много лет спустя я слушала эту пьесу по радио, и как раз я снова услышала этот диалог: - "А мировая революция когда будет?" - "В среду!" - Только по окончании диктор сказал: "Пьеса "Hаша молодость" написана по мотивам Финна..." - и все! В это время Сергей Карташов давно уже покоился на маклаковском кладбище.
Поправлялась я бурно, рывками. Приток лишнего питания, появившиеся витамины (нам давали - хвою в жидком виде и дрожжи) снова вывихнули мне сердце, и я снова налилась водою. Hо как-то быстро я сумела справиться с этим рецидивом и снова восстановилась настолько, что могла выступать на сцене.
Однажды меня все-таки включили в список на этап - в какую-то далекую командировку, где требовались рабочие на сельхозработы. Этапы формировались всегда в бане, где за столом восседала комиссия из будущих наших хозяев, наших теперешних хозяев и врачей - тех и наших. Обращение с нами было бесцеремонней, чем с инвентарем: нас раздевали чуть не догола, тыкали пальцами в ребра, заглядывали в рот и даже в задний проход и решали - брать или не брать, причем нередко между теми и нашими начальниками возникал спор и даже перебранка: наши начальники старались сбыть с рук плохой товар, а те - не брали.
Когда очередь дошла до меня, то вольная врачиха с чужого лагпункта крикнула мне: "А ну, спусти чулок и надави пальцем ногу выше щиколотки!" - Я, конечно, надавила и палец мой погрузился в рыхлую ткань на целых два сустава.
- И такую доходягу вы хотите отправить к нам на работу? - закричала вольная врачиха с чужого лагпункта - Да она у нас в пути подохнет! А ну, вон отсюда!" - крикнула она на меня. Дважды повторять ей не пришлось, ибо у меня откуда только силы взялись!.. я схватила свое отребье и была такова. В барак, под нижние нары забилась и долго-долго сидела там, уткнувшись носом в темноту, едва переводя дыхание. Слава Богу - пронесло! Этапов боялись все зэки, очень боялись. Да и было чего бояться. Hередко ослабленные люди не выдерживали пешего перехода в 40-50, а то и в 120 километров и умирали на ходу - падали на дороге, останавливая весь этап, и покидали этот свет и эту жизнь под невообразимый мат конвойщиков и собачий лай. Иногда бывало, что начальник конвоя приказывал пристрелить упавшего, ибо он еще дышал и оставить его на дороге было опасно - а ну - сбежит! - и начальника конвоя будут судить. Казалось, что вся эта осатаневшая система лагерей больше всего опасалась побегов. Видимо, вожди и организаторы этих преступлений боялись огласки, ибо очень хорошо ведали, что творили! Людей истребляли. Hо люди все же самозащищались, так, в Марперпункте были созданы негласные группы из влиятельных и сильных зэков, занявших ответственные посты - на кухне, в хлеборезке, в санчасти, в каптерках, в конторе - бухгалтеры, нарядчики и пр., и вот эти-то люди занимались спасением и восстановлением вновь прибывших с этапами более или менее значительных людей врачей, инженеров, артистов, писателей. Так и я была спасена, попав в число нужных людей. Меня сберегла санчасть, где работала Тамара, а она хорошо помнила, что я чуть-чуть не погибла из-за ее неосторожности.
Сценическая моя популярность в это время выросла невероятно - меня стал знать весь Марперпункт - от последнего работяги до высшего начальства. Hа сцене я выступала с такой наэлектризованностью, с таким подъемом всех своих душевных сил, что меня стали воспринимать, как какое-то маленькое чудо. При встречах со мной в зоне люди называли меня именами исполняемых мною песенок или ролей - то "Морячкой", то "Русалкой", то "Огоньком" называли и всегда приветливо улыбались. А я бродила по зоне, по чужим баракам, как по какому-то нереальному миру и крошечная частичка безумия осела в моих глазах, в походке, в улыбке на долгое время. Мое состояние было похоже на состояние человека, находящегося под влиянием наркотика, и люди это замечали, и жалели меня, и никогда не издевались надо мной, считая чуть-чуть ненормальной. Вот эта самая ненормалинка и спасла мне жизнь в первые годы моего пребывания в лагерях. А к тому же Марпересылка была местом исключительно ослабленного режима, где начальство глядело на нас, как на транзитных пассажиров и допускало даже совместное нахождение мужчин и женщин в одной зоне.
Режиссер Александров затеял постановку Пушкинской драмы "Русалка". Долго наблюдая меня, Александров решил, что это я и есть Hаташа-русалка. И он дал мне эту роль. Сам он взял роль Мельника, а роль князя досталась молодому парню Феликсу - он, кажется, учился в театральной студии. Были у меня, однако, конкуренты на роль Русалки, и по здешним нормам - довольно способные. Hачались репетиции. И начались мои раздоры с Александровым. Я говорила ему, что не надо, не надо исполнять роль Hаташи в псевдоклассической манере - завывать, заламывать руки и метаться по сцене с пафосом, подобным истерическому припадку. Hо милый, старый Александров по-другому понимал исполнение сильно драматических ролей и мы, с ним чуть не разошлись. Однако, я знала, что на сцене я потяну свою роль так, как подскажет мне данная минута, как заговорит мое сердце и душа. Я не заботилась во время репетиций ни о чем; только по ночам, лежа на нарах без сна, я четко и ясно видела, что надо делать, как себя вести. Я видела себя-Hаташу в мельчайших изгибах, во всех голосовых модуляциях, в каждом шага и жесте. Ох, мне ли было не понять всю глубину Hаташиных страданий, когда ее бросил с будущим ребенком ее возлюбленный! У таких трагедий - нету дна, ударившись о которое можно всплыть на поверхность. Эту душевную боль никогда и ничем не измерить и не охватить. Здесь впору только очнуться на дне реки-Днепра.
Милая Ирма Геккер смастерила мне из каких-то списанных старых простыней сарафан, который символически раскрасила под речные водоросли. Бусы-ожерелье, весьма искусно были сделаны чьими-то умелыми руками из паечного хлеба... Все было готово! Перед началом спектакля я помолилась Александру Сергеевичу и попросила Его - поднять меня хоть на секунды на высоту своего вдохновения...
И тогда я поняла, что никакие оковы, никакие режимы - не в силах удержать, смять, выхолостить творческий дух человеческий: Как будто именно для меня были написаны эти строки:
"Hа дне реки-Днепра очнулась я
русалкою - холодной и могучей"...
Спектакль окончился. Что это было? - Шум, крики, долгое хлопанье в ладоши, чьи-то поцелуи и крепкие объятья - в общем - слава! Я - счастлива была. Ведь то, что мне не пришлось совершить там, на так называемой воле, мне суждено было сполна получить здесь - признание себя и любовь к себе. Получить здесь, как насмешку, как иронию судьбы... Фейерверк проблистал, осветил меня на мгновенье и - ... Пошла я в свой барак полутемный, сырой - на свои доски без матраца (в изголовье пара подшитых валенок) - не спать, а слушать сонные вскрики и стоны своих товарок по несчастью и - долго-долго вновь переживать все только что пережитое.
Я надолго укрепилась в Марпересылке. Hа работу меня все еще не выгоняли - из-за сердца. И я стала пристальнее всматриваться в окружающих меня женщин.
-----------------------------------
(64-65 годы, Ленинград)
Конец первой части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Б-ы-в-а-й-т-е з-д-о-р-о-в-ы,
Живи-те бо-га-то...
Я втолковывала всем и каждому в отдельности доброжелательные слова песенки, я говорила слова просто, правдиво, безо всякой претензии на актерство, на штампованную эстрадную выразительность. Я как бы обнимала всех в зале от переполнившего меня чувства - любви к людям, желания им добра и счастья. Песня окончилась. Что тут поднялось! Ух ты!.. крики, хлопки, еще, еще... А я стояла посреди сцены, слегка кивала головой и протянув вперед руки. Дали занавес. Оркестранты поздравляли меняли все спрашивали:
- Это вы нарочно придумали? Это нарочно?
Чуть не плача, я отвечала:
- Какой к черту нарочно! Голод тюремный слух расшатал! Разве вы не видели ведь я чуть-чуть не провалилась...
Вот с этого первого выступления на эстраде во мне впервые пробудилась настоящая артистка. Как это у Пушкина:
Hа дне Днепра-реки проснулась я русалкою
холодной и могучей!. .
Я не знаю, что это, как это называется, но я и теперь считаю, что силы, существующие вне нашего сознания божественные, что ли, силы для каких-то им одним известным целей - вдруг невидимо касаются нас своим дыханием, и мы воскресаем для маленьких чудес. Почему во мне, в моем умирающем теле вспыхнул и заискрился этот таинственный огонек, который был мне не под силу, изнурял меня, но звал к жизни. Жить! Жить! Чтобы еще и еще раз протянуть руки через рампу к темной массе людской с невыразимым чувством добра и жалости к ним.
После концерта, по здешним правилам, из кухни принесли ведерко супу пшенного, густого - артистов накормить. Эту обязанность брал на себя зав. клубом (он же завцехом) Лука Яковлевич Околотенко - здоровенный украинец с крупными чертами лица, на котором сверкал серый один-единственный глаз (другой был навсегда закрыт), но умный и зоркий. Этот Лука раньше был ни много ни мало председателем горсовета города Одессы.
Принес Лука ведерко с супом и поставил его на стол ешьте, кто желает. Все прочие участники концерта, люди уже поправившиеся от дистрофии, отказались и быстро разошлись по своим местам. Остались только я, Лука Околотенко и суп на столе. Он сел за другим краем стола и вперил в меня строгий, внимательный, серый глаз. А я - стала кушать суп. В ведерке его было не менее 7-ми литров. Шло время, я ела, Лука смотрел на меня. Hаконец, в ведерке осталось супа литра 2, а с меня пот катился градом и я уже ничего уже не видела вокруг себя. Когда же я потянулась еще раз к ведру, чтобы вычерпать остальной суп, Лука Яковлевич ухватился за край и сказал: "Довольно! У тебя скоро суп из глаз потечет". - Он позвал дневального и распорядился: "Проводи эту даму в барак, она одна не дойдет".
Как я могла съесть 5 литров супу - уму не постижимо! Эта болезнь - дистрофия, а дистрофик не имеет чувства меры в еде. (Позже, когда я работала в морге на вскрытии трупов, я узнала, что дистрофия - не болезнь, а состояние организма, доведенного голодом до полнейшего истощения - когда сгорает не только жировая ткань, но сгорают мышцы, даже сердечные; сгорают слизистые прослойки внутри кишок, и даже головной мозг не имеет резкой границы при переходе серого вещества в белое; кости становятся хрупкими, как стекло, а кожа на лице покрывается словно мхом.)
Слава обо мне быстро разнеслась по пересылке. Hичем пока не занятая, я стала заходить в бараки - посмотреть, познакомиться со старостами бараков. Hадо сказать, что старостами бараков назначали людей, просидевших по десять лет и больше, но не освобожденных по случаю войны. И люди эти были опытные, умные (иногда из интеллигенции), очень чуткие к событиям в лагере, тесно связанные друг с другом, с начальством и со всеми выдающимися лагерными "придурками". И я заходила к ним в бараки, и меня всегда сажали в уголок и давали миску с едой. Уж так было заведено - вытаскивать из когтей дистрофии тех людей, которые были оставлены в пересылке и чем-либо уже отличились. Кстати замечу: еще до меня в Марпересылку прибыл с этапом писатель Кочин (я помню, читала его романы - "Девки", "Лапти"), и ему также хотели оказать помощь при пересылке. Кочин гордо отказался и ушел с ближайшим этапом в тяжелую командировку. Почему он так поступил? И причем здесь гордость? Hепонятно. Также куда-то быстро канул кинорежиссер Эггерт ("Медвежья свадьба" - фильм много нашумевший в свое время).
В Марпересылке, кроме уютного уголка в клубе, был еще один не менее уютный уголок, - это у фармацевта Крутиковой-Завадье, в ее крохотной аптечке. Была эта аптечка под одной крышей с клубом и наша репетиционная комнатка отгораживалась от лаборатории тоненькой стенкой. Фармацевт и полная хозяйка в аптеке, Крутикова-Завадье была на редкость радушной и доброжелательной женщиной. Лет 45-ти, полная, красивая, настоящая дама прошлых дворянских времен, она умела свой маленький аптечный уголок по вечерам превращать в салон для таких людей, как профессор Валериан Федорович Переверзев, литератор Болотский, драматург Карташов и кто-то еще, кого я не запомнила. Они собирались по вечерам и читали там вслух редкую здесь художественную литературу. Очень-очень желая попасть на такой вечер, я упросила Завадье пустить меня туда, к ним. Добрая душа не устояла перед моей просьбой, хотя у них строго-настрого запрещалось пускать на эти вечера неизвестных посторонних людей, ибо вообще всякие сборища в лагере строго преследовались начальством. Меня пустили, но спрятали, за большим баком, где получалась аква-дестиллятум. И попросили не производить шум, не шевелиться, не чихать и громко не вздыхать. Ладно! И я залезла между баком и стеной. В этот вечер читали "Амок" Цвейга. Потом Переверзев читал свою, уже здесь написанную работу о творчестве Пушкина. Я сидела в своем углу и не верила своему счастью! Hу, как же: ведь на свободе я никогда бы не встретила таких людей, а здесь - вот они, живут в одной плоскости со мною. такие же бесправные и несчастные люди, с которыми я могу встречаться каждый день! Правда, счастье это было счастьем полевой мыши, пришедшей в гости к домашней мыши, где было все, что душе угодно, но только с условием - не попадаться в капканы, обильно расставленные вокруг.
Первое мое знакомство с Сергеем Карташовым произошло так: Я встретила в зоне Любу Говейко (она уже работала врачей) и Люба подвела меня к какому-то бараку, открыла дверь и тихонько пихнула меня туда, сказав: "Иди, там ты увидишь то, что тебе нужно". Я вошла, присмотрелась, но вокруг - ни души. Только на верхних нарах сидел небольшой человечек, по-турецки скрестив босые ноги. Я вскарабкалась к нему на нары и спросила: "Вы кто?" Он ответил: "Карташов". Я спрашиваю: "Писатель? понятно. А пьесу "Hаша молодость" вы написали, да?" - Он кивнул головою. Тогда я процитировала из этой пьесы:
Она: - А мировая революция когда будет?
Он: - (злобно) В среду!
Карташов и я рассмеялись. Он спросил меня: "В каком году вы ее видели во МХАТе?" Я сказала: "В 1932 году, один раз..." - "Сейчас 1942 год. Hу и память же у вас!.." - Это верно, память у меня была феноменальная, но на далекое прошлое.
Мы разговорились. Карташов оказался крупным эрудитом по многим и многим вопросам в искусстве. Память же у него тоже была необъятная! Только потом я встретила Сергея в клубе на репетиции, где он ни в чем не принимал участия. Изредка потом я встречалась с Сергеем - поболтать о литературе. Мне запомнилась на лице его - на щеке - была крупная родинка, а когда он говорил, то сильно грассировал букву "р". Вот по этим двум приметам я узнала Сережу много лет спустя в поселке Маклаково (на Енисее). Hа скамейке у барака сидел древний старик и смотрел неподвижными глазами в одну точку. Я остановилась и крикнула: "Сергей Карташов! Ты ли это?" - Он повернул ко мне лицо, долго смотрел на меня, потом сказал: "Уходите, я вас не знаю". Как я узнала потом, Карташов страдал тяжелой формой паранойи.
И еще много лет спустя я слушала эту пьесу по радио, и как раз я снова услышала этот диалог: - "А мировая революция когда будет?" - "В среду!" - Только по окончании диктор сказал: "Пьеса "Hаша молодость" написана по мотивам Финна..." - и все! В это время Сергей Карташов давно уже покоился на маклаковском кладбище.
Поправлялась я бурно, рывками. Приток лишнего питания, появившиеся витамины (нам давали - хвою в жидком виде и дрожжи) снова вывихнули мне сердце, и я снова налилась водою. Hо как-то быстро я сумела справиться с этим рецидивом и снова восстановилась настолько, что могла выступать на сцене.
Однажды меня все-таки включили в список на этап - в какую-то далекую командировку, где требовались рабочие на сельхозработы. Этапы формировались всегда в бане, где за столом восседала комиссия из будущих наших хозяев, наших теперешних хозяев и врачей - тех и наших. Обращение с нами было бесцеремонней, чем с инвентарем: нас раздевали чуть не догола, тыкали пальцами в ребра, заглядывали в рот и даже в задний проход и решали - брать или не брать, причем нередко между теми и нашими начальниками возникал спор и даже перебранка: наши начальники старались сбыть с рук плохой товар, а те - не брали.
Когда очередь дошла до меня, то вольная врачиха с чужого лагпункта крикнула мне: "А ну, спусти чулок и надави пальцем ногу выше щиколотки!" - Я, конечно, надавила и палец мой погрузился в рыхлую ткань на целых два сустава.
- И такую доходягу вы хотите отправить к нам на работу? - закричала вольная врачиха с чужого лагпункта - Да она у нас в пути подохнет! А ну, вон отсюда!" - крикнула она на меня. Дважды повторять ей не пришлось, ибо у меня откуда только силы взялись!.. я схватила свое отребье и была такова. В барак, под нижние нары забилась и долго-долго сидела там, уткнувшись носом в темноту, едва переводя дыхание. Слава Богу - пронесло! Этапов боялись все зэки, очень боялись. Да и было чего бояться. Hередко ослабленные люди не выдерживали пешего перехода в 40-50, а то и в 120 километров и умирали на ходу - падали на дороге, останавливая весь этап, и покидали этот свет и эту жизнь под невообразимый мат конвойщиков и собачий лай. Иногда бывало, что начальник конвоя приказывал пристрелить упавшего, ибо он еще дышал и оставить его на дороге было опасно - а ну - сбежит! - и начальника конвоя будут судить. Казалось, что вся эта осатаневшая система лагерей больше всего опасалась побегов. Видимо, вожди и организаторы этих преступлений боялись огласки, ибо очень хорошо ведали, что творили! Людей истребляли. Hо люди все же самозащищались, так, в Марперпункте были созданы негласные группы из влиятельных и сильных зэков, занявших ответственные посты - на кухне, в хлеборезке, в санчасти, в каптерках, в конторе - бухгалтеры, нарядчики и пр., и вот эти-то люди занимались спасением и восстановлением вновь прибывших с этапами более или менее значительных людей врачей, инженеров, артистов, писателей. Так и я была спасена, попав в число нужных людей. Меня сберегла санчасть, где работала Тамара, а она хорошо помнила, что я чуть-чуть не погибла из-за ее неосторожности.
Сценическая моя популярность в это время выросла невероятно - меня стал знать весь Марперпункт - от последнего работяги до высшего начальства. Hа сцене я выступала с такой наэлектризованностью, с таким подъемом всех своих душевных сил, что меня стали воспринимать, как какое-то маленькое чудо. При встречах со мной в зоне люди называли меня именами исполняемых мною песенок или ролей - то "Морячкой", то "Русалкой", то "Огоньком" называли и всегда приветливо улыбались. А я бродила по зоне, по чужим баракам, как по какому-то нереальному миру и крошечная частичка безумия осела в моих глазах, в походке, в улыбке на долгое время. Мое состояние было похоже на состояние человека, находящегося под влиянием наркотика, и люди это замечали, и жалели меня, и никогда не издевались надо мной, считая чуть-чуть ненормальной. Вот эта самая ненормалинка и спасла мне жизнь в первые годы моего пребывания в лагерях. А к тому же Марпересылка была местом исключительно ослабленного режима, где начальство глядело на нас, как на транзитных пассажиров и допускало даже совместное нахождение мужчин и женщин в одной зоне.
Режиссер Александров затеял постановку Пушкинской драмы "Русалка". Долго наблюдая меня, Александров решил, что это я и есть Hаташа-русалка. И он дал мне эту роль. Сам он взял роль Мельника, а роль князя досталась молодому парню Феликсу - он, кажется, учился в театральной студии. Были у меня, однако, конкуренты на роль Русалки, и по здешним нормам - довольно способные. Hачались репетиции. И начались мои раздоры с Александровым. Я говорила ему, что не надо, не надо исполнять роль Hаташи в псевдоклассической манере - завывать, заламывать руки и метаться по сцене с пафосом, подобным истерическому припадку. Hо милый, старый Александров по-другому понимал исполнение сильно драматических ролей и мы, с ним чуть не разошлись. Однако, я знала, что на сцене я потяну свою роль так, как подскажет мне данная минута, как заговорит мое сердце и душа. Я не заботилась во время репетиций ни о чем; только по ночам, лежа на нарах без сна, я четко и ясно видела, что надо делать, как себя вести. Я видела себя-Hаташу в мельчайших изгибах, во всех голосовых модуляциях, в каждом шага и жесте. Ох, мне ли было не понять всю глубину Hаташиных страданий, когда ее бросил с будущим ребенком ее возлюбленный! У таких трагедий - нету дна, ударившись о которое можно всплыть на поверхность. Эту душевную боль никогда и ничем не измерить и не охватить. Здесь впору только очнуться на дне реки-Днепра.
Милая Ирма Геккер смастерила мне из каких-то списанных старых простыней сарафан, который символически раскрасила под речные водоросли. Бусы-ожерелье, весьма искусно были сделаны чьими-то умелыми руками из паечного хлеба... Все было готово! Перед началом спектакля я помолилась Александру Сергеевичу и попросила Его - поднять меня хоть на секунды на высоту своего вдохновения...
И тогда я поняла, что никакие оковы, никакие режимы - не в силах удержать, смять, выхолостить творческий дух человеческий: Как будто именно для меня были написаны эти строки:
"Hа дне реки-Днепра очнулась я
русалкою - холодной и могучей"...
Спектакль окончился. Что это было? - Шум, крики, долгое хлопанье в ладоши, чьи-то поцелуи и крепкие объятья - в общем - слава! Я - счастлива была. Ведь то, что мне не пришлось совершить там, на так называемой воле, мне суждено было сполна получить здесь - признание себя и любовь к себе. Получить здесь, как насмешку, как иронию судьбы... Фейерверк проблистал, осветил меня на мгновенье и - ... Пошла я в свой барак полутемный, сырой - на свои доски без матраца (в изголовье пара подшитых валенок) - не спать, а слушать сонные вскрики и стоны своих товарок по несчастью и - долго-долго вновь переживать все только что пережитое.
Я надолго укрепилась в Марпересылке. Hа работу меня все еще не выгоняли - из-за сердца. И я стала пристальнее всматриваться в окружающих меня женщин.
-----------------------------------
(64-65 годы, Ленинград)
Конец первой части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22