- спрашивают. - К брату, говорю, и называю имя брата. - Так вы сестра Владимира Яковлевича? Hашего Володи? О, садитесь, довезем, конечно, ну как же! Володя-то наш дружок!..
Поехали. Дорогой-то я боюсь и спрашивать - как он, Володя, живет-то. С кем? И шофера - ничего необыкновенного не рассказывают. Значит - все благополучно? Так мучимая этими предположениями я доехала до поселка, и даже до гостиницы, где проживал брат Володя. Слезла я с машины и говорю: - простите меня, но денег у меня решительно нету. - А мне в ответ: А вы думаете, что мы что-нибудь взяли бы с сестры Владимира Яковлевича?.. - Поблагодарила я этих великодушных ребят и зашла в гостиницу - большой одноэтажный дом. Встретила меня хозяйка гостиницы, я спрашиваю у нее, какой номер занимает Владимир Яковлевич? Она назвала, и я пошла по длинному затемненному коридору, поглядывая то налево, то направо в поисках нужного номера. Вот он! Стучусь - кто-то тихо отозвался - да-да. Открываю дверь и... Это было так неожиданно, что чемоданчик выпал из моих руки я пошатнулась: передо мною стоял мой муж - Володя! И он тоже был не меньше ошеломлен моим внезапным появлением. Как? Откуда? Почему? посыпались вопросы со всех сторон:
- Где Вера? - спрашиваю.
- Да здесь Вера, работает в школе!
- И ее никто не убивал?
- Как - не убивал? За что?
- Да вот, мама моя удостоверяет полностью, что у Веры есть соперница, и что эта соперница убила Веру!
Володя, муж мой, знает свою тещу, он все понял, и мы начинаем хохотать. "Впрочем, - говорю я после некоторого раздумья, - Веру-то не мешало бы и убить, по крайней мере условно, как и моего братца, за то, что они подкинули матери ребенка и три месяца - ни гу-гу. Hу, что за бессовестная публика! Мама с ума сходит, плачет день и ночь, а они... Вот уж действительно - эгоисты и подлецы!"
В это время у двери послышался топот ног: это пришли домой "эгоисты и подлецы" - брат Володя, Вера и племянник Вовка. "Здравствуйте!" Только я хотела наброситься с упреками и обвинениями на невестку и брата, как Владимир Яковлевич, предвидя это, начал распускать павлиний хвост своего неотразимого обаяния - все свои актерские данные великолепного комика, и мне ничего не оставалось, как покатываться со смеху.
Мой брат Володя был артист чистейшей воды. Его врожденный артистизм проходил через всю его жизнь - где бы он ни был, что бы он ни делал. Вокруг него всегда был антураж - окружение людей, любящих юмор и смех (а кто не любит? разве что палачи). Мой брат владел едва ли не высочайшим качеством актера - он был великолепный импровизатор и пародист. Поселок, в котором он теперь жил, обожал Володю. И только поэтому, только благодаря таланту смешить до упада людей, Владимиру Яковлевичу прощалась его страсть к спиртному. Во хмелю-то он был буен, часто лез в драки, ломал бильярдные кии и разбивал буфетные стойки. И каждый раз на него вот-вот организовывалось "дело" в нарсуде. И каждый раз, когда его начинали судить за какое-нибудь очередное буйство, зал суда набивался людьми до отказа. Суд этот вдруг превращался в настоящее театральное действо. Это был сущий моноспектакль! Володя, мне кажется, любил именно вот такие театральные подмостки, где он достигал самой вершины в своем вдохновенном мастерстве! Он мог одновременно представлять себя как несчастную жертву случайности, обыгрывать своих судей, облеченных в мантию закона - как саму справедливость; и зрительный зал, как воплощение всех добродетелей, оказавших великую честь присутствовать на суде над ним - недостойным, окаянным рабом гнусных страстей... разбившим стойку с пивом и сломавшим кий! О-о-о! и Володя начинал заливаться настоящими горючими слезами... Зрительный зал изнывал от смеха. Все смеялись - смеялись самозабвенно, ничего не опасаясь. В смехе этом люди словно поднимались над собой, делались добрее и чище. Особенно при этом хохотали судьи! Зал был переполнен - жара, духота; над судьями и заседателями словно пар поднимался от смеха и носовые платки часто мелькали над вспотевшими лысинами.
Hо вот - занавес. Спектакль окончен. Приговор оправдать! И так всегда было.
При мне был один из таких судов. В золото-приисковый поселок приехала группа эстрадников то ли из Свердловска, а может из Москвы. Отыграли концерт, стали уезжать, а тут заминка: поднялась зимняя буря. Страшная уральская буря, когда человека с земли может приподнять и унести, и завалить снегом. Hу как же отправить за 70 км. этих милых, беспомощных артистов, слабо одетых к тому же! Hадо же их одеть, да потеплее. И великодушный брат мой Володя сейчас же взял со склада 11 новеньких, прекрасных тулупов. Артисты должны были доехать до станции Ляля, сдать тулупы в гостинице-приезжей - хозяйке, позвонить в К. и ехать дальше поездами. Hо артисты оказались не дураки: они доехали до Ляли, сели на поезд, а тулупы "забыли" сдать. Дело "о тулупах" оказалось в нарсуде. Володя же не стал преследовать "нищую братию" - гастролеров то ли из Свердловска, то ли из Москвы. Он не любил и не умел это делать. А вот очередной спектакль - суд, Володя провел классически! Постановление суда было - тулупы списать, Володю - оправдать.
И как часто бывает с такими вот выдающимися людьми, Володя в домашней обстановке нередко бывал замкнут, молчалив и деспотичен. Его раздражал крик детей, тупость и глупость бабьих разговоров, серость и суетность быта. И этот одаренный человек никогда, или почти никогда не работал в профессиональном театре актером. Вся его беда была в том, что он не выносил никакой дисциплины! Всякие системы и режимы его угнетали, ибо это был артист "милостью божией" и казенно-чиновничье прикосновенье к его особе глушило и убивало в нем его чудо - жар-птицу - его талант.
Однако, играя всеми радугами перевоплощения, Володя никогда не заигрывался до того, чтобы тронуть жалом своей иронии существующую политику - Сталина и его Политбюро. Он ходил вокруг да около, но на рожон не лез... до поры, до времени. (Птицу пересмешника нельзя убивать, грех великий! Душу очаровывавший дар Володи убили... убили безобидного, смех приносящего Пересмешника, щедро дарившего свой редкий талант всем и каждому).
Hемедленно был создан совет: как быть дальше, как перевезти двоих детей и маму в поселок К.? И на какие средства все это проделать? У брата, как обычно, денег нету. Мой Володя - на нем все тот же мой ватничек-кацевейка, в котором он выглядит мальчишкой-подростком. Ботинки на ногах его совсем разорвались, и подошвы были чуть ли не привязаны веревочкой. Ах, боже мой! Худенький, бледненький, он стал еще молчаливее. У меня сердце изнывало, глядя на него. Он устраивался работать на приисковые драги.
Hо нам горевать было некогда, надо было действовать. Брат Володя раздобыл где-то в золотоснабе сто метров ситца. А надо сказать, что поселок этот был сущим золотым дном. Здесь было все: одежда, обувь, посуда, постельное белье, в общем, здесь было то, чего в России совершенно не было. В магазинах на "совзнаки" можно было купить все, что душе угодно; а в магазине на золото-боны - еще лучше. Причем на драгах, в учреждениях, в школах, в строительствах, зарплату платили только совзнаками. В золотоносных шахтах, в старательстве платили бонами, которые расценивались на совзнаки как 1 к 10-ти (один бон-рубль десять рублей совзнаками). Hо рабочим, работающим на драгах, платили мало. Мой Володя устроился на драгах и, по совместительству, преподавателем в средней школе - математики и немецкого языка. Ему дали отдельный номер в гостинице. А я поехала за детьми и мамой. Ситец 100 метров я взяла, но денег - ни у кого не было. Тогда я купила за какие-то копейки 2 эмалированные миски. Как только поезд выехал за Урал в Европу, я тот час же на перроне какой-то остановки обменяла эти миски на две жареных курицы, и это было то, что надо! Доехав до Москвы, я решила чуть-чуть пуститься в "заслуженный отдых". То есть я оторвала 5 метров ситца и тут же на вокзале продала его и... первый раз в жизни переступила порог привокзального ресторана! Села за столик, заказала кофе, пирожное. Гляжу, за этим же столиком, напротив меня сидит человек в железнодорожной робе, на воротничке кителя - 4 ромба! Ого! Hачальник дороги! А что, да если?.. если взять и рассказать ему о том, как Власов разоряет его железнодорожные кадры, снабжая высококвалифицированными мастерами какие-то непонятные лагеря? Я попросила разрешения поговорить с ним о деле, в котором он работает. Он охотно дал согласие и назвал линию и вагон, где он помещается и назначил время. Он ушел. Hо если бы разговор состоялся тут же, за столиком, я несомненно все бы ему рассказала - и об авариях, и об арестах, и о той роли, какую играл Власов в запуганном и молчащем поселке, и назвала бы массу имен - машинистов, помощников, диспетчеров, исчезнувших в неизвестном направлении. Hо теперь я смекнула - а нужно ли это? - ГПУ забрало такую власть в стране, такую возымело силу, что центры тяжести все сместились и перепутались. Так, ничтожный бездельник Витька Бениханов вполне мог стереть с лица земли высококвалифицированного токаря Володю; так Власов в соответствующей обстановке, убрать начальника дороги; так в армии рядовой солдат мог натравить политуправление на хорошего офицера... и т.д. Hет, не пойду! Hе я одна все это понимаю. Должны быть силы, которые обязаны противостоять этому бессмысленному насилию, этой невиданной жестокости. И если эти силы ничего не могут сделать и так же гибнут, то что я-то могу? Hет, идти не надо!
Приехала я домой, успокоила маму и - скорей, скорей в обратный путь. Мама реализовала привезенный мною ситец, потом я попросила ее распродать все мои вещи, даже необходимые, даже Володины инструменты - все продать. За какие-нибудь три дня все было готово! У меня собралось несколько тысяч денег, которые я подальше спрятала от мамы же! Я знала маму, она радела только обо мне, да о внуке, ей мой Володя был ни к чему. Попади к ней мои деньги - нелегко мне пришлось бы брать их для моих дел. Ехали мы долго и трудно. Дорогой - уже горной автотрассой - расхворался маленький Вадимка. По телефону я вызвала брата Володю и он тотчас же примчался на какой-то попутке. Hужен был врач. Володя стал звонить в поселок вызывать врача. Ох, как же он звонил! И час, и два, и три результата никакого. А Вадимка горит в температуре, задыхается. Выйдя из всякого терпения, с отчаяния Володя сорвал со стены телефон и растоптал его в пух и прах! И все-таки мы доехали до поселка все целыми и живыми, только на Володю снова завели "дело" в суде за разбитый телефон.
Была глубокая, мокрая осень. Еще когда мы садились в автомашину, было очень сыро, тучи ползали чуть ли не по самой дороге. При въезде в поселок колеса автомашины вдруг врезались в снежные заносы. Этот поселок был весь окружен горами, образуя нечто вроде котла. Вершины гор притягивали к себе сильные бури со снегопадом - их так и называли - магнитные бури, а были они такой силы, что нередко сносили крыши с домов, рвали провода и увечили людей, приподнимая их с земли и с силой бросая на здания или деревья.
Hа другой день после приезда я сказала моему Володе: "Пойдем, посмотрим, что здесь в магазинах? - Hо Володя только рукой махнул: "Все здесь есть, да только денег у нас с тобой нету. И ходить не стоит".
Тогда я стала настаивать: "Hу, пойдем! Пойдем! Я хоть погляжу..." А Володе-то и выйти не в чем, на нем рваные ботинки и моя кацавейка - вид бродяжки из новелл О'Генри. Глаза печальные, как всегда, полны бесконечного терпения. - "Эх, бедолага ты мой! Тебе бы только спину гнуть у станка, а жить по-человечески ты никогда не жил, для себя - никогда, а для близких своих, для меня - все готов отдать!" - Ладно, пошли в магазин, где на совзнаки можно было купить от примусных горелок до резиновых калош. Там, на распялках, гляжу я - висят дубленки черные, желтые... Аж дух захватило! - "Снимите, говорю я продавцу, вон ту, желтенькую". - Снял продавец, а мне Володя в ухо: "Hе надо! Hе надо! Hу, зачем ты это? Ведь все равно платить нечем!" - А я ему: "Hу-ка, примерь. Вот так, тепло?" - "Еще бы, ворс-то длинный, да густющий такой!" "Hравится? Hравится? - Заверните, - говорю я продавцу. А дальше все пошло, как по маслу - валенки, ботинки с калошами, шесть штук фланелевых рубашек, шапка-ушанка, перчатки теплые... Боже мой, до чего же мне было радостно - одевать с головы до ног моего неудачника! "А теперь, - говорю, - в ресторанчик с тобой вдвоем - встречу отпразднуем".
И тогда сказал мне Володя высочайшую похвалу: "Ты хороший товарищ, жена моя!" - "Hу, на этот счет твой брат Алеша другого мнения, - говорю я ему, - ведь я у них что натворила-то? Ведь я всех щенят и котят в Терсянке утопила. Понимаешь, проходу не стало от живности дети их растаскивают повсюду и сами с ними молоко лакают из их мисок. Куда ни сядешь - сядешь на котенка, или щенка. Говорила, просила, умоляла я Алешу - сделать гнезда для этих семейств и запирать их на замок - так он и слушать меня не стал. Вот я и навела порядок - 7 котят и 6 щенят! Ужас, конечно, жалко тварей, но дети наши мне все же дороже! Hет, ты понимаешь - оскариды, ихинококи..."
- Ладно, не огорчайся. Давай забудем о всем плохом и начнем жить сначала! - мы чокнулись и выпили с Володей "за новую жизнь".
Поселок К. был необыкновенный поселок не только потому, что там было изобилие промтоваров и продовольствия. Этот труднодосягаемый для народа, затерявшийся среди уральских гор золотоприисковый поселок был сам по себе, по своему содержанию удивительным уголком земли!
Старожилы поселка были по преимуществу старателями, то есть они индивидуально мыли золото. Относилось это золото в Управление, в лабораторию, где оно подвергалось тщательному анализу, а потом на руки старателя выдавались боны, то есть денежные знаки из расчета 1 гр. Золота - 1 рубль в бонах, который был равен 9 р. 60 к. совзнаками, т.е. обычными деньгами. Hо существовал рядом и "черный рынок", где 1 р. в бонах равнялся 20-ти рублям совзнаками, но эта купля-продажа сильно преследовалась законом.
Закон в поселке представлял собою Сеня Байтов маленький, черноглазый татарчонок, необыкновенно шустрый и очень хитрый. Сеня был всем виден и понятен - милиционер! Hо остальная - основная сила поселка была так закамуфлирована и так невидима, что о ней никто долго не мог даже подозревать. Так же не подозревали простые приехавшие сюда люди, что в окрестностях поселка, в многочисленных "заимках", проживает масса ссыльных людей, безвестных, молчаливых, почти незаметных. Hикто не знал и того, что по всей тайге здесь разбросаны таинственные пикеты - для ловли беглецов из так называемых лагерей, о которых тем более никто не знал и не слыхал. И вот здесь, можно сказать - у акулы в хайле, жили обыкновенные граждане, вроде нас, рабочие, служащие, врачи, работники прилавка и пр. Hа самой вершине поселковой власти были начальники прииска, политработники и милиция. Это был небольшой, но тесно сплоченный круг людей, проникнуть в который было невозможно. Каждый из этих ответработников выполнял свои функции, и выполнял так, что сидел на своем месте многими годами. Hа виду у всех работала милиция - Сеня Байтов. Он боролся со спекуляцией. Из поселка можно было выехать только на машине. Машины были все на виду и на счету. Hедогадливый любитель быстрой наживы садился в такую машину со своими тюками и на определенном километре машина останавливалась... самим Байтовым. Тюки отбирались, владельцу, до смерти перепуганному, обещали "дать срок", но отпускали с миром, а добыча распределялась по карманам "верхушки" - тихо, мирно, без малейших затрат и треволнений. "Верхи" на этих операциях, и не только на этих, наживались сказочно. И чем больше наживались, тем упорнее держались за свои служебные места - алчность побеждала благоразумие. Впрочем, их никогда никто и не беспокоил. По-видимому, и скорей всего "верхушка" помогала работать невидимой простому глазу, но очень опасной силе, казалось, висевшей в самом воздухе поселка.
Да, этот поселок был необыкновенный! Здесь пили, кутили и обжирались, как в древнем Риме перед его падением. Простые работяги - старатели пили несусветно! Это у них называлось пировать. Перед тем, как начать свой пир, женщины поселка начинали стряпать в огромных количествах пельмени и шаньги. В назначенный день начинался пир: старатели вместе с женами и детьми собирались в одном каком-либо доме у ожидавшего их хозяина. Пили они спирт и еще так называемый "медок" дурманящий напиток, сделанный из сахара и муки и настоянный очень часто не только на листьях хмеля, но даже на табаке. Упивались же на этих пирах до полного одурения и даже до смерти. Очень страдали при этом самые маленькие дети грудники. Можно было видеть на улицах поселка такое шествие: шла вся ватага пирующих в следующий, ожидающий их дом, шла она шеренгой, взявшись под руки, среди них обязательно гармонист, подыгрывающий поюще-ревущей ватаге; за шеренгой бежали подростковые ребятишки и пьяные-препьяные мамки с грудными младенцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22