Но я чувствую себя обязанным ему, как родителю.
Мы, в основном, забываем платить по счетам. Лично у меня их накопилось
прорва. На протяжении всей своей жизни хочу купить цветы прекрасной женщине
Евгении Захаровне, зубному врачу, которая совершенно бескорыстно воевала с
моим кариесом лет двадцать подряд. С Дальнего Востока я ей привозил такие
подарочки, что она всегда качала головой, глядя в мою открытую пасть. Только
благодаря ей еще способен чем-то жевать. Так вот, цветы я ей до сих пор не
подарил.
С Пономаревым складывается очень похожая ситуация. Однажды я все-таки
притащился к нему с бутылкой по поводу своего спасения, но он так ничего и
не понял.
На Сахалине была осень 1983 года. По первому льду мы с Шурой пошли на
рыбалку и взяли с собой моего четырехлетнего сына Федю. Искали рыбацкое
счастье на озере Тунайча, которое представляет из себя лагуну примерно 10х10
км и находится в сорока километрах от Южно-Сахалинска на восточном побережье
острова.
Рыба не ловилась, и мы решили перейти в другое место, ближе к Охотскому
морю. Побрели вдоль берега по льду. Я шел впереди и тащил санки с сыном.
Вдруг лед подо мной начал трещать и прогибаться. Мне удалось отскочить на
твердый лед, но в том месте, где только что был, образовалась полынья, и в
нее по инерции вкатились санки. Не раздумывая, прыгаю следом, хватаю сына и
отшвыриваю его подальше на прочный лед.
Те, кто хоть отдаленно представляет подобную ситуацию, поймут, что
шансов на благополучный исход у меня было немного. Мы находились метрах в
300 от берега. Веревки с собой не было. Попытки вылезти самому не увенчались
успехом: лед ломался, не давая возможности отжаться на руках о край полыньи.
Друг Пономарев оказался молодцом и не суетился. Он оценил ситуацию и стал
медленно подползать в моем направлении. Лед под ним прогнулся, и он не
рисковал приблизиться. Если бы на его месте был я, то начал бы действовать
более решительно и, скорей всего, потерпел роковую неудачу. Но Шура мешкал и
что-то соображал. Я сообразил быстрее. Снял рюкзак, который был у меня за
плечами, и кинул его на лед, не выпуская одной лямки из рук. Шура осторожно
дотянулся до рюкзака и медленно вытащил меня. Лед под нами прогнулся
сантиметров на тридцать, предупреждая о своей готовности треснуть в любую
секунду.
Именно в такие моменты начинаешь чувствовать в себе жизнь
по-настоящему. Каждая клеточка организма мобилизована на выживание, и ты
ощущаешь себя несколько иначе. Мир преображается и воспринимается с
поразительной остротой. С потрясающей точностью могу воспроизвести все
детали тех событий. Стоит только призадуматься, и все начинает вдруг
проявляться и видеться, как наяву. Я думаю и чувствую себя, как тогда.
Настоящее отступает и исчезает. Всамделишная жизнь кажется нереальной, и
забывается, как сон.
Мама у Шуры - настоящий космонавт. Она была дублером легендарной
Терешковой и состояла в отряде космонавтов много лет. Жаль, что ей так и не
удалось слетать в Космос.
Я очень уважаю маму Шуры Пономарева, но чувствую, что находится она
далеко от меня, на совершенно другой орбите. Подобные чувства мы обычно
испытываем к человеку, который совершил что-нибудь очень выдающееся,
например, возглавил ООН или обошел пешком вокруг земного шара. Переживания
таких людей мы, простые смертные, не в состоянии даже представить, поэтому
интерес к ним естественным образом падает, и во время восхищения по поводу
геройства недостаток откровенности прячем за вежливостью. Про космонавтов я
читаю только в газетах, но видеть живьем никак не могу привыкнуть.
Путь в небеса у индийских йогов делится на восемь условных этапов.
Первый включает в себя обет непринятия подарков. Считается, что подарки
делают человека зависимым, не давая возможности душе вырваться за пределы
реальности. Основываясь на этом, я обрек свою душу вечно рождаться и
страдать в поднебесной, потому что принял в подарок от Шуры 300 метров
капроновой веревки диаметром 12 миллиметров.
Остальное необходимое снаряжение приобрел в магазине "Альпиндустрия".
Это, конечно, тоже потребовало определенных расходов, но по сравнению со
стоимостью веревки они оказались незначительными. Теперь можно приступить к
работе.
Я покинул гостеприимный кров друга Миши Шугаева и отправился жить в
непосредственной близости от домов, которые должен был ремонтировать.
Поселили меня в маленькой комнатке, служившей складом электрооборудования.
Кровати и другой мебели там не было. Хорошо, что предусмотрительно, по
старой походной привычке, захватил из дому спальник.
Удивительные чувства испытывает человек, когда ему приходится жить на
складе. Это не похоже на жизнь дома, и так же не похоже на жизнь в палатке
на природе. Дома вы живете с чувством уюта и защищенности. В палатке при
определенной сноровке тоже можно достигнуть этого состояния, все-таки
палатка - тоже дом. А вот ночевка на складе не подарит никогда такого
ощущения. Здесь вы будете чувствовать себя вещью, оставленной на хранение
или просто брошенной и забытой.
По вечерам я лежал в спальнике и читал избранные труды Свами
Вивекананды, пытаясь проникнуться идеями любимого ученика великого
Рамакришны Парамахамсы. Чтение трудов знаменитого индуса навевало тоску по
поводу необходимости заново рождаться в разных телах на одной и той же
планете. Индусам это кажется утомительным, и воспринимают они это как своего
рода наказание. Мне бы это тоже надоело, если бы вдруг вспомнил все свои
предыдущие жизни. Я толком не могу разобраться с моей текущей, а подвергать
анализу все предыдущие - это, по-моему, кошмарный труд. Вот тогда бы точно
устал жить. Наверное, забывать - благо. С другой стороны, зачем тогда жить,
если нечего вспомнить?
Чтение трудов Свами Вивекананды не внесло ясность в этот вопрос, а,
наоборот, посеяло в душе смятение, несмотря на то, что автор старался
высказываться предельно просто и темпераментно для упрощения понимания.
Занялся подготовкой снаряжения. Надо было прочно сшить много разных
ленточек и тесемочек так, чтобы в результате получилась подвеска, в которой
собрался висеть на высоте 50 метров над землей.
Комнатушка моя не была изолированной и входила в состав конторки,
которая днем превращалась в проходной двор, а ночью - в помещение для
дежурных лифтеров. Народ смотрел на меня примерно так же, как я смотрю на
маму Шуры Пономарева. Для них я был инопланетянин. Мужики, видя снаряжение и
кучу веревок, относились ко мне почтительно и обращались на "Вы".
Наконец, я подготовил все необходимое и полез на крышу. Перелез через
карниз, спустился метра на два и завис основательно. Устройство для спуска
было сделано не очень правильно, и веревку заклинило наглухо. Болтаюсь на
высоте 15-ти этажей - и ничего не могу сделать. Из такого положения можно
довольно просто выйти с помощью специальных устройств, предназначенных для
подъема по веревке. Но их у меня не было.
Холодина страшная! Ветер. Помочь мне некому. И тут вспомнились
студенческие годы, когда мы, одухотворенные молодостью, лезли в пещеры в
поисках приключений. Вольный ветер дул на нас. И сейчас на меня тоже дул
ветер, но только не вольный, и никаких романтических иллюзий он не навевал.
Потому что висел на веревке я не по доброй воле, а из коммерческих
соображений, и было не до романтики. Мне надо было отцепить эту чертову
веревку во что бы то ни стало. Провозился долго, пока наконец не
освободился.
Если находиться в теплом и уютном помещении, то климат в Москве
представляется вполне нормальным, но когда в этом климате приходится долго
висеть на веревке между небом и землей, он кажется самым несносным. Осенние
московские небеса никогда не бывают в полном порядке. Облака серые и
мрачные, ветер сильный и порывистый. Спустившись на землю, всех этих
прелестей не замечаешь. Москвичам-пешеходам совершенно невдомек, что
творится над их городом.
Контора, где я работал, состояла из множества отделений, которые
обслуживали разные районы. В каждом отделении были свои порядки и нравы. Те,
которые располагались неподалеку от офиса, отличались от удаленных большей
добропорядочностью и меньшим потреблением спиртного на душу трудящегося. На
периферии пили ужасно много и мрачно. Я жил далеко от офиса, и мне постоянно
приходилось стряхивать со своего спальника невменяемое тело какого-нибудь
электрика, а однажды даже тело самого начальника отделения.
Дочитав Вивекананду, занялся созерцанием облупившегося потолка на
складе электрооборудования. Думал о том предназначении, которое подарила мне
страна, обучив в престижном вузе, и что мне теперь с этим добром делать.
Делать было совершенно нечего. Мировой прогресс теперь будет обходиться без
моего участия. И где он теперь находится, этот мировой прогресс? Где-то в
далеких странах, которые настолько далеки, что кажутся выдуманными. И
занимаются там, в далеком-далеке, какой-то ерундой: например, придумывают
новый телевизор, который лучше старых, и никак не могут остановиться в своем
яростном стремлении все улучшать. Я не испытываю большего счастья, глядя на
современный телевизор, чем когда в давние времена смотрел у себя дома
обыкновенный черно-белый. Не это главное и не оно оставляет в душе след.
Размер экрана и качество изображения тут совершенно ни причем. Над какими-то
несущественными вещами старается человечество.
По старой научной привычке меня увлекали вопросы мироздания, и все
свободное время я проводил в Ленинской библиотеке, пытаясь состыковать
представление Канта о времени с современными воззрениями на мир, как на
случайный процесс. Занимало это сильно, и я ощущал себя натурфилософом
древности, потому что работал над темой в одиночку. Раньше, во времена моей
молодости и застоя, подобное было немыслимо, а сейчас, в условиях
капитализма - запросто: сижу себе в Ленинке и делаю, что хочу. Посидел
где-то неделю, пока не обнаружил, что до всего самого интересного додумался
впереди меня великий и мудрый лауреат Нобелевской премии Илья Пригожин. Он
молодец: первый сообразил, что форма рождается из хаоса. Прочел у него
описание одного забавного эксперимента. Записали электрические сигналы мозга
у здорового человека и у больного на голову. Оказалось, что у здорового
данные носили случайный характер, а у больного - систематический.
Получалось, что упорядоченная мысль появлялась на свет из исключительной
первоначальной чехарды в мозгу.
Основываясь на этом, я должен был додуматься до чего-то очень и очень
интересного, потому что в голове у меня царил кавардак полнейший. Иногда я
смотрел на люстру в читальном зале No2 и думал над тем, что я здесь делаю:
ничем не занимаюсь и ни к чему не стремлюсь, а по идее должен бы. Расскажи
кому-нибудь, чем занимаются безработные экс-физики, меня сочли бы за идиота.
Мир кругом рушится, надо бороться за место под солнцем и, толкаясь локтями,
пробиваться наверх, к великим идеалам капитализма. Толкаться локтями я не
собирался, а Ленинка грела душу, и чувствовал себя в своей тарелке, хотя и
без места под солнцем.
Ничего великого я, конечно, не высидел. Ясность мысли не увеличилась,
а, наоборот, уменьшилась в связи с отсутствием ответов на вновь появившиеся
вопросы.
Сидение в библиотеке прерывал прогулками по Арбату в поисках пищи.
Питался бананами и был подобен негру, который жует нашу северную клюкву в
условиях экваториальной Африки. И то и другое - не в коня корм. Древний
закон о том, что питаться заморскими продуктами вредно, мной игнорировался
полностью. Я не собирался соблюдать диету, а просто хотел подольше
просуществовать на те небольшие деньги, которыми располагал. Бананы - самый
дешевый корм в Москве, и они мне надоели, как и прогулки по Арбату с этими
бананами.
За месяц пребывания в Москве я отремонтировал один дом и познакомился с
трудами Ильи Пригожина. Если бы не он, пришлось тратить время на открытия
природы времени и формы, а так я спокоен за судьбу человечества. Теперь все
люди могут спать спокойно и не мучиться вопросом, откуда взялась форма и что
делать с этой напастью.
Устал от Москвы, и она, похоже, от меня тоже. Не люблю этот город за
то, что он такой большой и, вместо людей, здесь одна сплошная масса народа.
Провинциальный я, видимо, человек по своей внутренней природе. Тянет всегда
из города прочь. И чем больше город, тем дальше хочется. Наверное, поэтому
после окончания московского вуза распределился на Сахалин.
Уехал домой, в Крым, ждать причитающуюся мне зарплату. Прекрасное
настало время.
Благодарю судьбу за то, что она предоставила тайм-аут в моих бытовых
заботах и позволила увидеть мир чуть дальше своего кончика носа. Как мне
раньше не хватало побыть самим собой! Как это важно и нужно для каждого
человека! Только в такие моменты можно ощутить течение жизни.
Я задумался над тем, кто же я есть на самом деле? Думал долго и пришел
к неутешительному заключению, что представляю из себя жалкое и ничтожное
зрелище: какой-то сгусток условностей, комплексов и страхов без особой
причины. Именно страхов. Моя эгоистическая природа по сути своей страшится
всего на свете: я боюсь умереть, боюсь непредсказуемого будущего, боюсь
нищеты и тюрьмы. Боюсь всего, но с возрастом научился делать вид, будто не
боюсь ничего. Мы все, взрослые, так делаем. Мы боимся даже признаться сами
себе, что боимся. Все мои героические усилия на протяжении жизни по
преодолению страха гроша ломаного не стоят. Я с детства боялся высоты, а
сейчас многое из того, чем занимаюсь, связано с высотой: основной мой
заработок - промышленный альпинизм, основной вид деятельности, кроме
заработка, - парапланеризм. Я привык к высоте, и, казалось, таким образом
победил сам себя. На самом деле просто договаривался со своим страхом на
время. Взамен получил иллюзию победы.
Позвонил в Москву и выяснил, что можно приезжать за деньгами. Примчался
в контору и после целого дня, проведенного в ожидании счастливого момента,
наконец получил положенную сумму.
Была зима. Мороз страшный. Но это не могло остановить меня
отремонтировать еще один дом, чтобы разбогатеть снова. Я занялся привычным
альпинистским делом, но только в ужасных климатических условиях. Температура
падала низко, а иногда и очень низко, случалось даже до -30 С. Мастика,
которая применялась для герметизации швов, такой температуры не выдерживала
и очень быстро затвердевала.
Мороз и неправильные температурные характеристики мастики заставляли
меня крутиться при производстве высотных работ, как белке в колесе. Место,
где размешивал мастику с растворителем, находилось метрах в трехстах от
здания, которое ремонтировал. Размешав мастику, выскакивал на улицу и бежал
на объект, поднимался на лифте на шестнадцатый этаж, залезал через чердак на
крышу и бежал к тому месту, где свешивалась вниз заранее приготовленная
веревка. Быстро пристегивался, переваливался через край, упирался в стенку
коленками и, прижимая подбородок к груди, рассматривал, не перекошено ли
спусковое устройство. Если все было нормально, то брал ведро, цеплял его
карабином к себе и быстро спускался к месту ремонта. В течение всего этого
времени мастика постепенно из вязкой массы превращалась в твердое тело. Надо
было суетиться, и я это делал. В моем распоряжении было буквально несколько
минут, после чего всю процедуру надо было повторять заново.
По вечерам я занимался стаскиванием со своего спальника пьяных тел
тружеников Бирюлевского ремонтно-эксплуатационного управления и
разглядыванием обшарпанного потолка на складе электрооборудования.
Потолочный вид навевал воспоминания о том, как раньше работал научным
сотрудником в советском учреждении. Как здорово было сидеть в теплом
помещении и тужиться над научной проблемой! Как здорово было болтать в
курилке с коллегами на научные и ненаучные темы! И как же мне грустно сейчас
среди пролетарского народа по вечерам. Я не вижу никакой разницы между
пролетариатом и интеллигенцией - ее нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32