Конечно, плюнь на этот фуршет и беги в ОВИР, может, еще успеешь! Ночью экспрессов до Москвы предостаточно…
Лёка прервал контакт, заблокировал клавиатуру, торопливо сунул мобильник обратно в карман и, юля меж бесчисленных ученых, начал продавливаться к выходу. Но не прошел он и пяти семенящих шагов, кто-то взял его за локоть.
Он обернулся. Перед ним стоял высокий худой старик с куцей, клочьями поседевшей бородой и неожиданно молодым, ярким взглядом запрятанных под кустистыми бровями глаз.
— Что такое? — возмутился Лёка.
— Простите великодушно… Вы ведь Небошлепов, да?
— Да… Откуда вы…
— Я, знаете ли, читал несколько ваших статей и видел фотографии. Вы очень похожи на свои фотографии… Я Иван Обиванкин.
— Очень приятно… — автоматически пробормотал Лёка.
— Господин Небошлепов…
И тут мимо них, слегка задев Лёку локтем, прошествовал в окружении небольшой, но яркой свиты сам Акишин. Лёка рывком обернулся (он терпеть не мог, когда до него хоть чуть-чуть дотрагивались) и успел поймать взгляд — какой-то испытующий, настороженный, пристреливающийся… Потом он понял, что главный ученый смотрит не на него, скорее — сквозь него. На этого самого Обиванкина, похоже. И, похоже, этак вот прицельно вглядываясь, Акишин пытается что-то сообразить или вспомнить… Ощутив, как уставился на него Лёка, главный ученый чуть кивнул ему, словно бы здороваясь.
— Я рад, — проговорил он, замедлив шаг, — что о сегодняшнем заседании будет писать столь известный журналист. Для какого издания вы сейчас работаете?
— Для «Русской газеты», — растерянно ответил Лёка; хотя многие газеты и впрямь, разнообразя и оживляя пространство текста хоть какой, да картинкой, приверстывали его фотопортреты к его статьям, да и по телевидению он выступал немало — он так и не привык, что его узнают.
— Хорошее издание, — величаво одобрил Акишин. — Милости просим присоединиться к нам, стол уже накрыт.
— Боюсь, мне уже надо бежать… — с великим трудом отказал Лёка после долгого внутреннего усилия. — Я хочу успеть сделать материал уже нынче, чтобы он попал в завтрашний номер.
— Примите нашу благодарность, — молвил тогда Акишин, и не понять было: благодарит ли он от лица всей научной общественности или говорит о себе во множественном числе. — Всего доброго.
И, в сопровождении синхронно с ним вставшей и синхронно же вновь сдвинувшейся с места свиты, он проследовал далее, навстречу фуршету.
Странный Обиванкин за время разговора, к сожалению, не исчез. Только отвернулся, состроив мину, будто озирает зал.
На него Акишин смотрел, на него… Нехорошо смотрел.
— Мне очень нужно с вами поговорить, — отрывисто и вполголоса сказал Обиванкин.
— Говорите, но прошу вас, пожалуйста…
— Не здесь, — коротко оборвал его Обиванкин. Словно одним ударом гвоздь забил.
Они вышли на набережную, свернули направо; дошли до Менделеевской. Вокруг еще роились расходящиеся толпы. Обиванкин толком ничего не говорил, хотя вроде бы говорил непрерывно, во всяком случае, непрерывно спрашивал: каково впечатление Небошлепова от прошедшего мероприятия, каково его отношение к последним достижениям духовных наук, о которых нынче столь ярко говорил главный ученый… Это напоминало дурную комедию, водевиль, поставленный в психушке: голос Обиванкина явно начинал скрежетать от плохо скрываемой ненависти, едва он произносил фамилию Акишина, — но слова он подбирал вполне в духе времени, а Лёка, не ведая, что за фрукт перед ним нарисовался, вполне в духе времени же отвечал: очень интересный и емкий доклад, прекрасное владение аудиторией, я узнал много нового…
Остановились они возле бывшего истфака — ныне здесь расположился факультет уфологии, и, конечно, именно благодаря этому давным-давно облупленный и обкрошившийся корпус отремонтировали, оштукатурили, выкрасили и превратили в лакомую конфетку. Тут уже стало почти безлюдно, а разнаряженных участников ученого собрания не видно было ни единого; и Лёка сообразил, что именно пока эти самые участники наблюдались в непосредственной близости, Обиванкин нес правильную ахинею и вызывал нести равноценную ахинею и его; а теперь пришло время настоящего разговора.
Лёка угадал.
Обиванкин сызнова взял его за локоть и глухо, явно стесняясь, сказал:
— Господин Небошлепов, я прошу вас отнестись к моим словам со всей серьезностью. Мне нужна ваша помощь. Мне очень нужна ваша помощь.
— Что такое?
— Я пробрался на заседание, потому что надеялся встретить кого-нибудь из прежних коллег и обратиться к ним… Но никого не осталось. Никого. А ваши статьи я действительно читал и, право слово, вы тот человек, который меня поймет…
О господи, подумал Лёка устало. Опять я вот-вот кого-то пойму.
— Которому я могу доверять и который способен помочь, если… если… не важно. Я не буду ничего объяснять, не хочу подвергать вас лишней опасности. Просто я, уж простите великодушно, случайно слышал ваш разговор по телефону и…
— Хватит, — сказал Лёка, неимоверным усилием решившись прервать старика. — Я завтра же должен ехать…
Однако в душе у него уже будто пшикнула газовая граната; в одно мгновение густой, удушливый — нервно-паралитический, несомненно — чад безнадежности заполнил все пространство, какое еще оставалось. И парализовал. Старик был так взволнован, просил так настойчиво и униженно, что, по инерции еще сопротивляясь внешне, сам Лёка уже понял, что уступит. Какую бы нелепицу ни придумал нелепый Обиванкин — уступит. Ничего не поделаешь.
— О том и речь, — с настойчивостью отчаяния прервал Обиванкин. — Мне необходимо… мне крайне необходимо попасть в Москву. И у меня нет ни малейших формальных поводов для получения визы. Впишите меня в подорожную.
— Да вы что, — сказал Лёка. Парализованная воля подергивалась в последних конвульсиях. — Да с какой стати?
— Не знаю, — честно ответил Обиванкин. — Давайте подумаем вместе. Родственник… друг… Поверьте, это действительно крайне важно.
— Почему?
Ну зачем, зачем я задаю вопросы? Позволяю втянуть себя в обсуждение, вместо того чтобы одним словом решительно прекратить издевательство над собой?
Обиванкин поколебался и беспомощно пробормотал:
— Вам и правда лучше не знать.
— Нет, господин Обиванкин, так не делается…
— На вас вся моя надежда! Это срочно и очень важно, от этого зависит, быть может, вся дальнейшая судьба нашей несчастной…
И тут кто-то дернул Лёку за полу пиджака.
Лёка рывком обернулся.
Перед ним стоял пацан лет пятнадцати и настороженно заглядывал ему в глаза.
Чем-то он показался Лёке знакомым… где-то Лёка его видел…
Пацан молчал — и Лёка тоже молчал растерянно, совсем уж не зная, как реагировать на обвал событий. Обиванкин кашлянул и пробормотал:
— Молодой человек, у нас важный разго…
— Здравствуй… — сказал пацан, не отводя от Лёки взгляда, и после паузы с усилием добавил: — Папа.
В Москву! В Москву!
Этот тощий, угловатый шпаненок, от которого разит пивом и куревом, с прыщами на лбу и неопрятным пухом на подбородке и под носом, — мой сын?
Лёка помнил его чистеньким, милым, пахнущим молоком; росточком — ему, Лёке, по пояс…
Ребенком помнил.
А теперь он был уже отнюдь не ребенок.
Четыре года прошло? Нет, почти пять…
Однако это несомненно был он. Если бы парень сам не назвал его папой, Лёка, наверное, вспомнил бы его, узнал бы через несколько мгновений. Просто все произошло слишком неожиданно. Невообразимо неожиданно. Бывает часто: встречаешь человека, с которым хорошо знаком, но привык видеть лишь в каком-то определенном месте, — и, неожиданно столкнувшись в другом, узнаешь только после того, как несколько мучительных мгновений лихорадочно роешься в каталогах памяти: ну ведь я же его определенно знаю! ну кто же он такой?
— Молодой человек, — скрежещуще произнес Обиванкин. — С папой вы успеете наговориться дома. У меня к вашему отцу…
— Послушайте, Обиванкин, — негромко и бесстрастно сказал Лёка. — Помолчите.
Как ни странно, старик повиновался.
Как ни странно, Лёка не испытал ни малейших угрызений совести от того, что его просьба, да еще и сформулированная столь жестко, оказалась беспрекословно выполненной. Собственно, он даже не заметил того.
— Как ты здесь оказался? — глупо спросил Лёка.
— Ну, типа… шел, шел — и оказался.
Действительно. Что с того, что это очень далеко от дома? Провожать мальчика в школу, переводя через две опасные улицы, наверное, уже не надо.
Пять лет прошло. Он стал на пять лет старше.
А мы с Машей — на пять лет старее.
— У меня вообще-то к тебе типа дело, па, — окончательно наглея от неловкости, сказал шпаненок. Нет, сын.
— Как ты меня нашел, Леня?
— А я не искал. Мы как бы с другом гуляем… — Сын обернулся. — Вон он стоит. Нат! Нат, рули ближе! — Он сделал приглашающий знак рукой. И когда второй мальчишка подошел, проговорил с непонятной интонацией: — Познакомься, это мой… папа. Это правда мой папа.
После первой растерянности, которая, взвихрившись, осела на удивление быстро, Лёка не чувствовал теперь ничего. Совсем ничего. Душу словно кто-то высосал; вставил в грудь пылесос и в два счета очистил пространство. Чисто и пусто. Аккуратный такой вакуум.
Лёка протянул другу сына руку.
— Рад познакомиться, — сказал он. — Алексей Анатольевич.
— Нат, — сказал Нат, вежливо пожав Лёкину ладонь.
— А по-русски?
— А по-русски — Натан, — сказал друг сына и чуть улыбнулся.
— Понятно, — понял его тонкий юмор Лёка и улыбнулся в ответ: — Замечательное русское имя. Рад познакомиться, Натан.
От Натана тоже пахло пивом и куревом.
Все было очень уж просто. Невозможно просто. Равнодушно просто…
А чего бы я хотел? Индийского фильма с рыданиями и объятиями?
Вот сам и начни, предложил он себе.
Нет, но… Мы же пять лет не виделись! И это мой сын!
— Послушай, Леня…
— Меня зовут Лэй, — сказал Лэй.
— Под китайца косишь? — спросил Лёка, в единый миг машинально перепархивая на тот, казалось бы, окончательно забытый язык, на котором они с приятелями трендели в молодости.
А с ним, оказывается, можно как с человеком разговаривать, подумал Лэй. От неожиданного открытия ему сделалось легче.
— Почему под китайца?
— Бог грома у китайцев назывался Лэй-гун. Стало быть, Лэй — по-китайски гром.
— Откуда ты знаешь? — искренне удивился Лэй.
— Из книжек помню, в детстве читал… Ты книжки читаешь?
Лэй только досадливо поморщился в ответ — и сказал:
— Тут без национальной принадлежности, типа. Так короче.
— Ну, раз короче… — Лёка глубоко вздохнул, собираясь с силами, и сказал: — Тогда привет, Лэй. Рад тебя видеть.
И протянул сыну руку.
После едва уловимой заминки сын ее пожал.
Ему-то хорошо, подумал Лёка. Мне бы сейчас тоже не помешало выпить.
«Что за комедию они ломают?» — в недоумении гадал Обиванкин. Конечно, ему следовало бы оскорбленно повернуться и уйти, он понимал это, но… И как им невдомек, думал он, что, пока они занимаются пустяками, играют в свои семейные игры — на чашу весов брошено столь многое…
Именно поэтому он терпеливо маячил за Лёкиной спиной и ждал.
Разговор прервался.
Потом Лэй выпустил ладонь отца, кашлянул и неловким баском сказал:
— Так вот, пап, тут такая ботва…
Из пиджачного кармана захрюкал Моцарт.
— Але!
Напрыгнул, конечно, опять неумный господин Дарт.
— Ну как, Лёка? Успел в ОВИР?
— Нет, — коротко ответил Лёка, делая в сторону Лэя виноватое лицо: мол, извини, это вынужденно и ненадолго… Точно такую же мину, молча прося прощения за паузу в разговоре, он скорчил бы, если б звонок прервал его беседу с любым случайным собеседником.
А то был сын.
Он в ответ сделал успокоительное лицо: ничего, мол, трепись, дело житейское.
Так, как сделал бы на его месте любой.
— Ну, смотри… — проговорил господин Дарт. — А я хотел узнать точно, едешь ты или нет, и если едешь, то когда. Я твой материал уже велел в завтрашний номер ставить, так что ждем.
— Хорошо. Ночью пришлю, часам к трем будет у вас. Так что утром лови.
— О’кей.
Лёка отключился и сунул мобильник в карман; Нат, наклонившись к уху Лэя, что-то тихонько сказал ему — и Лэй, кивнув, пробасил:
— Пап, дай поюзерить.
И протянул руку открытой ладонью вверх.
Лёка понял смысл просьбы лишь через мгновение. Вытащил телефон и, ни о чем не спрашивая, протянул его сыну. Тот, в свою очередь, передал трубку Нату; Нат, путаясь пальцами в явственно непривычных мелких кнопках, натискал какой-то номер и приложил трубку к уху.
«И как долго все это будет продолжаться?» — в отчаянии гадал Обиванкин.
Повернуться и уйти… Повернуться и уйти… А потом? Где я буду искать другого человека, не продавшегося с потрохами оккупантам — и в то же время с перспективой в ближайшее время на абсолютно официальном основании добраться до Москвы?
И он терпеливо сопел, стоя у Лёки за спиной, и в нарочитой вальяжной рассеянности («безмятежно прогуливаюсь, поняли?!») оглядывал родные еще с середины прошлого века окрестности, такие массивные, весомые, каменные, такие неизменные: проходит десять лет, пятнадцать, возвращаешься в Питер из степей — а на том же самом месте стоят и, словно могучие линкоры, пропарывают жидкие струи времени, скользящие вдоль из несокрушимых бортов, и Двенадцать коллегий, и серая бастилия БАНа, все неизменно милые сердцу и — теперь надрывающие сердце: здания те же, но жизнь в них совсем иная, а то и вовсе нету жизни в них, выкурили, как назойливых ос из гнезда… Что сейчас в Библиотеке Академии — ежели самой Академии нет? Обиванкин не знал и боялся узнать.
— Сонька? — сказал Нат. — Это я, ага… Живой, живой. Что, теперь в Автове взрыв? Не, мы совсем в другой степи… С Лэем загуляли малехо. Не, потом, я по чужой мобиле… Предкам отсигналь — вот я звоню. Ага. Вечером приду, расскажу.
Он отключился и передал трубку Лэю.
Тот помедлил, потом кинул нерешительный взгляд на Лёку; Лёка в ответ лишь удивленно задрал брови: мол, какие проблемы? Тогда Лэй решительно принялся нажимать попискивающие на разные голоса кнопульки.
— Мама? — сказал он, и у Лёки по сердцу снова будто треснули монтировкой. Ага, подумал Лёка с каким-то мазохистским удовлетворением, стало быть, я все ж таки еще не совсем мертвый…
Маша была буквально рядом. На противоположном краю разговора.
Только разговор вел не он, не Лёка. Он в разговоре этом даже не участвовал. Его словно бы не существовало.
Близость была иллюзорна. Точно так же, как все последние годы — в одном городе, на одних улицах… Может, в позапрошлом году мы в какой-нибудь день ехали в соседних вагонах метро. Ну и что?
— Со мной все нормалек. Просто гуляем с Натом. Ага, немножко попили… Нет, что ты, одно пиво. По голосу чуешь? Ну, ты даешь! А? На Васькином, вот уже скоро шустрим до хаты. Ага. Нет, ни к кому не зашли. Тут… — Он мигнул на Лёку коротким взглядом исподлобья и опять спрятал глаза. — Тут один друг свою мабу поюзерить дал на минутку. День как прошел? Дома расскажу.
Он отключился. Протянул телефон отцу и сказал:
— Спасибо.
— Не за что, — ответил Лёка.
Голос не дрожал. И дыхание вроде уже пришло в норму… Сердце колошматило, конечно, но уж не выпрыгивало, не то что несколько секунд назад.
Друг, значит.
— Вы же голодные! — сообразил он. — С утра не евши!
— Жидким хлебом напитались, — сказал Лэй.
— Закусывать надо, — нравоучительно произнес Лёка. — В здешних краях наверняка столовки есть, айда?
— Да мне бы домой бы, — сказал Лэй.
— По-любому, — добавил Нат, и они оба засмеялись чему-то своему. Наверное, это была некая цитата; Лёка помнил, как они с друзьями к делу и не к делу (например, когда их прихватывали по случаю безбилетного проезда в трамвае) обменивались репликами вроде «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные» — «Не советую, гражданин… мнэ-э… съедят» (Лёка до сих пор отчаянно скучал по таким разговорам, но нынче играть в столь интеллектуальный пинг-понг стало просто не с кем) — и довольно ржали, наблюдая полнейшее непонимание и недоумение со стороны взрослых. Вот точно так же, как эти сейчас.
Эти.
Сын и его друг.
С ума сойти.
Давненько я не вспоминал любимых цитат… думал, давно уж все они выветрились из памяти, а вот поди ж ты, стоило только возникнуть подходящей ситуации — как миленькие, вылетели вдогон из мглы. Нуль-транспортировка из прошлого. Или, наоборот, меня туда. Вон, мне в первый момент показалось, будто малыш Леня далеко от дома забрел, в такую даль без папы или мамы нельзя…
На семейной артерии бытия у меня выкромсано пять лет: последний день нашей общей тогдашней жизни — и к нему наспех, через край, подшит сразу сегодняшний день.
А за это время…
А забавно. У власти окончательно утвердились те, кого в ту пору, когда мы с друзьями перепасовывались репликами про серых и про мнэ, сочли бы безупречно, безоговорочно белыми. Все так или иначе ущемлены или поруганы Совдепом, все горят праведной ненавистью к тоталитаризму, все борцы да правозащитники, тот из хельсинкской группы, эта из «Континента», этот из «Немецкой волны», этот и вообще сидел… А гражданина все равно съели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Лёка прервал контакт, заблокировал клавиатуру, торопливо сунул мобильник обратно в карман и, юля меж бесчисленных ученых, начал продавливаться к выходу. Но не прошел он и пяти семенящих шагов, кто-то взял его за локоть.
Он обернулся. Перед ним стоял высокий худой старик с куцей, клочьями поседевшей бородой и неожиданно молодым, ярким взглядом запрятанных под кустистыми бровями глаз.
— Что такое? — возмутился Лёка.
— Простите великодушно… Вы ведь Небошлепов, да?
— Да… Откуда вы…
— Я, знаете ли, читал несколько ваших статей и видел фотографии. Вы очень похожи на свои фотографии… Я Иван Обиванкин.
— Очень приятно… — автоматически пробормотал Лёка.
— Господин Небошлепов…
И тут мимо них, слегка задев Лёку локтем, прошествовал в окружении небольшой, но яркой свиты сам Акишин. Лёка рывком обернулся (он терпеть не мог, когда до него хоть чуть-чуть дотрагивались) и успел поймать взгляд — какой-то испытующий, настороженный, пристреливающийся… Потом он понял, что главный ученый смотрит не на него, скорее — сквозь него. На этого самого Обиванкина, похоже. И, похоже, этак вот прицельно вглядываясь, Акишин пытается что-то сообразить или вспомнить… Ощутив, как уставился на него Лёка, главный ученый чуть кивнул ему, словно бы здороваясь.
— Я рад, — проговорил он, замедлив шаг, — что о сегодняшнем заседании будет писать столь известный журналист. Для какого издания вы сейчас работаете?
— Для «Русской газеты», — растерянно ответил Лёка; хотя многие газеты и впрямь, разнообразя и оживляя пространство текста хоть какой, да картинкой, приверстывали его фотопортреты к его статьям, да и по телевидению он выступал немало — он так и не привык, что его узнают.
— Хорошее издание, — величаво одобрил Акишин. — Милости просим присоединиться к нам, стол уже накрыт.
— Боюсь, мне уже надо бежать… — с великим трудом отказал Лёка после долгого внутреннего усилия. — Я хочу успеть сделать материал уже нынче, чтобы он попал в завтрашний номер.
— Примите нашу благодарность, — молвил тогда Акишин, и не понять было: благодарит ли он от лица всей научной общественности или говорит о себе во множественном числе. — Всего доброго.
И, в сопровождении синхронно с ним вставшей и синхронно же вновь сдвинувшейся с места свиты, он проследовал далее, навстречу фуршету.
Странный Обиванкин за время разговора, к сожалению, не исчез. Только отвернулся, состроив мину, будто озирает зал.
На него Акишин смотрел, на него… Нехорошо смотрел.
— Мне очень нужно с вами поговорить, — отрывисто и вполголоса сказал Обиванкин.
— Говорите, но прошу вас, пожалуйста…
— Не здесь, — коротко оборвал его Обиванкин. Словно одним ударом гвоздь забил.
Они вышли на набережную, свернули направо; дошли до Менделеевской. Вокруг еще роились расходящиеся толпы. Обиванкин толком ничего не говорил, хотя вроде бы говорил непрерывно, во всяком случае, непрерывно спрашивал: каково впечатление Небошлепова от прошедшего мероприятия, каково его отношение к последним достижениям духовных наук, о которых нынче столь ярко говорил главный ученый… Это напоминало дурную комедию, водевиль, поставленный в психушке: голос Обиванкина явно начинал скрежетать от плохо скрываемой ненависти, едва он произносил фамилию Акишина, — но слова он подбирал вполне в духе времени, а Лёка, не ведая, что за фрукт перед ним нарисовался, вполне в духе времени же отвечал: очень интересный и емкий доклад, прекрасное владение аудиторией, я узнал много нового…
Остановились они возле бывшего истфака — ныне здесь расположился факультет уфологии, и, конечно, именно благодаря этому давным-давно облупленный и обкрошившийся корпус отремонтировали, оштукатурили, выкрасили и превратили в лакомую конфетку. Тут уже стало почти безлюдно, а разнаряженных участников ученого собрания не видно было ни единого; и Лёка сообразил, что именно пока эти самые участники наблюдались в непосредственной близости, Обиванкин нес правильную ахинею и вызывал нести равноценную ахинею и его; а теперь пришло время настоящего разговора.
Лёка угадал.
Обиванкин сызнова взял его за локоть и глухо, явно стесняясь, сказал:
— Господин Небошлепов, я прошу вас отнестись к моим словам со всей серьезностью. Мне нужна ваша помощь. Мне очень нужна ваша помощь.
— Что такое?
— Я пробрался на заседание, потому что надеялся встретить кого-нибудь из прежних коллег и обратиться к ним… Но никого не осталось. Никого. А ваши статьи я действительно читал и, право слово, вы тот человек, который меня поймет…
О господи, подумал Лёка устало. Опять я вот-вот кого-то пойму.
— Которому я могу доверять и который способен помочь, если… если… не важно. Я не буду ничего объяснять, не хочу подвергать вас лишней опасности. Просто я, уж простите великодушно, случайно слышал ваш разговор по телефону и…
— Хватит, — сказал Лёка, неимоверным усилием решившись прервать старика. — Я завтра же должен ехать…
Однако в душе у него уже будто пшикнула газовая граната; в одно мгновение густой, удушливый — нервно-паралитический, несомненно — чад безнадежности заполнил все пространство, какое еще оставалось. И парализовал. Старик был так взволнован, просил так настойчиво и униженно, что, по инерции еще сопротивляясь внешне, сам Лёка уже понял, что уступит. Какую бы нелепицу ни придумал нелепый Обиванкин — уступит. Ничего не поделаешь.
— О том и речь, — с настойчивостью отчаяния прервал Обиванкин. — Мне необходимо… мне крайне необходимо попасть в Москву. И у меня нет ни малейших формальных поводов для получения визы. Впишите меня в подорожную.
— Да вы что, — сказал Лёка. Парализованная воля подергивалась в последних конвульсиях. — Да с какой стати?
— Не знаю, — честно ответил Обиванкин. — Давайте подумаем вместе. Родственник… друг… Поверьте, это действительно крайне важно.
— Почему?
Ну зачем, зачем я задаю вопросы? Позволяю втянуть себя в обсуждение, вместо того чтобы одним словом решительно прекратить издевательство над собой?
Обиванкин поколебался и беспомощно пробормотал:
— Вам и правда лучше не знать.
— Нет, господин Обиванкин, так не делается…
— На вас вся моя надежда! Это срочно и очень важно, от этого зависит, быть может, вся дальнейшая судьба нашей несчастной…
И тут кто-то дернул Лёку за полу пиджака.
Лёка рывком обернулся.
Перед ним стоял пацан лет пятнадцати и настороженно заглядывал ему в глаза.
Чем-то он показался Лёке знакомым… где-то Лёка его видел…
Пацан молчал — и Лёка тоже молчал растерянно, совсем уж не зная, как реагировать на обвал событий. Обиванкин кашлянул и пробормотал:
— Молодой человек, у нас важный разго…
— Здравствуй… — сказал пацан, не отводя от Лёки взгляда, и после паузы с усилием добавил: — Папа.
В Москву! В Москву!
Этот тощий, угловатый шпаненок, от которого разит пивом и куревом, с прыщами на лбу и неопрятным пухом на подбородке и под носом, — мой сын?
Лёка помнил его чистеньким, милым, пахнущим молоком; росточком — ему, Лёке, по пояс…
Ребенком помнил.
А теперь он был уже отнюдь не ребенок.
Четыре года прошло? Нет, почти пять…
Однако это несомненно был он. Если бы парень сам не назвал его папой, Лёка, наверное, вспомнил бы его, узнал бы через несколько мгновений. Просто все произошло слишком неожиданно. Невообразимо неожиданно. Бывает часто: встречаешь человека, с которым хорошо знаком, но привык видеть лишь в каком-то определенном месте, — и, неожиданно столкнувшись в другом, узнаешь только после того, как несколько мучительных мгновений лихорадочно роешься в каталогах памяти: ну ведь я же его определенно знаю! ну кто же он такой?
— Молодой человек, — скрежещуще произнес Обиванкин. — С папой вы успеете наговориться дома. У меня к вашему отцу…
— Послушайте, Обиванкин, — негромко и бесстрастно сказал Лёка. — Помолчите.
Как ни странно, старик повиновался.
Как ни странно, Лёка не испытал ни малейших угрызений совести от того, что его просьба, да еще и сформулированная столь жестко, оказалась беспрекословно выполненной. Собственно, он даже не заметил того.
— Как ты здесь оказался? — глупо спросил Лёка.
— Ну, типа… шел, шел — и оказался.
Действительно. Что с того, что это очень далеко от дома? Провожать мальчика в школу, переводя через две опасные улицы, наверное, уже не надо.
Пять лет прошло. Он стал на пять лет старше.
А мы с Машей — на пять лет старее.
— У меня вообще-то к тебе типа дело, па, — окончательно наглея от неловкости, сказал шпаненок. Нет, сын.
— Как ты меня нашел, Леня?
— А я не искал. Мы как бы с другом гуляем… — Сын обернулся. — Вон он стоит. Нат! Нат, рули ближе! — Он сделал приглашающий знак рукой. И когда второй мальчишка подошел, проговорил с непонятной интонацией: — Познакомься, это мой… папа. Это правда мой папа.
После первой растерянности, которая, взвихрившись, осела на удивление быстро, Лёка не чувствовал теперь ничего. Совсем ничего. Душу словно кто-то высосал; вставил в грудь пылесос и в два счета очистил пространство. Чисто и пусто. Аккуратный такой вакуум.
Лёка протянул другу сына руку.
— Рад познакомиться, — сказал он. — Алексей Анатольевич.
— Нат, — сказал Нат, вежливо пожав Лёкину ладонь.
— А по-русски?
— А по-русски — Натан, — сказал друг сына и чуть улыбнулся.
— Понятно, — понял его тонкий юмор Лёка и улыбнулся в ответ: — Замечательное русское имя. Рад познакомиться, Натан.
От Натана тоже пахло пивом и куревом.
Все было очень уж просто. Невозможно просто. Равнодушно просто…
А чего бы я хотел? Индийского фильма с рыданиями и объятиями?
Вот сам и начни, предложил он себе.
Нет, но… Мы же пять лет не виделись! И это мой сын!
— Послушай, Леня…
— Меня зовут Лэй, — сказал Лэй.
— Под китайца косишь? — спросил Лёка, в единый миг машинально перепархивая на тот, казалось бы, окончательно забытый язык, на котором они с приятелями трендели в молодости.
А с ним, оказывается, можно как с человеком разговаривать, подумал Лэй. От неожиданного открытия ему сделалось легче.
— Почему под китайца?
— Бог грома у китайцев назывался Лэй-гун. Стало быть, Лэй — по-китайски гром.
— Откуда ты знаешь? — искренне удивился Лэй.
— Из книжек помню, в детстве читал… Ты книжки читаешь?
Лэй только досадливо поморщился в ответ — и сказал:
— Тут без национальной принадлежности, типа. Так короче.
— Ну, раз короче… — Лёка глубоко вздохнул, собираясь с силами, и сказал: — Тогда привет, Лэй. Рад тебя видеть.
И протянул сыну руку.
После едва уловимой заминки сын ее пожал.
Ему-то хорошо, подумал Лёка. Мне бы сейчас тоже не помешало выпить.
«Что за комедию они ломают?» — в недоумении гадал Обиванкин. Конечно, ему следовало бы оскорбленно повернуться и уйти, он понимал это, но… И как им невдомек, думал он, что, пока они занимаются пустяками, играют в свои семейные игры — на чашу весов брошено столь многое…
Именно поэтому он терпеливо маячил за Лёкиной спиной и ждал.
Разговор прервался.
Потом Лэй выпустил ладонь отца, кашлянул и неловким баском сказал:
— Так вот, пап, тут такая ботва…
Из пиджачного кармана захрюкал Моцарт.
— Але!
Напрыгнул, конечно, опять неумный господин Дарт.
— Ну как, Лёка? Успел в ОВИР?
— Нет, — коротко ответил Лёка, делая в сторону Лэя виноватое лицо: мол, извини, это вынужденно и ненадолго… Точно такую же мину, молча прося прощения за паузу в разговоре, он скорчил бы, если б звонок прервал его беседу с любым случайным собеседником.
А то был сын.
Он в ответ сделал успокоительное лицо: ничего, мол, трепись, дело житейское.
Так, как сделал бы на его месте любой.
— Ну, смотри… — проговорил господин Дарт. — А я хотел узнать точно, едешь ты или нет, и если едешь, то когда. Я твой материал уже велел в завтрашний номер ставить, так что ждем.
— Хорошо. Ночью пришлю, часам к трем будет у вас. Так что утром лови.
— О’кей.
Лёка отключился и сунул мобильник в карман; Нат, наклонившись к уху Лэя, что-то тихонько сказал ему — и Лэй, кивнув, пробасил:
— Пап, дай поюзерить.
И протянул руку открытой ладонью вверх.
Лёка понял смысл просьбы лишь через мгновение. Вытащил телефон и, ни о чем не спрашивая, протянул его сыну. Тот, в свою очередь, передал трубку Нату; Нат, путаясь пальцами в явственно непривычных мелких кнопках, натискал какой-то номер и приложил трубку к уху.
«И как долго все это будет продолжаться?» — в отчаянии гадал Обиванкин.
Повернуться и уйти… Повернуться и уйти… А потом? Где я буду искать другого человека, не продавшегося с потрохами оккупантам — и в то же время с перспективой в ближайшее время на абсолютно официальном основании добраться до Москвы?
И он терпеливо сопел, стоя у Лёки за спиной, и в нарочитой вальяжной рассеянности («безмятежно прогуливаюсь, поняли?!») оглядывал родные еще с середины прошлого века окрестности, такие массивные, весомые, каменные, такие неизменные: проходит десять лет, пятнадцать, возвращаешься в Питер из степей — а на том же самом месте стоят и, словно могучие линкоры, пропарывают жидкие струи времени, скользящие вдоль из несокрушимых бортов, и Двенадцать коллегий, и серая бастилия БАНа, все неизменно милые сердцу и — теперь надрывающие сердце: здания те же, но жизнь в них совсем иная, а то и вовсе нету жизни в них, выкурили, как назойливых ос из гнезда… Что сейчас в Библиотеке Академии — ежели самой Академии нет? Обиванкин не знал и боялся узнать.
— Сонька? — сказал Нат. — Это я, ага… Живой, живой. Что, теперь в Автове взрыв? Не, мы совсем в другой степи… С Лэем загуляли малехо. Не, потом, я по чужой мобиле… Предкам отсигналь — вот я звоню. Ага. Вечером приду, расскажу.
Он отключился и передал трубку Лэю.
Тот помедлил, потом кинул нерешительный взгляд на Лёку; Лёка в ответ лишь удивленно задрал брови: мол, какие проблемы? Тогда Лэй решительно принялся нажимать попискивающие на разные голоса кнопульки.
— Мама? — сказал он, и у Лёки по сердцу снова будто треснули монтировкой. Ага, подумал Лёка с каким-то мазохистским удовлетворением, стало быть, я все ж таки еще не совсем мертвый…
Маша была буквально рядом. На противоположном краю разговора.
Только разговор вел не он, не Лёка. Он в разговоре этом даже не участвовал. Его словно бы не существовало.
Близость была иллюзорна. Точно так же, как все последние годы — в одном городе, на одних улицах… Может, в позапрошлом году мы в какой-нибудь день ехали в соседних вагонах метро. Ну и что?
— Со мной все нормалек. Просто гуляем с Натом. Ага, немножко попили… Нет, что ты, одно пиво. По голосу чуешь? Ну, ты даешь! А? На Васькином, вот уже скоро шустрим до хаты. Ага. Нет, ни к кому не зашли. Тут… — Он мигнул на Лёку коротким взглядом исподлобья и опять спрятал глаза. — Тут один друг свою мабу поюзерить дал на минутку. День как прошел? Дома расскажу.
Он отключился. Протянул телефон отцу и сказал:
— Спасибо.
— Не за что, — ответил Лёка.
Голос не дрожал. И дыхание вроде уже пришло в норму… Сердце колошматило, конечно, но уж не выпрыгивало, не то что несколько секунд назад.
Друг, значит.
— Вы же голодные! — сообразил он. — С утра не евши!
— Жидким хлебом напитались, — сказал Лэй.
— Закусывать надо, — нравоучительно произнес Лёка. — В здешних краях наверняка столовки есть, айда?
— Да мне бы домой бы, — сказал Лэй.
— По-любому, — добавил Нат, и они оба засмеялись чему-то своему. Наверное, это была некая цитата; Лёка помнил, как они с друзьями к делу и не к делу (например, когда их прихватывали по случаю безбилетного проезда в трамвае) обменивались репликами вроде «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные» — «Не советую, гражданин… мнэ-э… съедят» (Лёка до сих пор отчаянно скучал по таким разговорам, но нынче играть в столь интеллектуальный пинг-понг стало просто не с кем) — и довольно ржали, наблюдая полнейшее непонимание и недоумение со стороны взрослых. Вот точно так же, как эти сейчас.
Эти.
Сын и его друг.
С ума сойти.
Давненько я не вспоминал любимых цитат… думал, давно уж все они выветрились из памяти, а вот поди ж ты, стоило только возникнуть подходящей ситуации — как миленькие, вылетели вдогон из мглы. Нуль-транспортировка из прошлого. Или, наоборот, меня туда. Вон, мне в первый момент показалось, будто малыш Леня далеко от дома забрел, в такую даль без папы или мамы нельзя…
На семейной артерии бытия у меня выкромсано пять лет: последний день нашей общей тогдашней жизни — и к нему наспех, через край, подшит сразу сегодняшний день.
А за это время…
А забавно. У власти окончательно утвердились те, кого в ту пору, когда мы с друзьями перепасовывались репликами про серых и про мнэ, сочли бы безупречно, безоговорочно белыми. Все так или иначе ущемлены или поруганы Совдепом, все горят праведной ненавистью к тоталитаризму, все борцы да правозащитники, тот из хельсинкской группы, эта из «Континента», этот из «Немецкой волны», этот и вообще сидел… А гражданина все равно съели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25