Может, в прошлом, когда они защищали любимую Родину, все так и было — за давностью лет не видел, не знаю. Но, видимо, когда Родина перестала быть любимой… да когда ее вовсе не стало… Словом, как контрактники русские не стоят ни черта. Гроша ломаного, как у вас говорят. Так что вы свободны, Гнат.
— Я имею честь быть украинцем, господин Вэйдер, — напомнил Гнат. Он изо всех сил старался сдерживаться, но голос его заскрежетал. Он был уверен, что господину Вэйдеру прекрасно сей факт известен, и вербовщик лишь старается уколоть его побольнее.
— Ну, это ваша личная проблема, — широко улыбнулся господин Вэйдер и сделал очередной глоток из своего стакана.
— Да пошел ты……… на……… — довольно пространно и очень изобретательно ответил Гнат, а затем безо всякой торопливости вышел из кабинета бывшего начальника.
Обиднее всего, думал он, спускаясь по лестнице с врученными ему Дроедом бумагами, что даже посылать этих козлов на члены не столь отдаленные приходится по-русски. Кем бы ни был господин Вэйдер, к какой бы нации ни принадлежал — по-украински он вряд ли бы понял.
— Как это — нету денег? — спросила она, и руки ее, баюкавшие принесенный Гнатом царственный букет, судорожно вздрогнули — словно захотели было выкинуть никчемный веник, но в последнее мгновение сдержались.
— Ну нет, — повторил Гнат виновато. — Так получилось.
Она была на восемнадцать лет моложе Гната. Сама она Украины и в глаза не видела, гордо считала себя коренной петербурженкой. Родители ее, еще не знавшие друг друга в ту давнюю пору, каждый своим путем и своей судьбой покинули нэньку, чтобы повстречаться в чужой стране, в тогдашнем Ленинграде. Назвали доньку совсем уж по-общечеловечески: Эльвирой, и на мове дивчина не розмовляла вовсе, да и не стремилась; но кровь не обманешь — по-русски она говорила с той южной мягкостью и напевностью, от которой у Гната сладко щемило сердце.
Она владела Гнатом полностью и безраздельно.
— Нет, погоди, Гнат! Как это — получилось? Я жду тебя, сохну… вся в долги залезла… Нету денег! Надо же — нету денег! Ты что ж, там не работал совсем?
— Работал, — примирительно прогудел Гнат.
— А почему же нету денег?!
— Так получилось…
Не рассказывать же ей.
— Меня удивляет твое спокойствие! Интересно, а зачем ты вообще там околачивался полгода? Из любви к острым ощущениям?
— Ну, не волнуйся так, Эленька, сэрдэнько мое… Уладим. Честное слово, уладим. Ну, ушел я от Вэйдера, так не сошелся ж на Вэйдере свет клином, не один он вербовщик в вашем Петербурге… Отдохну вечерок — и пойду с утра по офисам. Найду другого хозяина, получу аванс… отдашь ты свои долги! Ты уж лучше похвастайся мне, покажи, что купила…
— Нет, Гнат, я гляжу, я тебя вконец избаловала. Ты даже не понимаешь, как меня подвел. Будь ты не таким эгоистом, ты начал бы с поисков работы и с аванса. Начал бы, понимаешь? А ты? Приходишь пустой, как бомж, и заявляешь, что тебе надо отдохнуть вечерок! Нашел дом отдыха! Вот будут деньги — будет и вечерок. А пока не появятся деньги…
И тут Гнат не выдержал. Словно из какой-то ракеты его нежданным толчком в спину выпихнули в космическую пустоту — кровь от перемены давления закипела в единый миг, и в красной жгучей пене утонули мозги вместе со всеми мыслями и нежными чувствами.
— Деньги, деньги! — заорал Гнат, остервенело передразнивая ее «г». — Хохлушка чертова!
И жахнул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка, а на посудных полках надолго затянул свою заунывную песнь хрусталь.
Водку Гнат выбирал с большим тщанием.
В ближайшем к дому Эльвиры винном бутике он толкался более четверти часа, чуть ли не обнюхивая фигурные бутылки, прозрачные и матовые, худосочно-вытянутые, что твои доктора богословия, и пузатые, ровно польские магнаты в летах… Ушел. Спустился в соседний, тот, что напротив. И там остановился наконец на фугасе «Царевича Дмитрия», формой он Гнату особенно по сердцу пришелся — хоть противотанковую пушку им заряжай. И этикетка под настроение: молодой, интеллигентный и грустный правитель Московии, первым из всех тщетно (как и все последуюшие) возжелавший реформировать ее в цивилизованное европейское государство, обнимал хрупкую красотку Марину Мнишек с младенцем на руках — а сзади на них наваливалась, обещая вот-вот захлестнуть, мрачная чугунная стена с загнутым, точно у девятого вала, пенным гребнем; символизировала она бессмысленный и беспощадный русский бунт, спровоцированный Мининым и Пожарским. Точь-в-точь стометровый скульптурный комплекс, который пару лет назад Церетели в Москве на Берсеневской набережной нагрохал; душевная была этикетка.
Гнат очень хотел ребенка от Эли. Сколько можно мотаться-блукаться… Гнат мечтал о семье.
До сегодняшнего дня.
С Саней Голощаповым они еще по Советской Армии знакомы были, смолоду. И хотя общались нечасто, поскольку работы у обоих хватало выше горла, — не существовало для Гната человека ближе в Питере.
Особенно с сегодняшнего дня.
Служил Саня в какой-то смутной конторе — районном отделении наблюдательного отдела Международного фонда содействия развитию славянской письменности имени генерала Калугина. Он о работе не распространялся — как, впрочем, и сам Гнат. Ну, сообщил он другу в свое время, что служит в Общественном центре споспешествования, — и что? Стало быть, споспешествует кому-то. Так и Гнат себе отложил: раз наблюдательный отдел — стало быть, наблюдает за кем-то или чем-то Саня Голощапов, и никак иначе. А за чем и за кем — какое до того Гнату дело? Наверное, за теми, кто развитие славянской письменности тормозит…
Не очень, правда, понятно, куда ее еще развивать, — но опять-таки не Гнатово то дело.
Саня был на работе. Гнат позвонил ему с мобайла на мобайл, стоя с фугасом под мышкой напротив метро «Проспект Меньшевиков», — и в первый момент то, что друг занят, ровно киянкой его отоварило. Но друг на то и друг; по голосу понял, как Гнату хреново. И сам же предложил: ну и что, что я на работе? Сижу, дежурю в офисе… Приходи, прям здесь полянку раскинем.
Все понял друг Саня.
И окончательно Гнат растаял, когда, сорока минутами позже войдя в довольно-таки закрытый офис Голощапова (хорошо, что Саня встретил у входа, — проникнуть внутрь можно было лишь в три приема, через три тамбура, и сканеров в них гнездилось явно побольше, чем даже у Вэйдера перед входом), Гнат увидел четким строем марширующую по широкому рабочему столу шеренгу бутылок пива — да не простого, не здешнего. Где Саня взял их в этом городе за то малое время, покуда Гнат тащился в подземке, — лучше не спрашивать; друг дарит радость так, как если бы она ему ничего не стоила, как если бы прямо из кармана он вынул шесть бутылей родной и уж, честно сказать, полузабытой «Оболони».
— Ну ты даешь, — только и вымолвил Гнат, озирая уже почти раскинутую полянку: колбаса вареная и колбаса копченая на газетке, открытая баночка рыбных консервов… Оазис юности.
Но вот одноразовые пластмассовые стаканчики, замершие в повышенной боевой готовности с разинутыми ртами, — ровно шахты с баллистическими уже открылись, и вот-вот запуск по целям… Не придумали еще таких стаканчиков, когда Соляк с Голощаповым служили в одной и той же, причем — не наемной, армии. Либо из гранёнычей пили тогда, либо из горла…
Гнат разлил. Саня тем часом открыл пиво на запивку.
— Серьезные планы у тебя, — сказал Гнат, обведя взглядом пивной строй.
— У меня? — поднял брови Саня. — У меня планы исключительно производственные. Я так понял, что оттяг тебе нужен. — И, подчеркнув голосом слово «тебе», Саня двинул к Гнату по столу стакан.
— Министерство охороны здоровея попэрэджуе: надмирнэ вжывання алкоголю шкодыть вашому здороввю. — Назидательно выставив крепкий и узловатый, как корень, указательный палец, Гнат подмигнул, а затем взялся за стакан.
— Прекрати свои антирусские выходки и пей! — ответил Саня.
Слово за слово, глоток за глоток — пошел разговор на любимую тему, изредка прерываемый то звонками по телефону (их Голощапов резко обрывал — не до вас, мол), то позвякиванием факса. Как так получалось, что, о чем бы ни начали они беседовать, всегда уже после третьей-четвертой заносило их непременно в трясину русско-украинских отношений, — то была загадка.
Конечно, не о работе же говорить.
Тем более что говорить о ней нельзя. Верно, и Сане нельзя.
И не о бабах же…
Тем более — что мог после сегодняшнего о них сказать Гнат? Одни матюки…
— Для вас, для русских, негр — это негр, грузин — это грузин, даже татарин какой-нибудь — это именно татарин. А вот украинец для русских — это всего лишь тот же русский, только с какой-то нелепой придурью. Русский, который не хочет быть русским, а вздумал именоваться как-то иначе! Потому вы с нашей независимостью и не можете смириться до сих пор!
— Да какая придурь! — крякая после очередной заглоченной толики «Царевича», возмущался Саня. — Будь ты хоть сто раз нерусский и независимый, ради бога — только врагом не будь!
— А у вас спокон веку: кто перед вами не стелется — тот уже и враг, — гнул свою линию Гнат. — Так что вам теперь все враги…
Спорщик менее опытный начал бы отмазываться: да я не враг, да при чем тут враг… И безнадежно проиграл бы — потому что позволил бы разговору пойти о том, что правильно и что неправильно делает Украина; а поскольку она, по мнению самого же Гната, после единственно правильного своего действия, то есть выхода из Союза, делала неправильно решительно все, Саня разделал бы на этом поле Гната вчистую. Россия ж тоже делала неправильно все — и Саня это тоже вполне признавал, — поэтому говорить надо было исключительно о России. Главное — не дать сбить себя с России и перевести разговор на Украину.
— Это почему это у нас все враги?
— А потому. У кого нет целей — у того не может быть друзей.
— Ой, Гнат, ты лучше выпей.
— И выпью. И ты выпей.
— Да я-то как раз выпью…
— И я выпью. А вот ты — выпей! Ага! Пьешь! Ответить нечего!
— Да как это нечего? Как это мне нечего? Это тебе нечего, повторяешь баланду десятилетней давности! Да мы этого от вас еще в ельцинские времена наслушались! В кравчуковские! Идти с Россией вместе, мол, нельзя, потому что она никуда не идет…
— А то не так?
— А вспомни: стоило ей куда-то хоть попробовать пойти — сразу вой: имперские амбиции!
— А кто ж вам виноват, что вы только в эту сторону ходить умеете?
— Да для вас любая попытка России защитить свое достоинство и свою территорию — была имперская амбиция!
— Свою? Ваша территория — Владимир да Тула! Кто на нее нападал? От кого вы ее защищали? Вам свои колонии отдавать не хотелось!
— А, ну конечно! А Крымщина, Харьковщина да Львовщина — это, разумеется, исконно украинские земли?
— Да уж не русские!
Так они могли до бесконечности, пока в бутылке не кончалось.
Странно, думал Гнат. Вот спорим, горячимся, кулаками по столу стучим, прямо-таки защищаем друг от друга свои страны, как от агрессоров — будто они еще есть: Украина, Россия… И будто сами-то мы им служим, им, а не… один наемником уж скоро семь лет — это я, и нанимает меня не Украина, и не Россия даже, а невесть кто. Вэйдер какой-то нанимает! И за кого я под пулями скачу и ребят своих подставляю? За дензнаки, а не за Украину; и даже не за Россию… А Саня? Ведь что-то в таком же роде. Наблюдатель имени Калугина… Тоже на заморские бабки, значит, служит. Наблюдает…
А послушать нас — так два пламенных националиста собрались, полиции нравов впору группу захвата высылать.
И тут и всюды — скризь погано…
Его вдруг развезло. Скорее от тоски, чем от водки.
— Ты чего-то раздухарился, — тоном ниже произнес тоже уж изрядно захмелевший Саня и заботливо, даже чуть встревоженно остановил руку Гната, в очередной раз потянувшуюся к бутыли; бутыль уж почти готова была показать дно.
— Тр-рэба! — мотнул головой Гнат. Саня убрал руку: это он понимал. Бывает в мужской жизни всякое. Если уж тр-рэба — то да, базара нет.
— Тогда валяй, — разрешил он, в очередной раз закуривая. В тесноватом офисе было не продохнуть, стены пропали, ровно съеденные, а глаза уже вываливались из-за пропитавшей воздух едкой дымной щелочи…
Гнат сделал пару глотков, потом отставил стакан, поразмыслил трохи и, подпершись мосластым кулаком, тихонько, тоскливо затянул:
— Дивчаток москали укралы, а хлопцив в москали забралы…
И Саня, слов той песни, конечно ж, не ведавший, послушал-послушал, да и подтянул сочувственным мычанием. Когда слова кончились, Гнат неуклюже потянулся через стол — и хлопнул друга по плечу. Упал обратно на свой стул.
— Эх, Саня… — мотая головой, в полном сокрушении проговорил он.
На душе у него было черно. Уже не так, как после ухода от Эльвиры, но черно все равно.
Это он только девоньке своей для спокойствия ее сказал, что завтра пойдет по другим вербовщикам. То есть пойти-то пойдет, какой разговор, но вот смысл и результативность хождения были под большим вопросом. Среди контрактников ходили упорные слухи, что существуют некие черные списки; свои кадры каждый вербовщик, конечно же, держит в секрете, особенно кадры ценные, но если дает кому-то окорот и от ворот поворот, информация о ненадежном, выдохшемся или слишком строптивом кадре мигом попадает в какую-то сетевую базу данных — и все. Ни один вербовщик тебя уже не купит. Слухи, конечно, и есть слухи — мало ли мы их слышали; но еще советские времена приучили, что хорошие слухи, как правило, оказываются косвенной пропагандой, а вот плохие — достоверной информацией, на основе которой и надлежит действовать, ежели не хочешь совсем уж быть лохом и попадать впросак на каждом шагу. А с тех пор, конечно, многое изменилось, и кое-что даже в лучшую сторону — вот Украина, например, перестала быть русской колонией; но все, что касается слухов, осталось в целости-сохранности, точно неприкосновенный запас.
Если б не хмель, Гнат нипочем не завел бы с другом разговор о работе. Потрепали бы языками, погоняли кровь, пары спустили — и хорошо, и спасибо тебе, боевой товарищ… Но момент был крайний. Как говаривали в старые недобрые времена — и в личной, и в общественной жизни крайний.
Гнат, чтобы стряхнуть подкатившее унылое оцепенение, сделал несколько решительных глотков пива прямо из горлышка пятой бутылки. Со стуком отставил ее подальше, тужась срочно створожить жидко растекшуюся простоквашу мыслей и нащупать в ней хоть какие-то сгустки годных к разговору слов.
— Я… — Он глубоко вздохнул и сообщил: — Я, знаешь, с начальником поцапался.
Вероятно, и Саня, если б не хмель, пропустил бы эти его слова мимо ушей. Состроил бы вид, что не расслышал, или отпустил бы шуточку какую, на шуточки он был мастер. Например: шрамы украшают воина, шрамы от когтей женщины украшают мужчину, а шрамы от когтей начальника украшают подчиненного…
Вместо этого Саня глубоко затянулся, внимательно и чуть искоса, как-то из-за сигареты, глядя на Гната.
— То-то я смотрю, — ответил он.
— Всерьез поцапался. Ушел.
Саня помолчал. Потом спросил с настырной пьяной цепкостью:
— Ушел альбо вытурили?
— Пинком, — честно признался Гнат.
Саня понимающе присвистнул. Коротко, в две ноты; точно звоночек в приемной Вэйдера. Фьють повыше, а потом фьють пониже.
— Не знаю и знать не хочу, где ты служишь, но в наше время… это ты чего-то, казак, не додумал.
— Может, и так, — уронил Гнат. Сам он был уверен, что поступал правильно, просто мир сволочной.
— Старые мы стали, — пробормотал Саня. — Не приспособиться никак. Я вот тоже… — Вдруг прорвало и его. — Так иногда с души воротит! То ли дело прежде… Тогда даже с души-то воротило как-то иначе, по-домашнему! От своего, а не от чужого… — Запнулся. — Или тебе тогда все тоже чужим казалось, москальским? Ненависть к русским оккупантам до сих пор все застит?
Гнат шмыгнул носом.
— Онегин, я тады моложе…
— Я лучше якистью была, — добавил Саня. Гнат печально покивал. То была их давняя присказка; с каждым годом она становилась все истинней. — Контора эксклюзивная? — спросил Саня.
— А хрен ее знает… — Гнат помолчал. — Вроде нет. А поговаривают, знаешь… они всем конкурентам рассылают информацией типа «с этим не водись». С кем водиться надо — тех берегут, а вот с кем не надо — поимейте в виду…
— Ну, как и везде, — сказал Саня. Наконец отвел от Гната пытливый взгляд, уставился в свой стакан. Плеснул туда водки. Поднес к лицу, принюхался, скривился. Сказал: — Хорошая водка.
— Не хочешь об этом разговаривать? — тихо спросил Гнат.
Нехотя Саня произнес:
— А что тут разговаривать… Ты помощи просишь?
Гнат мотнул головой. Как-то унизительно прозвучали Санины слова.
— Не прошу, — сказал он твердо. Помедлил и опять честно добавил: — Но — хочу.
— То есть тебе желательно знать, — медленно проговорил Саня, — нет ли у нас вакансий каких и не могу ли я тебя туда…
— Честное слово, Саня, — сказал Гнат, вздергивая на друга осоловелый, но искренний взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Я имею честь быть украинцем, господин Вэйдер, — напомнил Гнат. Он изо всех сил старался сдерживаться, но голос его заскрежетал. Он был уверен, что господину Вэйдеру прекрасно сей факт известен, и вербовщик лишь старается уколоть его побольнее.
— Ну, это ваша личная проблема, — широко улыбнулся господин Вэйдер и сделал очередной глоток из своего стакана.
— Да пошел ты……… на……… — довольно пространно и очень изобретательно ответил Гнат, а затем безо всякой торопливости вышел из кабинета бывшего начальника.
Обиднее всего, думал он, спускаясь по лестнице с врученными ему Дроедом бумагами, что даже посылать этих козлов на члены не столь отдаленные приходится по-русски. Кем бы ни был господин Вэйдер, к какой бы нации ни принадлежал — по-украински он вряд ли бы понял.
— Как это — нету денег? — спросила она, и руки ее, баюкавшие принесенный Гнатом царственный букет, судорожно вздрогнули — словно захотели было выкинуть никчемный веник, но в последнее мгновение сдержались.
— Ну нет, — повторил Гнат виновато. — Так получилось.
Она была на восемнадцать лет моложе Гната. Сама она Украины и в глаза не видела, гордо считала себя коренной петербурженкой. Родители ее, еще не знавшие друг друга в ту давнюю пору, каждый своим путем и своей судьбой покинули нэньку, чтобы повстречаться в чужой стране, в тогдашнем Ленинграде. Назвали доньку совсем уж по-общечеловечески: Эльвирой, и на мове дивчина не розмовляла вовсе, да и не стремилась; но кровь не обманешь — по-русски она говорила с той южной мягкостью и напевностью, от которой у Гната сладко щемило сердце.
Она владела Гнатом полностью и безраздельно.
— Нет, погоди, Гнат! Как это — получилось? Я жду тебя, сохну… вся в долги залезла… Нету денег! Надо же — нету денег! Ты что ж, там не работал совсем?
— Работал, — примирительно прогудел Гнат.
— А почему же нету денег?!
— Так получилось…
Не рассказывать же ей.
— Меня удивляет твое спокойствие! Интересно, а зачем ты вообще там околачивался полгода? Из любви к острым ощущениям?
— Ну, не волнуйся так, Эленька, сэрдэнько мое… Уладим. Честное слово, уладим. Ну, ушел я от Вэйдера, так не сошелся ж на Вэйдере свет клином, не один он вербовщик в вашем Петербурге… Отдохну вечерок — и пойду с утра по офисам. Найду другого хозяина, получу аванс… отдашь ты свои долги! Ты уж лучше похвастайся мне, покажи, что купила…
— Нет, Гнат, я гляжу, я тебя вконец избаловала. Ты даже не понимаешь, как меня подвел. Будь ты не таким эгоистом, ты начал бы с поисков работы и с аванса. Начал бы, понимаешь? А ты? Приходишь пустой, как бомж, и заявляешь, что тебе надо отдохнуть вечерок! Нашел дом отдыха! Вот будут деньги — будет и вечерок. А пока не появятся деньги…
И тут Гнат не выдержал. Словно из какой-то ракеты его нежданным толчком в спину выпихнули в космическую пустоту — кровь от перемены давления закипела в единый миг, и в красной жгучей пене утонули мозги вместе со всеми мыслями и нежными чувствами.
— Деньги, деньги! — заорал Гнат, остервенело передразнивая ее «г». — Хохлушка чертова!
И жахнул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка, а на посудных полках надолго затянул свою заунывную песнь хрусталь.
Водку Гнат выбирал с большим тщанием.
В ближайшем к дому Эльвиры винном бутике он толкался более четверти часа, чуть ли не обнюхивая фигурные бутылки, прозрачные и матовые, худосочно-вытянутые, что твои доктора богословия, и пузатые, ровно польские магнаты в летах… Ушел. Спустился в соседний, тот, что напротив. И там остановился наконец на фугасе «Царевича Дмитрия», формой он Гнату особенно по сердцу пришелся — хоть противотанковую пушку им заряжай. И этикетка под настроение: молодой, интеллигентный и грустный правитель Московии, первым из всех тщетно (как и все последуюшие) возжелавший реформировать ее в цивилизованное европейское государство, обнимал хрупкую красотку Марину Мнишек с младенцем на руках — а сзади на них наваливалась, обещая вот-вот захлестнуть, мрачная чугунная стена с загнутым, точно у девятого вала, пенным гребнем; символизировала она бессмысленный и беспощадный русский бунт, спровоцированный Мининым и Пожарским. Точь-в-точь стометровый скульптурный комплекс, который пару лет назад Церетели в Москве на Берсеневской набережной нагрохал; душевная была этикетка.
Гнат очень хотел ребенка от Эли. Сколько можно мотаться-блукаться… Гнат мечтал о семье.
До сегодняшнего дня.
С Саней Голощаповым они еще по Советской Армии знакомы были, смолоду. И хотя общались нечасто, поскольку работы у обоих хватало выше горла, — не существовало для Гната человека ближе в Питере.
Особенно с сегодняшнего дня.
Служил Саня в какой-то смутной конторе — районном отделении наблюдательного отдела Международного фонда содействия развитию славянской письменности имени генерала Калугина. Он о работе не распространялся — как, впрочем, и сам Гнат. Ну, сообщил он другу в свое время, что служит в Общественном центре споспешествования, — и что? Стало быть, споспешествует кому-то. Так и Гнат себе отложил: раз наблюдательный отдел — стало быть, наблюдает за кем-то или чем-то Саня Голощапов, и никак иначе. А за чем и за кем — какое до того Гнату дело? Наверное, за теми, кто развитие славянской письменности тормозит…
Не очень, правда, понятно, куда ее еще развивать, — но опять-таки не Гнатово то дело.
Саня был на работе. Гнат позвонил ему с мобайла на мобайл, стоя с фугасом под мышкой напротив метро «Проспект Меньшевиков», — и в первый момент то, что друг занят, ровно киянкой его отоварило. Но друг на то и друг; по голосу понял, как Гнату хреново. И сам же предложил: ну и что, что я на работе? Сижу, дежурю в офисе… Приходи, прям здесь полянку раскинем.
Все понял друг Саня.
И окончательно Гнат растаял, когда, сорока минутами позже войдя в довольно-таки закрытый офис Голощапова (хорошо, что Саня встретил у входа, — проникнуть внутрь можно было лишь в три приема, через три тамбура, и сканеров в них гнездилось явно побольше, чем даже у Вэйдера перед входом), Гнат увидел четким строем марширующую по широкому рабочему столу шеренгу бутылок пива — да не простого, не здешнего. Где Саня взял их в этом городе за то малое время, покуда Гнат тащился в подземке, — лучше не спрашивать; друг дарит радость так, как если бы она ему ничего не стоила, как если бы прямо из кармана он вынул шесть бутылей родной и уж, честно сказать, полузабытой «Оболони».
— Ну ты даешь, — только и вымолвил Гнат, озирая уже почти раскинутую полянку: колбаса вареная и колбаса копченая на газетке, открытая баночка рыбных консервов… Оазис юности.
Но вот одноразовые пластмассовые стаканчики, замершие в повышенной боевой готовности с разинутыми ртами, — ровно шахты с баллистическими уже открылись, и вот-вот запуск по целям… Не придумали еще таких стаканчиков, когда Соляк с Голощаповым служили в одной и той же, причем — не наемной, армии. Либо из гранёнычей пили тогда, либо из горла…
Гнат разлил. Саня тем часом открыл пиво на запивку.
— Серьезные планы у тебя, — сказал Гнат, обведя взглядом пивной строй.
— У меня? — поднял брови Саня. — У меня планы исключительно производственные. Я так понял, что оттяг тебе нужен. — И, подчеркнув голосом слово «тебе», Саня двинул к Гнату по столу стакан.
— Министерство охороны здоровея попэрэджуе: надмирнэ вжывання алкоголю шкодыть вашому здороввю. — Назидательно выставив крепкий и узловатый, как корень, указательный палец, Гнат подмигнул, а затем взялся за стакан.
— Прекрати свои антирусские выходки и пей! — ответил Саня.
Слово за слово, глоток за глоток — пошел разговор на любимую тему, изредка прерываемый то звонками по телефону (их Голощапов резко обрывал — не до вас, мол), то позвякиванием факса. Как так получалось, что, о чем бы ни начали они беседовать, всегда уже после третьей-четвертой заносило их непременно в трясину русско-украинских отношений, — то была загадка.
Конечно, не о работе же говорить.
Тем более что говорить о ней нельзя. Верно, и Сане нельзя.
И не о бабах же…
Тем более — что мог после сегодняшнего о них сказать Гнат? Одни матюки…
— Для вас, для русских, негр — это негр, грузин — это грузин, даже татарин какой-нибудь — это именно татарин. А вот украинец для русских — это всего лишь тот же русский, только с какой-то нелепой придурью. Русский, который не хочет быть русским, а вздумал именоваться как-то иначе! Потому вы с нашей независимостью и не можете смириться до сих пор!
— Да какая придурь! — крякая после очередной заглоченной толики «Царевича», возмущался Саня. — Будь ты хоть сто раз нерусский и независимый, ради бога — только врагом не будь!
— А у вас спокон веку: кто перед вами не стелется — тот уже и враг, — гнул свою линию Гнат. — Так что вам теперь все враги…
Спорщик менее опытный начал бы отмазываться: да я не враг, да при чем тут враг… И безнадежно проиграл бы — потому что позволил бы разговору пойти о том, что правильно и что неправильно делает Украина; а поскольку она, по мнению самого же Гната, после единственно правильного своего действия, то есть выхода из Союза, делала неправильно решительно все, Саня разделал бы на этом поле Гната вчистую. Россия ж тоже делала неправильно все — и Саня это тоже вполне признавал, — поэтому говорить надо было исключительно о России. Главное — не дать сбить себя с России и перевести разговор на Украину.
— Это почему это у нас все враги?
— А потому. У кого нет целей — у того не может быть друзей.
— Ой, Гнат, ты лучше выпей.
— И выпью. И ты выпей.
— Да я-то как раз выпью…
— И я выпью. А вот ты — выпей! Ага! Пьешь! Ответить нечего!
— Да как это нечего? Как это мне нечего? Это тебе нечего, повторяешь баланду десятилетней давности! Да мы этого от вас еще в ельцинские времена наслушались! В кравчуковские! Идти с Россией вместе, мол, нельзя, потому что она никуда не идет…
— А то не так?
— А вспомни: стоило ей куда-то хоть попробовать пойти — сразу вой: имперские амбиции!
— А кто ж вам виноват, что вы только в эту сторону ходить умеете?
— Да для вас любая попытка России защитить свое достоинство и свою территорию — была имперская амбиция!
— Свою? Ваша территория — Владимир да Тула! Кто на нее нападал? От кого вы ее защищали? Вам свои колонии отдавать не хотелось!
— А, ну конечно! А Крымщина, Харьковщина да Львовщина — это, разумеется, исконно украинские земли?
— Да уж не русские!
Так они могли до бесконечности, пока в бутылке не кончалось.
Странно, думал Гнат. Вот спорим, горячимся, кулаками по столу стучим, прямо-таки защищаем друг от друга свои страны, как от агрессоров — будто они еще есть: Украина, Россия… И будто сами-то мы им служим, им, а не… один наемником уж скоро семь лет — это я, и нанимает меня не Украина, и не Россия даже, а невесть кто. Вэйдер какой-то нанимает! И за кого я под пулями скачу и ребят своих подставляю? За дензнаки, а не за Украину; и даже не за Россию… А Саня? Ведь что-то в таком же роде. Наблюдатель имени Калугина… Тоже на заморские бабки, значит, служит. Наблюдает…
А послушать нас — так два пламенных националиста собрались, полиции нравов впору группу захвата высылать.
И тут и всюды — скризь погано…
Его вдруг развезло. Скорее от тоски, чем от водки.
— Ты чего-то раздухарился, — тоном ниже произнес тоже уж изрядно захмелевший Саня и заботливо, даже чуть встревоженно остановил руку Гната, в очередной раз потянувшуюся к бутыли; бутыль уж почти готова была показать дно.
— Тр-рэба! — мотнул головой Гнат. Саня убрал руку: это он понимал. Бывает в мужской жизни всякое. Если уж тр-рэба — то да, базара нет.
— Тогда валяй, — разрешил он, в очередной раз закуривая. В тесноватом офисе было не продохнуть, стены пропали, ровно съеденные, а глаза уже вываливались из-за пропитавшей воздух едкой дымной щелочи…
Гнат сделал пару глотков, потом отставил стакан, поразмыслил трохи и, подпершись мосластым кулаком, тихонько, тоскливо затянул:
— Дивчаток москали укралы, а хлопцив в москали забралы…
И Саня, слов той песни, конечно ж, не ведавший, послушал-послушал, да и подтянул сочувственным мычанием. Когда слова кончились, Гнат неуклюже потянулся через стол — и хлопнул друга по плечу. Упал обратно на свой стул.
— Эх, Саня… — мотая головой, в полном сокрушении проговорил он.
На душе у него было черно. Уже не так, как после ухода от Эльвиры, но черно все равно.
Это он только девоньке своей для спокойствия ее сказал, что завтра пойдет по другим вербовщикам. То есть пойти-то пойдет, какой разговор, но вот смысл и результативность хождения были под большим вопросом. Среди контрактников ходили упорные слухи, что существуют некие черные списки; свои кадры каждый вербовщик, конечно же, держит в секрете, особенно кадры ценные, но если дает кому-то окорот и от ворот поворот, информация о ненадежном, выдохшемся или слишком строптивом кадре мигом попадает в какую-то сетевую базу данных — и все. Ни один вербовщик тебя уже не купит. Слухи, конечно, и есть слухи — мало ли мы их слышали; но еще советские времена приучили, что хорошие слухи, как правило, оказываются косвенной пропагандой, а вот плохие — достоверной информацией, на основе которой и надлежит действовать, ежели не хочешь совсем уж быть лохом и попадать впросак на каждом шагу. А с тех пор, конечно, многое изменилось, и кое-что даже в лучшую сторону — вот Украина, например, перестала быть русской колонией; но все, что касается слухов, осталось в целости-сохранности, точно неприкосновенный запас.
Если б не хмель, Гнат нипочем не завел бы с другом разговор о работе. Потрепали бы языками, погоняли кровь, пары спустили — и хорошо, и спасибо тебе, боевой товарищ… Но момент был крайний. Как говаривали в старые недобрые времена — и в личной, и в общественной жизни крайний.
Гнат, чтобы стряхнуть подкатившее унылое оцепенение, сделал несколько решительных глотков пива прямо из горлышка пятой бутылки. Со стуком отставил ее подальше, тужась срочно створожить жидко растекшуюся простоквашу мыслей и нащупать в ней хоть какие-то сгустки годных к разговору слов.
— Я… — Он глубоко вздохнул и сообщил: — Я, знаешь, с начальником поцапался.
Вероятно, и Саня, если б не хмель, пропустил бы эти его слова мимо ушей. Состроил бы вид, что не расслышал, или отпустил бы шуточку какую, на шуточки он был мастер. Например: шрамы украшают воина, шрамы от когтей женщины украшают мужчину, а шрамы от когтей начальника украшают подчиненного…
Вместо этого Саня глубоко затянулся, внимательно и чуть искоса, как-то из-за сигареты, глядя на Гната.
— То-то я смотрю, — ответил он.
— Всерьез поцапался. Ушел.
Саня помолчал. Потом спросил с настырной пьяной цепкостью:
— Ушел альбо вытурили?
— Пинком, — честно признался Гнат.
Саня понимающе присвистнул. Коротко, в две ноты; точно звоночек в приемной Вэйдера. Фьють повыше, а потом фьють пониже.
— Не знаю и знать не хочу, где ты служишь, но в наше время… это ты чего-то, казак, не додумал.
— Может, и так, — уронил Гнат. Сам он был уверен, что поступал правильно, просто мир сволочной.
— Старые мы стали, — пробормотал Саня. — Не приспособиться никак. Я вот тоже… — Вдруг прорвало и его. — Так иногда с души воротит! То ли дело прежде… Тогда даже с души-то воротило как-то иначе, по-домашнему! От своего, а не от чужого… — Запнулся. — Или тебе тогда все тоже чужим казалось, москальским? Ненависть к русским оккупантам до сих пор все застит?
Гнат шмыгнул носом.
— Онегин, я тады моложе…
— Я лучше якистью была, — добавил Саня. Гнат печально покивал. То была их давняя присказка; с каждым годом она становилась все истинней. — Контора эксклюзивная? — спросил Саня.
— А хрен ее знает… — Гнат помолчал. — Вроде нет. А поговаривают, знаешь… они всем конкурентам рассылают информацией типа «с этим не водись». С кем водиться надо — тех берегут, а вот с кем не надо — поимейте в виду…
— Ну, как и везде, — сказал Саня. Наконец отвел от Гната пытливый взгляд, уставился в свой стакан. Плеснул туда водки. Поднес к лицу, принюхался, скривился. Сказал: — Хорошая водка.
— Не хочешь об этом разговаривать? — тихо спросил Гнат.
Нехотя Саня произнес:
— А что тут разговаривать… Ты помощи просишь?
Гнат мотнул головой. Как-то унизительно прозвучали Санины слова.
— Не прошу, — сказал он твердо. Помедлил и опять честно добавил: — Но — хочу.
— То есть тебе желательно знать, — медленно проговорил Саня, — нет ли у нас вакансий каких и не могу ли я тебя туда…
— Честное слово, Саня, — сказал Гнат, вздергивая на друга осоловелый, но искренний взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25