Он торопливо вернулся в вагон.
Циркуль дремал, запрокинув голову и привалившись затылком к стенке. Из-под вздернутой бороды торчал острый кадык. Всякий приличный человек в такой позиции должен храпеть, как кабан. Циркуль спал безмолвно. Интеллигент… Беззлобный и Ребенок о чем-то беседовали, но так тихо, что Гнат не мог разобрать ни слова, несмотря на стоянку. По вагону, кто молча, кто обмениваясь скупыми репликами, с сумками и чемоданами заходили люди, в сложном хороводе меняясь местами; одни выходили, другие рассаживались. Хорошо, что я сообразил вернуться до начала посадки, подумал Гнат. А если придут господа, у которых билеты на это место, и начнут качать права? Маловероятно, вон полок свободных сколько… И все же?
А, разберемся, что заранее себе голову морочить. Не пришли.
Поезд тронулся. Циркуль проспал всю стоянку и, судя по всему, намерен был спать дальше. А Беззлобный беседовал с Ребенком, и в какой-то момент до Гната отчетливо донеслось: «А почему вы с мамой разошлись?» Ого, подумал Гнат, еще и вон что… Вздохнул. Если бы Эля мне родила, подумал он, я бы ее нипочем не бросил. Потом вспомнил сегодняшний свой визит. Да, честно подумал он, после такого привечания ребенок ей бы не помог; сграбастал бы я чадо под мышку — и ходу. И сам себя одернул: как — под мышку? От матери? Ох, легко воображать себе свои правильные поступки… а советовать другим их совершать — еще легче. Но вот когда и впрямь прижмет…
Что ответил Беззлобный Ребенку, Гнат не расслышал. Тихо они разговаривали, куда тише, чем про умное с Циркулем.
И Гнат задремал. У него сегодня был тяжелый день.
Он проснулся от совершенно звериного, пещерного чувства опасности. Поезд стоял. Это была какая-то станция — Гнат не успел понять какая. За окнами совсем уже смерклось, в вагоне зажгли свет. По проходу вагона с двух сторон — один спереди, один сзади — продвигались погранцы, браво и несколько, на вкус Гната, развязно выкрикивая: «Линия перемены дат, господа! Линия перемены дат! Да-а-кументики ваши па-апрашу! Па-адарожные приготовили, визы, па-аспорта! Пли-из!» Стало быть, Тверь, подумал Гнат. Граница.
Вот только сейчас, пожалуй, он протрезвел окончательно.
Что-то должно было случиться.
Он наскоро махнул удостоверением в лицо нависшему над ним мальчишке в форме — тот уважительно кивнул и повернулся к подопечной троице. Старец проснулся и сидел, как и его спутники, с ворохом бумажек в дрожащей руке.
Дрожала у него рука. Дрожала. Он боялся погранцов.
Значит…
Да, черт возьми, что же это значит? Что у него совесть не чиста? Что ему от силовиков уже не раз доставалось? Что у него возрастной тремор? Что?!
Пацан в форме удовлетворился документами Беззлобного и его Ребенка без сучка без задоринки. Как нарочно, Циркуля он оставил на сладкое. Взял. Впился взглядом. Гнат бесстрастно смотрел в вечер — снаружи было темно, здесь горел свет, и в стекле отражалось все, что творилось в купе напротив.
— Колян! А Колян! — отвернувшись от троицы и высунув голову в проход, позвал погранец напарника, продолжая крепко держать документы Циркуля. Напарник, оставив какого-то мордоворота в коже с заклепками, двинулся на помощь. Они о чем-то растерянно и раздраженно побормотали вполголоса, Гнат сумел расслышать лишь: «Им хорошо предписывать… А как тут наблюдать, когда он за границу валит?» Так, подумал Гнат. Циркуль ждал, неумело напуская на себя беспечный и уверенный вид. Беззлобный тоже ждал напряженно, тоже не умел притворяться и скрывать нерв; только Ребенок, понял Гнат, удивлен задержкой искренне. На то он и Ребенок.
Потом Колян пошел обратно по проходу к оставленной им без присмотра части господ пассажиров, а первый пограничник повернулся к троице и, постукивая для пущей убедительности документами Циркуля себя по левой ладони, произнес:
— А вы, господин… господин Обиванкин, вы пройдите с нами.
— Но в чем дело? — ненатурально поднял брови Циркуль. Голос у него сразу осип.
С должностными лицами так бесправно разговаривать нельзя.
— Разберемся, господин! Р-разберемся! — мгновенно обретя утерянную было уверенность, отрезал пацан.
— Да вы что? — возмутился Ребенок. — Он же друг бабы Люси! Пап! Она же нас ждет!
— Разберемся, сказал! — демонстративно потеряв терпение, рявкнул пацан в форме.
Беззлобный что-то забубнил. На них теперь смотрели все, кто находился поблизости; позволил себе это и Гнат. Циркуль сидел с окаменелым лицом, но пальцы у него дрожали.
— Пройдемте! — гаркнул пацан в форме. Тоже психует, понял Гнат. Еще бы. Ситуация нештатная…
Беззлобный решительно встал. Покосился на Ребенка. Потом твердо уставился в глаза пограничнику и сказал:
— Мы все пойдем. Это безобразие. Это самоуправство!
— Да сядьте вы, господин Небошлепов, — с досадой и даже как-то виновато ответил пацан. — Ну вам-то что… Вы-то куда…
— Как это «вам-то что»? — на последних крохах храбрости повысил голос Беззлобный. — Вы не можете ответить на простой вопрос: что в документах господина Обиванкина вас не устраивает. И в то же время ссаживаете его с поезда безо всяких причин! Мы едем вместе и поэтому будем разбираться вместе!
Пограничник сдвинул на затылок фуражку. Тыльной стороной ладони вытер лоб.
— Как хотите… — сказал он. — Вам же хуже… Колян! — крикнул он напарнику. — Заканчивай тут, я повел этих…
Гнат оцепенел.
Да за что же Циркуля этак-то?
Да как же я узнаю, куда он ехал?
Я ведь должен узнать, куда он едет и зачем!
Это моя добыча!!!
Решение надо было принимать мгновенно. Гнат это умел.
Через каких-то полминуты после того, как дверь в конце вагона с гортанным звоном защелкнулась за уведенными, Гнат поднялся, злобно бормоча: «Да сколько ж можно стоять!.. Да сколько ж можно сортир держать закрытым!..» — и пошел по проходу. Вышел в тамбур — дежуривший там проводник встретил Гната волчьим взглядом: «Вы куда, господин хороший?» — «Закрыт выход?» — спросил Гнат. «А как же? Граница ж, вы чего?» — «Пива бы взять… Днем начал, а сейчас подремал малость — сил нет, добавить хочется…» Проводник немедленно смягчился: пассажир оказался понятный, обуреваемый общечеловеческими, по глубочайшему убеждению проводника, ценностями. «Нельзя, — с сочувствием сказал проводник. — Никак нельзя, меня ж взгреют. Вот тронемся — опять лотошники по вагонам пойдут, потерпи, земляк». Гнат вздохнул. «Тебе хорошо говорить… — сказал он. — Поедем-то еще когда? Полчаса ждать, не меньше. А тут душа горит… Сортир не откроешь?» Проводник захохотал: «Так тебе, земеля, влить или вылить?» — «И то и другое!» — сказал Гнат. Проводник, добрая душа, от второй, совсем уж безобидной просьбы, не смог отмахнуться — тем более земляк вел себе по-людски, уважительно, и скандалить, безо всякого смысла требуя открытия вагона, не стал. После короткого внутреннего колебания проводник сказал: «Аида!» и достал из кармана брюк ключ.
Окно в сортире, как и предполагал Гнат, по-прежнему было опущено до самой рамы. «Хо!» — сказал он, словно бы увидев заманчивую дыру впервые. Оглянулся на проводника, сделал в сторону распахнутого окошка знак глазами. Проводник с неудовольствием поджал губы, потом красноречиво отвернулся: делай, мол, что хочешь. Гнат уже потянул на себя дверь, чтобы закрыться, когда проводник для порядка все ж таки бросил в пространство: «Отстанешь — твои проблемы». — «Спасибо, друг!» — совершенно искренне сказал Гнат и полез в окно.
Немногочисленные люди на перроне, тускло освещенном то ли сумерками, то ли затеплившимися только что редкими фонарями, не обратили на Гната никакого внимания. Сказалась, верно, въевшаяся в плоть и кровь советская привычка: «если что-то происходит, значит, есть соответствующее решение», помноженная на новоприобретенную демократическую: «пусть хоть дома сами собой падают — ничему не удивляйся». Лезет человек из окошка поезда на перрон — подумаешь, эка невидаль; стало быть, так надо. Мгновение — и Гнат уже стоял на приграничной земле.
Взлет разрешаю
Они ехали. Они ехали наконец.
Мало-помалу волнение и напряжение дня отпускали. Любань позади осталась…
Обиванкин задремал. Лэй заскучал. Лёка глядел в окно, на бодро бегущие назад весенние леса и лужайки, опушки и перелески, на речушки и полустанки, упруго скачущие мимо; так он мог бы сидеть, смотреть и ехать много дней… всю жизнь, быть может. Смотреть, думать — и ни о чем не думать. Думать о том, о чем хочется, — и не думать о каждодневном, осточертевшем…
Лэй запихнул в сумку свою игрушку, уже с четверть часа бездельно лежавшую у него на коленях, и позвал:
— Пап…
— Да? — тихо ответил Лёка и перевел взгляд на сына. Ему даже не пришлось отворачиваться от летящей за прозрачной преградой благодатью — с самого начала он посадил Лэя к окошку; Лёка помнил, до чего в детстве любил сидеть у окна. Но сын сразу уткнулся в свой попискивающий, как мышиный сейм, «тетрис»; а теперь он сидел к окну затылком, к Лёке лицом.
— Пап, — с усилием повторил сын. На какое-то неловкое мгновение он встретился с Лёкой взглядом и тут же отвел глаза. — А почему вы с мамой разошлись?
Лёка то ждал этого вопроса, то переставал его ждать, уверяясь, что его не будет; то боялся его услышать, то боялся, что он так и не прозвучит. И все же сейчас это оказалось будто экстренное торможение; будто кто-то нажал на стоп-кран мира, и только Лёку, одного-единственного, кто не успел ухватиться, кинуло в безвоздушную пустоту. «А ты как думал? — спросил он себя мгновение спустя. — Что вы и впредь будете болтать и балагурить, как с приятелем средней дальности? Незатруднительно и невзначай? Радуйся, дурак… Раз он спрашивает, значит, ему на тебя не наплевать».
— А мама тебе не рассказывала? — негромко спросил он. Сын чуть дернул плечом.
— Она много чего рассказывала… — проговорил он. И решительно добавил: — Я типа тебя хочу послушать.
Лёка помолчал. Сын продолжал глядеть мимо и не торопил его; и Лёка был благодарен ему за это.
Главное — ничего не ляпнуть плохого о ней. Потому, что, во-первых, она все равно всегда останется для него мамой, самым близким и родным человеком в мире, и правильно, было бы плохо, если бы оказалось не так. А во-вторых — Лёке нечего было сказать о ней плохого. Плохое он думал и говорил лишь о самом себе.
А вот неосторожно ляпнуть он мог… Что-нибудь проходное, обыденное, незначительное — но что ребенок воспримет, как ругань.
— Наверное, от усталости, — сказал он.
— Друг от друга устали?
— Даже не столько друг от друга… — Лёка честно пытался объяснить. — От всего. Жизнь подчас утомительная штука, особенно… навязанная. Будто она чужая совсем, не та, которой ты ждал… хотел. Есть усталость, которая уже не проходит.
— Не понимаю, — тихо сказал Лэй.
— Ну, вот представь: день за днем просыпаешься по утрам и знаешь, что у тебя впереди очень много дел — но ни одного из этих дел тебе не хочется делать. Они не твои. Ты не сам их себе придумал и выбрал. А те дела, которые тебе хотелось бы делать, о которых ты мечтал, которые для тебя естественны, — не существуют. И вот ты день за днем просыпаешься усталым… Понял?
Лэй не ответил — молча хмурился, пытаясь уразуметь. Описанное отцом состояние ему было вполне знакомо — но казалось, оно грузит лишь тех, кто еще ходит в школу. Хочется на футбол, а вместо этого — знай извлекай корень, блин, квадратный… Хочешь на дискотеку — а мама не разрешает… Чтобы взросляки от того же маялись — была новость. Кто им-то типа может разрешать и не разрешать?
— Вот например, — сказал Лёка. — Только не смейся надо мной.
— И не собирался даже, — обиделся Лэй.
— Я когда маленький был… меньше, чем ты сейчас… тогда очень много книжек про полеты в космос публиковали. Про будущее… Тогда думали, до него рукой подать, даже даты примерно известны были. И вот я всерьез прикидывал, исходя из тех дат: в двухтысячном году уже будет полный коммунизм, а значит, в космос летать будут только так, и на Сатурн уже, и на Нептун, а мне исполнится целых сорок два, и меня могут не пустить по возрасту… Я так тревожился!
Лэй даже не улыбнулся. И за это Лёка тоже был ему благодарен — как настоящему другу, которому можно доверить все и знать, что он поймет.
— Я был готов тогда пуп надсаживать, чтобы быть достойным Сатурна и Нептуна. И вот от этого я бы не уставал. Понимаешь? А вместо того получился всеобъемлющий рынок, и мне вместо Нептуна приходится даже до Москвы и то по визам ездить, и очередь в ОВИР занимать до рассвета… И вот от этого и прочего такого я устаю. Просыпаюсь каждый день — уже усталый. — Он помолчал. — И в семье бывает что-то похожее, понимаешь?
Лэй тоже помолчал.
— Думал, у тебя дома будет типа полный коммунизм, а вместо этого получился всербъемлющий рынок? — беспощадно уяснил он вслух.
Лёка чуть качнул головой.
— Ну не то чтобы рынок… — беспомощно проговорил он. И умолк. Он не знал, как назвать то, что получилось у них с Машей в доме.
Некоторое время они молчали. Голова спящего Обиванкина, откинутая затылком на грязно-желтую обивку стены, чуть каталась налево-направо. Лёка коротко стрельнул взглядом на дюжего мужика, сидевшего через проход от них, на боковом; Небошлепову, не избалованному интересом к своей персоне и оттого остро чувствовавшему, если интерес все же появлялся, в начале поездки несколько раз показалось, будто мужик посматривает на них, вернее, присматривает за ними — короче, послеживает. Следит. Как бы старательно он ни таращился в сторону, от него веяло вниманием.
Нет, все-таки, пожалуй, паранойя, подумал Лёка с облегчением. Мужик тоже спал, самозабвенно похрапывая и распространяя вокруг себя несильный, приглушенный уже, но совершенно недвусмысленный запах перегара. Показалось. Все кажется. Все в порядке, никто за нами не следит, перестань. Кому мы нужны.
— Но тогда получается… — подал голос Лэй. — Тогда получается, что лучше вообще никакой жизни не ждать. Как бы так, да? Жить как живется, и не будешь уставать.
— Может быть, — сказал Лёка. — По принципу «чего дают, то и спасибо»… Хороший принцип.
— Ну вот ты как все сразу обернул…
— Как?
— Так, что такого тоже не хочется. Противно. Как бездомной кошке на помойке. Жри типа чего насыпали и не ломайся…
Вот тут они засмеялись. Но вместе.
— Так, конечно, легче, — сказал Лёка потом. — Но тошно, понимаешь…
— Понимаю. Но ведь и то, как ты сейчас рассказал, — это ж тоже голяк полный.
— Полный, — согласился Лёка. — Куда ни кинь — везде клин. И каждый выбирает клин себе по сердцу… А потом расплачивается за свой выбор.
— Мрачновато мыслишь, — констатировал Лэй.
— И не говори, — ответил Лёка.
Они замолчали надолго.
Интересно, что ему рассказывала на эту тему Маша?
Нет, нельзя спрашивать.
— Давай подремлем маленько, — сказал он сыну. — Мы с Обиванкиным нынче не спали вовсе.
— Охренеть, — с недоверчивым восхищением сказал Лэй.
Когда Лёка проснулся, состав промолотил едва не всю дорогу до Твери и полз теперь неторопливо и сыто, будто присматривая место для ночлега. Из низин всплывали серые сумерки, деревья нахохлились и почернели. Небо затянули плотные облака.
Лэй глядел в окно. Обиванкин тоже уж не спал и напряженно таращился прямо перед собой; пальцы рук его выделывали какие-то нервозные кренделя: то он сплетал и расплетал их, то барабанить по столу пытался, то словно хотел ввинтить большой палец правой руки в ладонь левой… Лёка для очистки совести коротко глянул через проход: дюжий сосед по-прежнему был в отключке.
Странно, однако, что багажа у него нет совсем. Лёка видел, как сосед вошел — буквально в самый момент отхода поезда и с пустыми руками. Плюхнулся на сиденье, будто не в другую страну едет и не в другой город даже, а так… катается.
Но, в конце концов, чего не бывает.
Сын почувствовал, что Лёка уже вернулся к жизни; отвернулся от окна и чуть улыбнулся отцу — неловко, но дружелюбно.
— Граница скоро, — сообщил он.
— Вижу, — ответил Лёка. Обиванкин принялся кусать губы.
— Не волнуйтесь вы так, Иван Яковлевич, — сказал Лёка, чуть наклонившись вперед. — Во-первых, для таких переживаний нет, по-моему, ни малейших причин. Все документы у нас в полном порядке. А во-вторых, поймите, ведь стоит на вас поглядеть только — и вас действительно можно заподозрить в попытке нелегального перехода границы. Как минимум.
Обиванкин то ли брезгливо, то ли высокомерно глянул на Лёку и промолчал. Лёка выждал мгновение, потом, пожав плечами, отвернулся.
Успокоил, называется, думал Обиванкин. Ведь не сказал: для переживаний нет причин. Сказал: для переживаний, по-моему, нет причин. По-моему! Никакой твердости, никакой целеустремленности в них, в молодых… Если ты в чем-то уверен, то так и говори. А если ты сам же свою правоту подвергаешь сомнению, суживаешь до масштабов личного мнения — так и рот открывать нечего… Нет, в наше время все было не так.
— Папа, — позвал Лэй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Циркуль дремал, запрокинув голову и привалившись затылком к стенке. Из-под вздернутой бороды торчал острый кадык. Всякий приличный человек в такой позиции должен храпеть, как кабан. Циркуль спал безмолвно. Интеллигент… Беззлобный и Ребенок о чем-то беседовали, но так тихо, что Гнат не мог разобрать ни слова, несмотря на стоянку. По вагону, кто молча, кто обмениваясь скупыми репликами, с сумками и чемоданами заходили люди, в сложном хороводе меняясь местами; одни выходили, другие рассаживались. Хорошо, что я сообразил вернуться до начала посадки, подумал Гнат. А если придут господа, у которых билеты на это место, и начнут качать права? Маловероятно, вон полок свободных сколько… И все же?
А, разберемся, что заранее себе голову морочить. Не пришли.
Поезд тронулся. Циркуль проспал всю стоянку и, судя по всему, намерен был спать дальше. А Беззлобный беседовал с Ребенком, и в какой-то момент до Гната отчетливо донеслось: «А почему вы с мамой разошлись?» Ого, подумал Гнат, еще и вон что… Вздохнул. Если бы Эля мне родила, подумал он, я бы ее нипочем не бросил. Потом вспомнил сегодняшний свой визит. Да, честно подумал он, после такого привечания ребенок ей бы не помог; сграбастал бы я чадо под мышку — и ходу. И сам себя одернул: как — под мышку? От матери? Ох, легко воображать себе свои правильные поступки… а советовать другим их совершать — еще легче. Но вот когда и впрямь прижмет…
Что ответил Беззлобный Ребенку, Гнат не расслышал. Тихо они разговаривали, куда тише, чем про умное с Циркулем.
И Гнат задремал. У него сегодня был тяжелый день.
Он проснулся от совершенно звериного, пещерного чувства опасности. Поезд стоял. Это была какая-то станция — Гнат не успел понять какая. За окнами совсем уже смерклось, в вагоне зажгли свет. По проходу вагона с двух сторон — один спереди, один сзади — продвигались погранцы, браво и несколько, на вкус Гната, развязно выкрикивая: «Линия перемены дат, господа! Линия перемены дат! Да-а-кументики ваши па-апрашу! Па-адарожные приготовили, визы, па-аспорта! Пли-из!» Стало быть, Тверь, подумал Гнат. Граница.
Вот только сейчас, пожалуй, он протрезвел окончательно.
Что-то должно было случиться.
Он наскоро махнул удостоверением в лицо нависшему над ним мальчишке в форме — тот уважительно кивнул и повернулся к подопечной троице. Старец проснулся и сидел, как и его спутники, с ворохом бумажек в дрожащей руке.
Дрожала у него рука. Дрожала. Он боялся погранцов.
Значит…
Да, черт возьми, что же это значит? Что у него совесть не чиста? Что ему от силовиков уже не раз доставалось? Что у него возрастной тремор? Что?!
Пацан в форме удовлетворился документами Беззлобного и его Ребенка без сучка без задоринки. Как нарочно, Циркуля он оставил на сладкое. Взял. Впился взглядом. Гнат бесстрастно смотрел в вечер — снаружи было темно, здесь горел свет, и в стекле отражалось все, что творилось в купе напротив.
— Колян! А Колян! — отвернувшись от троицы и высунув голову в проход, позвал погранец напарника, продолжая крепко держать документы Циркуля. Напарник, оставив какого-то мордоворота в коже с заклепками, двинулся на помощь. Они о чем-то растерянно и раздраженно побормотали вполголоса, Гнат сумел расслышать лишь: «Им хорошо предписывать… А как тут наблюдать, когда он за границу валит?» Так, подумал Гнат. Циркуль ждал, неумело напуская на себя беспечный и уверенный вид. Беззлобный тоже ждал напряженно, тоже не умел притворяться и скрывать нерв; только Ребенок, понял Гнат, удивлен задержкой искренне. На то он и Ребенок.
Потом Колян пошел обратно по проходу к оставленной им без присмотра части господ пассажиров, а первый пограничник повернулся к троице и, постукивая для пущей убедительности документами Циркуля себя по левой ладони, произнес:
— А вы, господин… господин Обиванкин, вы пройдите с нами.
— Но в чем дело? — ненатурально поднял брови Циркуль. Голос у него сразу осип.
С должностными лицами так бесправно разговаривать нельзя.
— Разберемся, господин! Р-разберемся! — мгновенно обретя утерянную было уверенность, отрезал пацан.
— Да вы что? — возмутился Ребенок. — Он же друг бабы Люси! Пап! Она же нас ждет!
— Разберемся, сказал! — демонстративно потеряв терпение, рявкнул пацан в форме.
Беззлобный что-то забубнил. На них теперь смотрели все, кто находился поблизости; позволил себе это и Гнат. Циркуль сидел с окаменелым лицом, но пальцы у него дрожали.
— Пройдемте! — гаркнул пацан в форме. Тоже психует, понял Гнат. Еще бы. Ситуация нештатная…
Беззлобный решительно встал. Покосился на Ребенка. Потом твердо уставился в глаза пограничнику и сказал:
— Мы все пойдем. Это безобразие. Это самоуправство!
— Да сядьте вы, господин Небошлепов, — с досадой и даже как-то виновато ответил пацан. — Ну вам-то что… Вы-то куда…
— Как это «вам-то что»? — на последних крохах храбрости повысил голос Беззлобный. — Вы не можете ответить на простой вопрос: что в документах господина Обиванкина вас не устраивает. И в то же время ссаживаете его с поезда безо всяких причин! Мы едем вместе и поэтому будем разбираться вместе!
Пограничник сдвинул на затылок фуражку. Тыльной стороной ладони вытер лоб.
— Как хотите… — сказал он. — Вам же хуже… Колян! — крикнул он напарнику. — Заканчивай тут, я повел этих…
Гнат оцепенел.
Да за что же Циркуля этак-то?
Да как же я узнаю, куда он ехал?
Я ведь должен узнать, куда он едет и зачем!
Это моя добыча!!!
Решение надо было принимать мгновенно. Гнат это умел.
Через каких-то полминуты после того, как дверь в конце вагона с гортанным звоном защелкнулась за уведенными, Гнат поднялся, злобно бормоча: «Да сколько ж можно стоять!.. Да сколько ж можно сортир держать закрытым!..» — и пошел по проходу. Вышел в тамбур — дежуривший там проводник встретил Гната волчьим взглядом: «Вы куда, господин хороший?» — «Закрыт выход?» — спросил Гнат. «А как же? Граница ж, вы чего?» — «Пива бы взять… Днем начал, а сейчас подремал малость — сил нет, добавить хочется…» Проводник немедленно смягчился: пассажир оказался понятный, обуреваемый общечеловеческими, по глубочайшему убеждению проводника, ценностями. «Нельзя, — с сочувствием сказал проводник. — Никак нельзя, меня ж взгреют. Вот тронемся — опять лотошники по вагонам пойдут, потерпи, земляк». Гнат вздохнул. «Тебе хорошо говорить… — сказал он. — Поедем-то еще когда? Полчаса ждать, не меньше. А тут душа горит… Сортир не откроешь?» Проводник захохотал: «Так тебе, земеля, влить или вылить?» — «И то и другое!» — сказал Гнат. Проводник, добрая душа, от второй, совсем уж безобидной просьбы, не смог отмахнуться — тем более земляк вел себе по-людски, уважительно, и скандалить, безо всякого смысла требуя открытия вагона, не стал. После короткого внутреннего колебания проводник сказал: «Аида!» и достал из кармана брюк ключ.
Окно в сортире, как и предполагал Гнат, по-прежнему было опущено до самой рамы. «Хо!» — сказал он, словно бы увидев заманчивую дыру впервые. Оглянулся на проводника, сделал в сторону распахнутого окошка знак глазами. Проводник с неудовольствием поджал губы, потом красноречиво отвернулся: делай, мол, что хочешь. Гнат уже потянул на себя дверь, чтобы закрыться, когда проводник для порядка все ж таки бросил в пространство: «Отстанешь — твои проблемы». — «Спасибо, друг!» — совершенно искренне сказал Гнат и полез в окно.
Немногочисленные люди на перроне, тускло освещенном то ли сумерками, то ли затеплившимися только что редкими фонарями, не обратили на Гната никакого внимания. Сказалась, верно, въевшаяся в плоть и кровь советская привычка: «если что-то происходит, значит, есть соответствующее решение», помноженная на новоприобретенную демократическую: «пусть хоть дома сами собой падают — ничему не удивляйся». Лезет человек из окошка поезда на перрон — подумаешь, эка невидаль; стало быть, так надо. Мгновение — и Гнат уже стоял на приграничной земле.
Взлет разрешаю
Они ехали. Они ехали наконец.
Мало-помалу волнение и напряжение дня отпускали. Любань позади осталась…
Обиванкин задремал. Лэй заскучал. Лёка глядел в окно, на бодро бегущие назад весенние леса и лужайки, опушки и перелески, на речушки и полустанки, упруго скачущие мимо; так он мог бы сидеть, смотреть и ехать много дней… всю жизнь, быть может. Смотреть, думать — и ни о чем не думать. Думать о том, о чем хочется, — и не думать о каждодневном, осточертевшем…
Лэй запихнул в сумку свою игрушку, уже с четверть часа бездельно лежавшую у него на коленях, и позвал:
— Пап…
— Да? — тихо ответил Лёка и перевел взгляд на сына. Ему даже не пришлось отворачиваться от летящей за прозрачной преградой благодатью — с самого начала он посадил Лэя к окошку; Лёка помнил, до чего в детстве любил сидеть у окна. Но сын сразу уткнулся в свой попискивающий, как мышиный сейм, «тетрис»; а теперь он сидел к окну затылком, к Лёке лицом.
— Пап, — с усилием повторил сын. На какое-то неловкое мгновение он встретился с Лёкой взглядом и тут же отвел глаза. — А почему вы с мамой разошлись?
Лёка то ждал этого вопроса, то переставал его ждать, уверяясь, что его не будет; то боялся его услышать, то боялся, что он так и не прозвучит. И все же сейчас это оказалось будто экстренное торможение; будто кто-то нажал на стоп-кран мира, и только Лёку, одного-единственного, кто не успел ухватиться, кинуло в безвоздушную пустоту. «А ты как думал? — спросил он себя мгновение спустя. — Что вы и впредь будете болтать и балагурить, как с приятелем средней дальности? Незатруднительно и невзначай? Радуйся, дурак… Раз он спрашивает, значит, ему на тебя не наплевать».
— А мама тебе не рассказывала? — негромко спросил он. Сын чуть дернул плечом.
— Она много чего рассказывала… — проговорил он. И решительно добавил: — Я типа тебя хочу послушать.
Лёка помолчал. Сын продолжал глядеть мимо и не торопил его; и Лёка был благодарен ему за это.
Главное — ничего не ляпнуть плохого о ней. Потому, что, во-первых, она все равно всегда останется для него мамой, самым близким и родным человеком в мире, и правильно, было бы плохо, если бы оказалось не так. А во-вторых — Лёке нечего было сказать о ней плохого. Плохое он думал и говорил лишь о самом себе.
А вот неосторожно ляпнуть он мог… Что-нибудь проходное, обыденное, незначительное — но что ребенок воспримет, как ругань.
— Наверное, от усталости, — сказал он.
— Друг от друга устали?
— Даже не столько друг от друга… — Лёка честно пытался объяснить. — От всего. Жизнь подчас утомительная штука, особенно… навязанная. Будто она чужая совсем, не та, которой ты ждал… хотел. Есть усталость, которая уже не проходит.
— Не понимаю, — тихо сказал Лэй.
— Ну, вот представь: день за днем просыпаешься по утрам и знаешь, что у тебя впереди очень много дел — но ни одного из этих дел тебе не хочется делать. Они не твои. Ты не сам их себе придумал и выбрал. А те дела, которые тебе хотелось бы делать, о которых ты мечтал, которые для тебя естественны, — не существуют. И вот ты день за днем просыпаешься усталым… Понял?
Лэй не ответил — молча хмурился, пытаясь уразуметь. Описанное отцом состояние ему было вполне знакомо — но казалось, оно грузит лишь тех, кто еще ходит в школу. Хочется на футбол, а вместо этого — знай извлекай корень, блин, квадратный… Хочешь на дискотеку — а мама не разрешает… Чтобы взросляки от того же маялись — была новость. Кто им-то типа может разрешать и не разрешать?
— Вот например, — сказал Лёка. — Только не смейся надо мной.
— И не собирался даже, — обиделся Лэй.
— Я когда маленький был… меньше, чем ты сейчас… тогда очень много книжек про полеты в космос публиковали. Про будущее… Тогда думали, до него рукой подать, даже даты примерно известны были. И вот я всерьез прикидывал, исходя из тех дат: в двухтысячном году уже будет полный коммунизм, а значит, в космос летать будут только так, и на Сатурн уже, и на Нептун, а мне исполнится целых сорок два, и меня могут не пустить по возрасту… Я так тревожился!
Лэй даже не улыбнулся. И за это Лёка тоже был ему благодарен — как настоящему другу, которому можно доверить все и знать, что он поймет.
— Я был готов тогда пуп надсаживать, чтобы быть достойным Сатурна и Нептуна. И вот от этого я бы не уставал. Понимаешь? А вместо того получился всеобъемлющий рынок, и мне вместо Нептуна приходится даже до Москвы и то по визам ездить, и очередь в ОВИР занимать до рассвета… И вот от этого и прочего такого я устаю. Просыпаюсь каждый день — уже усталый. — Он помолчал. — И в семье бывает что-то похожее, понимаешь?
Лэй тоже помолчал.
— Думал, у тебя дома будет типа полный коммунизм, а вместо этого получился всербъемлющий рынок? — беспощадно уяснил он вслух.
Лёка чуть качнул головой.
— Ну не то чтобы рынок… — беспомощно проговорил он. И умолк. Он не знал, как назвать то, что получилось у них с Машей в доме.
Некоторое время они молчали. Голова спящего Обиванкина, откинутая затылком на грязно-желтую обивку стены, чуть каталась налево-направо. Лёка коротко стрельнул взглядом на дюжего мужика, сидевшего через проход от них, на боковом; Небошлепову, не избалованному интересом к своей персоне и оттого остро чувствовавшему, если интерес все же появлялся, в начале поездки несколько раз показалось, будто мужик посматривает на них, вернее, присматривает за ними — короче, послеживает. Следит. Как бы старательно он ни таращился в сторону, от него веяло вниманием.
Нет, все-таки, пожалуй, паранойя, подумал Лёка с облегчением. Мужик тоже спал, самозабвенно похрапывая и распространяя вокруг себя несильный, приглушенный уже, но совершенно недвусмысленный запах перегара. Показалось. Все кажется. Все в порядке, никто за нами не следит, перестань. Кому мы нужны.
— Но тогда получается… — подал голос Лэй. — Тогда получается, что лучше вообще никакой жизни не ждать. Как бы так, да? Жить как живется, и не будешь уставать.
— Может быть, — сказал Лёка. — По принципу «чего дают, то и спасибо»… Хороший принцип.
— Ну вот ты как все сразу обернул…
— Как?
— Так, что такого тоже не хочется. Противно. Как бездомной кошке на помойке. Жри типа чего насыпали и не ломайся…
Вот тут они засмеялись. Но вместе.
— Так, конечно, легче, — сказал Лёка потом. — Но тошно, понимаешь…
— Понимаю. Но ведь и то, как ты сейчас рассказал, — это ж тоже голяк полный.
— Полный, — согласился Лёка. — Куда ни кинь — везде клин. И каждый выбирает клин себе по сердцу… А потом расплачивается за свой выбор.
— Мрачновато мыслишь, — констатировал Лэй.
— И не говори, — ответил Лёка.
Они замолчали надолго.
Интересно, что ему рассказывала на эту тему Маша?
Нет, нельзя спрашивать.
— Давай подремлем маленько, — сказал он сыну. — Мы с Обиванкиным нынче не спали вовсе.
— Охренеть, — с недоверчивым восхищением сказал Лэй.
Когда Лёка проснулся, состав промолотил едва не всю дорогу до Твери и полз теперь неторопливо и сыто, будто присматривая место для ночлега. Из низин всплывали серые сумерки, деревья нахохлились и почернели. Небо затянули плотные облака.
Лэй глядел в окно. Обиванкин тоже уж не спал и напряженно таращился прямо перед собой; пальцы рук его выделывали какие-то нервозные кренделя: то он сплетал и расплетал их, то барабанить по столу пытался, то словно хотел ввинтить большой палец правой руки в ладонь левой… Лёка для очистки совести коротко глянул через проход: дюжий сосед по-прежнему был в отключке.
Странно, однако, что багажа у него нет совсем. Лёка видел, как сосед вошел — буквально в самый момент отхода поезда и с пустыми руками. Плюхнулся на сиденье, будто не в другую страну едет и не в другой город даже, а так… катается.
Но, в конце концов, чего не бывает.
Сын почувствовал, что Лёка уже вернулся к жизни; отвернулся от окна и чуть улыбнулся отцу — неловко, но дружелюбно.
— Граница скоро, — сообщил он.
— Вижу, — ответил Лёка. Обиванкин принялся кусать губы.
— Не волнуйтесь вы так, Иван Яковлевич, — сказал Лёка, чуть наклонившись вперед. — Во-первых, для таких переживаний нет, по-моему, ни малейших причин. Все документы у нас в полном порядке. А во-вторых, поймите, ведь стоит на вас поглядеть только — и вас действительно можно заподозрить в попытке нелегального перехода границы. Как минимум.
Обиванкин то ли брезгливо, то ли высокомерно глянул на Лёку и промолчал. Лёка выждал мгновение, потом, пожав плечами, отвернулся.
Успокоил, называется, думал Обиванкин. Ведь не сказал: для переживаний нет причин. Сказал: для переживаний, по-моему, нет причин. По-моему! Никакой твердости, никакой целеустремленности в них, в молодых… Если ты в чем-то уверен, то так и говори. А если ты сам же свою правоту подвергаешь сомнению, суживаешь до масштабов личного мнения — так и рот открывать нечего… Нет, в наше время все было не так.
— Папа, — позвал Лэй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25