Исключение не исключение, а и без исключения могут много веселого нахлобучить. И наверняка жирный штраф — это теперь сплошь и рядом: образование бесплатное, но типа оплачивается штрафами, которые платят родители нерадивых учеников. Социальная справедливость: пусть лодыри и долбаки обеспечивают учебу трудолюбивых и добродетельных…
В общем, стресс. А стресс надо выгулять. Выходить. Адреналин, блин.
Они, благо покинутый ими столь нежданно класс сейчас пустовал, невозбранно заскочили туда за своим барахлом, одиноко скучавшим на столах; потом спустились в буфет за пивом. В позапрошлом году городское здравоохранение, вдохновленное местными чинами из Всемирной Организации Здравоохранения пришло к выводу, что построссийским детям умеренные дозы алкоголя не только не вредны, но, наоборот, вызывают несомненное повышение способностей и к социальной адаптации, и к усвоению нового материала, — и всем школьным буфетам было рекомендовано постоянно иметь в продаже напитки типа пива и джин-тоника. С тех пор жить стало легче и веселей, не приходилось на переменках бегать по морозу или под дождем к ларькам на Суворовском.
Наскребли по карманам никелей, хватило. Лэй взял «Власовского», а Нат маниакально запросил «Сахарова», чтобы заглянуть под крышку; фирма-изготовитель проводила лотерею и в числе призов объявила несколько ноутбуков на базе пятого пентюха; Нату такую тачку просто припекло.
— «Сахаров», ребятки, только темный, — заботливо и даже чуточку виновато предупредила из-за прилавка добрая тетя Наташа.
— Пускай темный. — Нату, как почему-то любят повторять телеюмористы, не было преград ни в море, ни на суше.
— Да от темного «Сахарова» башка трещит, — напомнил Лэй.
— Забили, — отмахнулся Нат. И, едва тетя Наташа сунула ему запотевшую бутылку, содрал крышку, перевернул ее и уставился на мелкие циферки. Поставил бутылку обратно на прилавок (тетя Наташа, сложив пухлые, голые по локоть руки на прилавке, с улыбкой глядела на него, благо во время урока в буфете было безлюдно, никто ее не гоняя) и сунулся свободной рукой в карман; вытянул изрядно потасканную вырезку из газеты. Лэй, хлебнув из горлышка объемный глоток и с удовольствием гоняя пиво от щеки к щеке, заглядывал Нату через плечо. Нат нашел в перечне тот номер, который наехал на него с крышки…
Лэй, прочитав, только заржал. Под этим номером значились упаковки презервативов «Русский размер». Свезло Нату, что тут скажешь…
— Bay, — в сердцах проговорил Нат и кинул крышку в приспособленный под урну картонный ящик из-под пивных бутылок. — Вот всю жизнь мечтал. Вот только, понимаешь, русский размер мне с детства и снился!
— Ну ты не злись так, не злись, — попыталась успокоить его добрая тетя Наташа. — Не бог весть что, но все ж таки вещь полезная…
Нат фыркнул и взялся за бутылку. Приник.
— А кстати, ты обрезанный? — спросил Лэй.
Нат чуть не поперхнулся.
Молча, степенно прихлебывая, они спустились по лестнице и вышли из школы. Обычно, вот уж сколько лет, они поворачивали направо, к Тавриге, — но там теперь дым стоял коромыслом, лес рубили, щепки летели… Повернули налево, на Суворовский. Не разговаривали. Трендеть по-обычному, про футбол или рэп, или про безбашенных типа зеленых чего-то не хотелось, чего-то серьезность накатила; а разговаривать о серьезном привычки не было ни малейшей. Даже слов-то типа не существовало в языке — перетирать такие темы. Просто приятно вместе. Туса их тройственная сложилась уж года четыре назад (девицы начали появляться позднее), но такой дружелюбной близости друг к другу Лэй и Нат, пожалуй, ни разу еще не испытывали — даже в самый разгар «Паханов», даже во время награждения… На игре такого единства не бывает, как бы игра ни напрягала. Это не игра, а жизнь, подумал Лэй и даже удивился взрослой занудности залетевшей в башню мысли. Так и шли, помалкивая и прихлебывая; пиво должно было помочь.
Прямо перед Смольным тоже обнаруживался скверик, карликовый такой, зато, по близости к властям, до сей поры нетронутый; когда Лэй был еще совсем мелкий, родаки часто с ним тут гуляли — по большей части мама, но иногда и папашка, который был тогда не смутной сволочью, мало-помалу растворяющейся в кислоте памяти, а самым умным, сильным и теплым человеком в мире. Наверное, поэтому Лэй этот скверик любил — и малехо помнил, как он выглядел прежде. Там, где поверху желтых башен-воротин тянулись когда-то железные буковки тоталитарных надписей, теперь накололи буковки правильные: слева, где помнилось что-то про диктатуру, было написано «Первый демократический сейм новой России», а справа, где помнилось что-то насчет пролетариев, — «Приобретайте себе друзей богатством неправедным». Лэй знал, это из Священного Писания: препод основ безопасности жизни любил, когда приходил на урок датым, повторять: «Помните, ребятки, мудрость сию еще Христос заповедал! „Похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным“! Поняли, в чем фокус? А уж остальная-то безопасность тогда сама приложится…» Похоже, притча про удачливого коррупционера была единственным, что он знал из Писания, — но уж ее-то он знал назубок по-любому. Он лишь не говорил, откуда богатство взять, — и потому завет пропадал впустую. Дайте богатство сперва — а до столь нехитрого рецепта любой децл и сам допетрит…
Да еще сменились персонажи на каменных граненках по сторонам главной аллеи: слева торчала башка какого-то хомяка с подписью «Гайдар», а справа — какого-то кощея с подписью «Бурбулис». Лэй не знал, кто они такие, да и не особо жаждал: наверняка типа первые инспектора от ОБСЕ какие-нибудь. Раньше там были головы тоже двух нерусских, только обе бородатые — почему-то они помнились очень четко: одна с бородой подлиннее, другая с бородой пошире, маленький Лэй их очень любил, потому что смешные. Да и папа — тогда еще папа, а не папашка — иногда начинал прикалываться: «А если б эту бороду да расстелить по городу…», и маленький Лэй хохотал до упаду; он жалел, что не стало бородатых.
Да еще круглый высокий постамент перед самым парадным входом в Смольный, пустовавший, сколько Лэй его помнил, года три назад увенчался многотонной, типа дрессированный бегемот на задних лапах, чугунной чушкой в виде дирижирующего Ельцина, а на постаменте возникла надпись золотом: «Россия должна быть ограничена территорией Московской области»; и ниже — надпись помельче, она типа сообщала, откуда цитата: «Декларация о государственном суверенитете России».
А в остальном сквер не изменился.
Зеленым свежим дымом дымили майские деревья, пахло размякшими, распаренными газонами, птицы ошалело дребездели, будто депутаты, каждая свое и все разом… бабки на лавочках… вот мам с колясками — совсем не стало… И окна жилых домов поодаль по случаю нежданного тепла распахнулись чуть ли не все, и песня из какого-то доносилась вполне подходящая, весенняя: «Будет ласковый дождь, будет запах земли, щебет юрких стрижей от зари до зари…» Друзья взгромоздились на спинку скамейки, поставили ноги на сиденье, неторопливо закурили. Домой Лэю совершенно не шлось. Непонятно, как все случившееся преподносить маме. Пожалуй, подумал он, я ей тоже скажу, что кассету на помойке нашел. Нефиг ее впутывать, ей и так достанется… Зайти, что ли, в аптеку, купить валидолу побольше? Ох, да еще как-то с папашкой коннектиться… Блин.
«И Весна, и Весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет…» — пело одно из дальних окон.
Ничего. В левой руке сигарета, в правой пиво… Разрулим.
— Эта тварь зачем-то велела папашку к ней тоже привести, — проговорил Лэй. Нат выпустил дым.
— Злая, — сообщил он веско.
— Спасибо, что сказал.
Прихлебнули разом.
— Они у тебя совсем не общаются? — спросил Нат.
— Напрочь.
Нат шевельнул плечом недоуменно.
— Не понимаю… Надо ж так друг дружку задолбать… — Затянуся, выдохнул. — А ты к нему как относишься?
— А не знаю, — честно ответил Лэй, — Ненавижу, наверное. Я его уже плохо помню. Помню, иногда с ним побазлать было в жилу, он так все объяснял конкретно… — Помедлил. — Поначалу мне то и дело его о чем-нибудь спросить хотелось, то про одно, то про другое… схвачусь — а его нету.
Пиво угрелось и сомлело в животах, но напряжение не сходило. Лэю в голову закатилась еще одна явно взрослая мысль: вот так живешь себе, живешь, все катит нормально, со всеми мелочами приятными и неприятными, но в одном, что называется, русле — и вдруг шмяк лбом! И вся разница между приятностями и неприятностями оказывается такой незначительной, когда происходит настоящий шмяк…
А интересно: типа когда происходит настоящая приятность… даже не придумать, что это может быть такое, — но вот настоящая… Все прежние приятности окажутся тоже такими же мелкими, как сейчас, после настоящего шмяка, оказались неприятности?
Он покосился на Ната. Сказать ему такую мысль, не сказать?
Не, не сказать. Занудно. Этакий отстой каждый сам в себе рожает, молча.
— Что делать будем? — спросил Нат.
— С чем? — удивленно воззрился на него Лэй.
— Не с чем, а с кем.
— С папашкой? — не понял Лэй. Нат покосился на него иронично.
— Тебя заклинило на нем, что ли? Я про нас.
Лэй все не понимал.
— Ну ведь кто-то же ссучился! — с некоторым раздражением от его непонятливости пояснил Нат. Лэй кисло отвернулся.
— Типа да… — нехотя ответил он.
— И тебе не интересно, кто?
— Может, забьем? — неуверенно предложил Лэй. Ему жутко не хотелось играть в сыщика внутри собственной жизни. И внутри жизни друзей.
— Вот блин, — сказал Нат. — Дали по одной щеке, подставь задницу, да? Дали по заднице — подставь передницу? Ты хочешь знать, кто из нас сука, а кто нет? Или хочешь делать вид, что все нормалек, но при том всех подозревать, что они суки?
— Подозревать не хочу.
— Значит?
— Ну а что мы? Возьмем Толяна и девиц за грудки и начнем пытать: ты? а может, ты?
— За Таньку я ручаюсь, — тут же сообщил Нат.
— Да я за всех за нас ручаюсь, блин, — угрюмо ответил Лэй. — В том-то и фишка.
Умолкли. Нат чуть поспешно всосал хороший глоток, булькнул горлом и сгорбился, глядя прямо перед собой. Без-надега, подумал Лэй. Хорошо, что у меня сейчас девчонки нет и мне не придется про нее думать: она? не она? Бедный Нат.
— Может, он не гнус, этот гнус. Может, родакам ляпнул сглупа — а они струхнули и заставили, — неуверенно постарался утешить друга Лэй. Нат не ответил.
Долго молчали — и пиво кончилось.
Домой обоим не хотелось по-прежнему. А пива хотелось. Переглянувшись и поняв друг друга без слов, парни соскочили со своего насеста, оставив на облупленной белой краске скамьи свежие земляные следы — впрочем, на ней хватало и несвежих, — и двинулись к угловому подвальчику за добавкой. В животах мягко лучилось. Но добавить надлежало по-любому.
Здесь выбор был побогаче, чем в школьном буфете, только вот цены все равно отбрасывали к тем же названиям; Лэй оказался верен «Власовскому», а Нат, поколебавшись слегка, — Лэй косил на него насмешливо, — все-таки опять цапнул своего «Сахарова», хоть он и тянул на рупь с хвостиком дороже. Однако на сей раз крышка с изнанки оказалась вовсе пустой. Нат молча покрутил носом и с демонстративным спокойствием кинул крышку на пол; Лэй от комментариев воздержался, хотя на кончике языка уже вертелось: «Халявщик!», или «Жадность фраера сгубила…»
Сегодня и впрямь какое-то единство возникло между ними. Не сговариваясь, они пошли не обратно в сквер — насиделись, хватит, надо подвигаться, — а повернули к Шпалерной. Громче, чем про ласковый дождь, из открытого окошка точнехонько над ними пел теперь чуть надорванный, полный ссохшегося отчаяния мужской голос: «Как оказалось, Родина наша — галут. Вслед нам собаки или соседи лаяли. В иллюминатор лбом, слезами в стекло — на будущий год в Ерушалаиме…»
— Нескладуха, — проговорил Лэй, отхлебнув. — Не понимаю. Лбом на будущий год? Слезами на будущий год? Стекло на будущий год?
Нат тоже отхлебнул. Они завернули за угол, и тяжелое каменное ребро дома отсекло и отодвинуло звук — как бык какой-нибудь в троллейбусе сдвигает плечом сильно загородившую ему дорогу сухонькую, невесомую бабку, типа ветеранку-блокадницу. Прохожих почти не было — зато «мерсы», «лендроверы», «паджеро» и прочие бандовозы перли по Шпалерной сплошной чередой гладких бугров, как склеенные; разом останавливались, разом трогались сызнова. Будто на ленте подачи багажа в аэропорту — Лэй видел однажды. Только тут одна лента ехала в одну сторону, а параллельно другая — в другую. Но впереди, на противоположной полосе, начинались какие-то затрудненные вихляния — вдали громоздилась, перегородив чуть не полторы полосы проезжей части, моечная машина полиции нравов и, всполошенно жуя вспышки цветастых своих спецсигналов, обрабатывала стену дома пенным потоком. Бандовозы, едва не скобля дружка дружку тысячедолларовыми боками, на цыпочках крались вброд по плещущему поперек улицы потоку.
И куда они все едут, блин? Середина дня, работать бы надо… Их, что ли, всех тоже из школы за родаками отправили?
— Это фраза такая, — наконец ответил Нат. — Про Ерушалаим. Там же в первом веке чумовая заваруха была, римляки всех растрясли налево-направо, получилось рассеяние. Я вообще-то пацан не кошерный… эрудицией не угнетен и до тонкостей тебе все это не перетру — но дед, помню, грузил, что если о чем-нибудь просишь Бога, эту фразу как бы надо в молитву вставлять. И уж обязательно — во время пасхальной трапезы, что ли… Он говорил так: на следующий год — в возрожденном Иерусалиме! Типа — вот надеемся, что уже в будущем году мы с вами вернемся в Иерусалим и отстроим его заново. — Отхлебнул. — И так по всему миру две тысячи лет.
— Охренеть, — с недоверчивым восхищением сказал Лэй.
Разговор пошел странный. Можно помолчать минуту, две, пять, переваривая, — а потом заговорить, будто паузы и не было вовсе. И можно спрашивать или рассказывать все что угодно.
— А чего твои не свалили до сих пор? — спросил Лэй.
— А фиг их знает. Я бы на их месте давно свалил.
— Гонишь… — недоверчиво сказал Лэй. Нат молчал. — Че, в натуре?
— Угу.
— Аттестат получишь — свалишь?
Нат чуть пожал плечами.
— Не знаю, — нехотя выговорил он.
— Тебя бы там сразу забрили, — сочувственно пробормотал Лэй.
— Когда за страну типа не стыдно — за нее воевать не влом.
— Это ты сейчас так говоришь. Здесь.
— Может быть, — помедлив, согласился Нат.
Они миновали моечную; вокруг нее, забивая стойкий чад выхлопов, оглушающе воняло химикалиями. Ровно ползущая вправо череда разноцветных вздутий (типа корыта опрокинутые строем маршировали куда-то, кошмар обкуренного), за нею — судорожно ползущая влево череда разноцветных вздутий; а над корытами, вплотную притертыми одно к другому, — высоченная огромная мойка. Извергающий пену широкий раструб ходил вдоль стены дома взад-вперед на высоте человеческого роста, чем-то неуловимо-напомнив Лэю ищущего Волгу Толяна. Мертвенно-голубые хлопья ядовитой пены колотили в стену и валились на тротуар, шмякались тяжелыми ошметками и брызгами, растекались жижей, давая начало пузырящейся реке, которая бежала поперек Шпалерной; на стене из-под пены еще проглядывала, выцветая на глазах, размашистая, метра на три, надпись краской: «Руские всех стран, соединяйтесь!» Водитель в моечной, возвышавшийся в своей остекленной башне над потоками брезгливо жмущихся от него сверкающих бандовозов, яростно высунулся в открытое окошко и принялся беззвучно в реве насосов и ниагарском плеске пены широко открывать и закрывать рот в сторону Лэя и Ната; потом, поняв, что его не слышно, энергично замахал им рукой: валите, мол, поскорей, нечего здесь читать!
Но те и так валили, и ускорять шаги по требованию какого-то полицейского урода не имели ни малейшей склонности.
— Как «русские» пишутся, типа с бутылки пива срисовывал, — прокомментировал энергично смываемую надпись Нат, когда рев остался позади и вновь стало можно разговаривать.
Лэй задумчиво прихлебнул.
— А «соединяйтесь» вроде через «е» надо, — без уверенности сказал он, проглотив. Нат тоже подумал.
— Вроде да, — согласился он. А потом добавил: — Но не поручусь.
— Крутые мы! — хохотнул Лэй. — Год учиться осталось, а моя твоя не понимай…
Нат прихлебнул.
— Между прочим, — сказал он, проглотив, — напиши я такое лет сто назад про евреев — мигом пришили бы сионизм и мировой заговор.
— А напиши я ее сейчас — пришьют руссофашизм, — парировал Лэй. — Привет из двадцать первого века, жидовская морда.
— А тебе из двадцатого, русская свинья, — ответил Нат.
Они захохотали, довольные и собой, и друг другом, на ходу хлопнулись ладонями, тукнулись полупустыми бутылками (там вкусно плеснулось) — и пошли дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
В общем, стресс. А стресс надо выгулять. Выходить. Адреналин, блин.
Они, благо покинутый ими столь нежданно класс сейчас пустовал, невозбранно заскочили туда за своим барахлом, одиноко скучавшим на столах; потом спустились в буфет за пивом. В позапрошлом году городское здравоохранение, вдохновленное местными чинами из Всемирной Организации Здравоохранения пришло к выводу, что построссийским детям умеренные дозы алкоголя не только не вредны, но, наоборот, вызывают несомненное повышение способностей и к социальной адаптации, и к усвоению нового материала, — и всем школьным буфетам было рекомендовано постоянно иметь в продаже напитки типа пива и джин-тоника. С тех пор жить стало легче и веселей, не приходилось на переменках бегать по морозу или под дождем к ларькам на Суворовском.
Наскребли по карманам никелей, хватило. Лэй взял «Власовского», а Нат маниакально запросил «Сахарова», чтобы заглянуть под крышку; фирма-изготовитель проводила лотерею и в числе призов объявила несколько ноутбуков на базе пятого пентюха; Нату такую тачку просто припекло.
— «Сахаров», ребятки, только темный, — заботливо и даже чуточку виновато предупредила из-за прилавка добрая тетя Наташа.
— Пускай темный. — Нату, как почему-то любят повторять телеюмористы, не было преград ни в море, ни на суше.
— Да от темного «Сахарова» башка трещит, — напомнил Лэй.
— Забили, — отмахнулся Нат. И, едва тетя Наташа сунула ему запотевшую бутылку, содрал крышку, перевернул ее и уставился на мелкие циферки. Поставил бутылку обратно на прилавок (тетя Наташа, сложив пухлые, голые по локоть руки на прилавке, с улыбкой глядела на него, благо во время урока в буфете было безлюдно, никто ее не гоняя) и сунулся свободной рукой в карман; вытянул изрядно потасканную вырезку из газеты. Лэй, хлебнув из горлышка объемный глоток и с удовольствием гоняя пиво от щеки к щеке, заглядывал Нату через плечо. Нат нашел в перечне тот номер, который наехал на него с крышки…
Лэй, прочитав, только заржал. Под этим номером значились упаковки презервативов «Русский размер». Свезло Нату, что тут скажешь…
— Bay, — в сердцах проговорил Нат и кинул крышку в приспособленный под урну картонный ящик из-под пивных бутылок. — Вот всю жизнь мечтал. Вот только, понимаешь, русский размер мне с детства и снился!
— Ну ты не злись так, не злись, — попыталась успокоить его добрая тетя Наташа. — Не бог весть что, но все ж таки вещь полезная…
Нат фыркнул и взялся за бутылку. Приник.
— А кстати, ты обрезанный? — спросил Лэй.
Нат чуть не поперхнулся.
Молча, степенно прихлебывая, они спустились по лестнице и вышли из школы. Обычно, вот уж сколько лет, они поворачивали направо, к Тавриге, — но там теперь дым стоял коромыслом, лес рубили, щепки летели… Повернули налево, на Суворовский. Не разговаривали. Трендеть по-обычному, про футбол или рэп, или про безбашенных типа зеленых чего-то не хотелось, чего-то серьезность накатила; а разговаривать о серьезном привычки не было ни малейшей. Даже слов-то типа не существовало в языке — перетирать такие темы. Просто приятно вместе. Туса их тройственная сложилась уж года четыре назад (девицы начали появляться позднее), но такой дружелюбной близости друг к другу Лэй и Нат, пожалуй, ни разу еще не испытывали — даже в самый разгар «Паханов», даже во время награждения… На игре такого единства не бывает, как бы игра ни напрягала. Это не игра, а жизнь, подумал Лэй и даже удивился взрослой занудности залетевшей в башню мысли. Так и шли, помалкивая и прихлебывая; пиво должно было помочь.
Прямо перед Смольным тоже обнаруживался скверик, карликовый такой, зато, по близости к властям, до сей поры нетронутый; когда Лэй был еще совсем мелкий, родаки часто с ним тут гуляли — по большей части мама, но иногда и папашка, который был тогда не смутной сволочью, мало-помалу растворяющейся в кислоте памяти, а самым умным, сильным и теплым человеком в мире. Наверное, поэтому Лэй этот скверик любил — и малехо помнил, как он выглядел прежде. Там, где поверху желтых башен-воротин тянулись когда-то железные буковки тоталитарных надписей, теперь накололи буковки правильные: слева, где помнилось что-то про диктатуру, было написано «Первый демократический сейм новой России», а справа, где помнилось что-то насчет пролетариев, — «Приобретайте себе друзей богатством неправедным». Лэй знал, это из Священного Писания: препод основ безопасности жизни любил, когда приходил на урок датым, повторять: «Помните, ребятки, мудрость сию еще Христос заповедал! „Похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным“! Поняли, в чем фокус? А уж остальная-то безопасность тогда сама приложится…» Похоже, притча про удачливого коррупционера была единственным, что он знал из Писания, — но уж ее-то он знал назубок по-любому. Он лишь не говорил, откуда богатство взять, — и потому завет пропадал впустую. Дайте богатство сперва — а до столь нехитрого рецепта любой децл и сам допетрит…
Да еще сменились персонажи на каменных граненках по сторонам главной аллеи: слева торчала башка какого-то хомяка с подписью «Гайдар», а справа — какого-то кощея с подписью «Бурбулис». Лэй не знал, кто они такие, да и не особо жаждал: наверняка типа первые инспектора от ОБСЕ какие-нибудь. Раньше там были головы тоже двух нерусских, только обе бородатые — почему-то они помнились очень четко: одна с бородой подлиннее, другая с бородой пошире, маленький Лэй их очень любил, потому что смешные. Да и папа — тогда еще папа, а не папашка — иногда начинал прикалываться: «А если б эту бороду да расстелить по городу…», и маленький Лэй хохотал до упаду; он жалел, что не стало бородатых.
Да еще круглый высокий постамент перед самым парадным входом в Смольный, пустовавший, сколько Лэй его помнил, года три назад увенчался многотонной, типа дрессированный бегемот на задних лапах, чугунной чушкой в виде дирижирующего Ельцина, а на постаменте возникла надпись золотом: «Россия должна быть ограничена территорией Московской области»; и ниже — надпись помельче, она типа сообщала, откуда цитата: «Декларация о государственном суверенитете России».
А в остальном сквер не изменился.
Зеленым свежим дымом дымили майские деревья, пахло размякшими, распаренными газонами, птицы ошалело дребездели, будто депутаты, каждая свое и все разом… бабки на лавочках… вот мам с колясками — совсем не стало… И окна жилых домов поодаль по случаю нежданного тепла распахнулись чуть ли не все, и песня из какого-то доносилась вполне подходящая, весенняя: «Будет ласковый дождь, будет запах земли, щебет юрких стрижей от зари до зари…» Друзья взгромоздились на спинку скамейки, поставили ноги на сиденье, неторопливо закурили. Домой Лэю совершенно не шлось. Непонятно, как все случившееся преподносить маме. Пожалуй, подумал он, я ей тоже скажу, что кассету на помойке нашел. Нефиг ее впутывать, ей и так достанется… Зайти, что ли, в аптеку, купить валидолу побольше? Ох, да еще как-то с папашкой коннектиться… Блин.
«И Весна, и Весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет…» — пело одно из дальних окон.
Ничего. В левой руке сигарета, в правой пиво… Разрулим.
— Эта тварь зачем-то велела папашку к ней тоже привести, — проговорил Лэй. Нат выпустил дым.
— Злая, — сообщил он веско.
— Спасибо, что сказал.
Прихлебнули разом.
— Они у тебя совсем не общаются? — спросил Нат.
— Напрочь.
Нат шевельнул плечом недоуменно.
— Не понимаю… Надо ж так друг дружку задолбать… — Затянуся, выдохнул. — А ты к нему как относишься?
— А не знаю, — честно ответил Лэй, — Ненавижу, наверное. Я его уже плохо помню. Помню, иногда с ним побазлать было в жилу, он так все объяснял конкретно… — Помедлил. — Поначалу мне то и дело его о чем-нибудь спросить хотелось, то про одно, то про другое… схвачусь — а его нету.
Пиво угрелось и сомлело в животах, но напряжение не сходило. Лэю в голову закатилась еще одна явно взрослая мысль: вот так живешь себе, живешь, все катит нормально, со всеми мелочами приятными и неприятными, но в одном, что называется, русле — и вдруг шмяк лбом! И вся разница между приятностями и неприятностями оказывается такой незначительной, когда происходит настоящий шмяк…
А интересно: типа когда происходит настоящая приятность… даже не придумать, что это может быть такое, — но вот настоящая… Все прежние приятности окажутся тоже такими же мелкими, как сейчас, после настоящего шмяка, оказались неприятности?
Он покосился на Ната. Сказать ему такую мысль, не сказать?
Не, не сказать. Занудно. Этакий отстой каждый сам в себе рожает, молча.
— Что делать будем? — спросил Нат.
— С чем? — удивленно воззрился на него Лэй.
— Не с чем, а с кем.
— С папашкой? — не понял Лэй. Нат покосился на него иронично.
— Тебя заклинило на нем, что ли? Я про нас.
Лэй все не понимал.
— Ну ведь кто-то же ссучился! — с некоторым раздражением от его непонятливости пояснил Нат. Лэй кисло отвернулся.
— Типа да… — нехотя ответил он.
— И тебе не интересно, кто?
— Может, забьем? — неуверенно предложил Лэй. Ему жутко не хотелось играть в сыщика внутри собственной жизни. И внутри жизни друзей.
— Вот блин, — сказал Нат. — Дали по одной щеке, подставь задницу, да? Дали по заднице — подставь передницу? Ты хочешь знать, кто из нас сука, а кто нет? Или хочешь делать вид, что все нормалек, но при том всех подозревать, что они суки?
— Подозревать не хочу.
— Значит?
— Ну а что мы? Возьмем Толяна и девиц за грудки и начнем пытать: ты? а может, ты?
— За Таньку я ручаюсь, — тут же сообщил Нат.
— Да я за всех за нас ручаюсь, блин, — угрюмо ответил Лэй. — В том-то и фишка.
Умолкли. Нат чуть поспешно всосал хороший глоток, булькнул горлом и сгорбился, глядя прямо перед собой. Без-надега, подумал Лэй. Хорошо, что у меня сейчас девчонки нет и мне не придется про нее думать: она? не она? Бедный Нат.
— Может, он не гнус, этот гнус. Может, родакам ляпнул сглупа — а они струхнули и заставили, — неуверенно постарался утешить друга Лэй. Нат не ответил.
Долго молчали — и пиво кончилось.
Домой обоим не хотелось по-прежнему. А пива хотелось. Переглянувшись и поняв друг друга без слов, парни соскочили со своего насеста, оставив на облупленной белой краске скамьи свежие земляные следы — впрочем, на ней хватало и несвежих, — и двинулись к угловому подвальчику за добавкой. В животах мягко лучилось. Но добавить надлежало по-любому.
Здесь выбор был побогаче, чем в школьном буфете, только вот цены все равно отбрасывали к тем же названиям; Лэй оказался верен «Власовскому», а Нат, поколебавшись слегка, — Лэй косил на него насмешливо, — все-таки опять цапнул своего «Сахарова», хоть он и тянул на рупь с хвостиком дороже. Однако на сей раз крышка с изнанки оказалась вовсе пустой. Нат молча покрутил носом и с демонстративным спокойствием кинул крышку на пол; Лэй от комментариев воздержался, хотя на кончике языка уже вертелось: «Халявщик!», или «Жадность фраера сгубила…»
Сегодня и впрямь какое-то единство возникло между ними. Не сговариваясь, они пошли не обратно в сквер — насиделись, хватит, надо подвигаться, — а повернули к Шпалерной. Громче, чем про ласковый дождь, из открытого окошка точнехонько над ними пел теперь чуть надорванный, полный ссохшегося отчаяния мужской голос: «Как оказалось, Родина наша — галут. Вслед нам собаки или соседи лаяли. В иллюминатор лбом, слезами в стекло — на будущий год в Ерушалаиме…»
— Нескладуха, — проговорил Лэй, отхлебнув. — Не понимаю. Лбом на будущий год? Слезами на будущий год? Стекло на будущий год?
Нат тоже отхлебнул. Они завернули за угол, и тяжелое каменное ребро дома отсекло и отодвинуло звук — как бык какой-нибудь в троллейбусе сдвигает плечом сильно загородившую ему дорогу сухонькую, невесомую бабку, типа ветеранку-блокадницу. Прохожих почти не было — зато «мерсы», «лендроверы», «паджеро» и прочие бандовозы перли по Шпалерной сплошной чередой гладких бугров, как склеенные; разом останавливались, разом трогались сызнова. Будто на ленте подачи багажа в аэропорту — Лэй видел однажды. Только тут одна лента ехала в одну сторону, а параллельно другая — в другую. Но впереди, на противоположной полосе, начинались какие-то затрудненные вихляния — вдали громоздилась, перегородив чуть не полторы полосы проезжей части, моечная машина полиции нравов и, всполошенно жуя вспышки цветастых своих спецсигналов, обрабатывала стену дома пенным потоком. Бандовозы, едва не скобля дружка дружку тысячедолларовыми боками, на цыпочках крались вброд по плещущему поперек улицы потоку.
И куда они все едут, блин? Середина дня, работать бы надо… Их, что ли, всех тоже из школы за родаками отправили?
— Это фраза такая, — наконец ответил Нат. — Про Ерушалаим. Там же в первом веке чумовая заваруха была, римляки всех растрясли налево-направо, получилось рассеяние. Я вообще-то пацан не кошерный… эрудицией не угнетен и до тонкостей тебе все это не перетру — но дед, помню, грузил, что если о чем-нибудь просишь Бога, эту фразу как бы надо в молитву вставлять. И уж обязательно — во время пасхальной трапезы, что ли… Он говорил так: на следующий год — в возрожденном Иерусалиме! Типа — вот надеемся, что уже в будущем году мы с вами вернемся в Иерусалим и отстроим его заново. — Отхлебнул. — И так по всему миру две тысячи лет.
— Охренеть, — с недоверчивым восхищением сказал Лэй.
Разговор пошел странный. Можно помолчать минуту, две, пять, переваривая, — а потом заговорить, будто паузы и не было вовсе. И можно спрашивать или рассказывать все что угодно.
— А чего твои не свалили до сих пор? — спросил Лэй.
— А фиг их знает. Я бы на их месте давно свалил.
— Гонишь… — недоверчиво сказал Лэй. Нат молчал. — Че, в натуре?
— Угу.
— Аттестат получишь — свалишь?
Нат чуть пожал плечами.
— Не знаю, — нехотя выговорил он.
— Тебя бы там сразу забрили, — сочувственно пробормотал Лэй.
— Когда за страну типа не стыдно — за нее воевать не влом.
— Это ты сейчас так говоришь. Здесь.
— Может быть, — помедлив, согласился Нат.
Они миновали моечную; вокруг нее, забивая стойкий чад выхлопов, оглушающе воняло химикалиями. Ровно ползущая вправо череда разноцветных вздутий (типа корыта опрокинутые строем маршировали куда-то, кошмар обкуренного), за нею — судорожно ползущая влево череда разноцветных вздутий; а над корытами, вплотную притертыми одно к другому, — высоченная огромная мойка. Извергающий пену широкий раструб ходил вдоль стены дома взад-вперед на высоте человеческого роста, чем-то неуловимо-напомнив Лэю ищущего Волгу Толяна. Мертвенно-голубые хлопья ядовитой пены колотили в стену и валились на тротуар, шмякались тяжелыми ошметками и брызгами, растекались жижей, давая начало пузырящейся реке, которая бежала поперек Шпалерной; на стене из-под пены еще проглядывала, выцветая на глазах, размашистая, метра на три, надпись краской: «Руские всех стран, соединяйтесь!» Водитель в моечной, возвышавшийся в своей остекленной башне над потоками брезгливо жмущихся от него сверкающих бандовозов, яростно высунулся в открытое окошко и принялся беззвучно в реве насосов и ниагарском плеске пены широко открывать и закрывать рот в сторону Лэя и Ната; потом, поняв, что его не слышно, энергично замахал им рукой: валите, мол, поскорей, нечего здесь читать!
Но те и так валили, и ускорять шаги по требованию какого-то полицейского урода не имели ни малейшей склонности.
— Как «русские» пишутся, типа с бутылки пива срисовывал, — прокомментировал энергично смываемую надпись Нат, когда рев остался позади и вновь стало можно разговаривать.
Лэй задумчиво прихлебнул.
— А «соединяйтесь» вроде через «е» надо, — без уверенности сказал он, проглотив. Нат тоже подумал.
— Вроде да, — согласился он. А потом добавил: — Но не поручусь.
— Крутые мы! — хохотнул Лэй. — Год учиться осталось, а моя твоя не понимай…
Нат прихлебнул.
— Между прочим, — сказал он, проглотив, — напиши я такое лет сто назад про евреев — мигом пришили бы сионизм и мировой заговор.
— А напиши я ее сейчас — пришьют руссофашизм, — парировал Лэй. — Привет из двадцать первого века, жидовская морда.
— А тебе из двадцатого, русская свинья, — ответил Нат.
Они захохотали, довольные и собой, и друг другом, на ходу хлопнулись ладонями, тукнулись полупустыми бутылками (там вкусно плеснулось) — и пошли дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25